Так и получилось, что крохотную Хелен Америку сразу после появления на свет поджидали за дверью родильной палаты корреспонденты пресс-агентств. Новостные экраны озарились кадрами с милым трехкилограммовым младенцем. «Это девочка». «Идеальный ребенок». «А кто папа?»
Это было только начало. Мона Маггеридж сражалась всерьез. Она настаивала, даже когда младенца фотографировали в тысячный раз, что это красивейший ребенок всех времен и народов. Она подчеркивала совершенства своей дочери. Она выказывала всю глуповатую нежность слепо любящей матери – чувство, которое она, великая борчиха за правду, открыла для себя впервые.
Сказать, что для ребенка этот фон создавал трудности, – значит не сказать ничего.
Хелен Америка стала чудесным примером триумфа сырого человеческого материала над его истязателями. К четырем годам она говорила на шести языках и начала расшифровку ряда древнемарсианских текстов. В пять лет ее отправили в школу. Соученики немедленно породили стишок:
Жирная Хелен,
Тупая корова,
Папочку ищет
Снова и снова!
Хелен все это слушала и, видимо, по стечению генетических обстоятельств выросла компактной малюткой – смертельно серьезной крошечной брюнеткой. Изводимая уроками, терзаемая публичностью, она стала осторожной и сдержанной в отношении дружбы – и отчаянно одинокой в своем внутреннем мире.
Хелен Америке было шестнадцать, когда ее мать плохо кончила. Мона Маггеридж сбежала с мужчиной, которого объявила идеальным мужем для идеального брака, какого у людей отродясь не бывало. Идеальный муж был квалифицированным полировальщиком машин. У него уже имелись жена и четверо детей. Он пил пиво, и его интерес к мисс Маггеридж явно сочетал добродушное товарищество со здравомысленной осведомленностью о ее материнском капитале. Планетарная яхта, на которой сбежала парочка, нарушила запрет на внеплановые полеты. Жена и дети жениха уведомили полицию. Результат – столкновение с автобаржей и два неопознаваемых тела.
В свои шестнадцать лет Хелен уже была знаменитой, а в семнадцать стала почти позабытой и весьма одинокой.
4
То была эра моряков. Тысячи фоторазведывательных и измерительных ракет возвращались со звезд с урожаем. Планета за планетой вплывали в сферу знаний человечества. Люди открывали для себя новые миры, когда ракеты межзвездного поиска привозили снимки, пробы атмосферы, замеры гравитации, облачного покрова, химического состава и прочего. Три из огромного множества ракет, вернувшихся после двух-трехсотлетних странствий, доставили отчеты о Новой Земле, которая столь походила на саму Терру, что казалась пригодной для заселения.
Первые моряки вышли в космос почти сто лет назад. Они начинали с маленьких парусов – не более двух тысяч квадратных миль. Постепенно площадь паруса росла. Технологии адиабатической упаковки и перевозки пассажиров в отдельных капсулах свели убыль человеческого груза к минимуму. Весь свет облетела новость: на Землю прилетел моряк, рожденный и выросший под светом другой звезды. Этот человек выдержал месяц страданий и боли, перевозя горстку гибернированных поселенцев; он сумел провести грандиозный парусник на световой тяге заданным курсом сквозь великую межзвездную пучину за объективный период времени в сорок лет.
Человечество узнало, как моряк выглядит. Шагая, он ставил на землю полную стопу. Шею поворачивал резко, жестко, механически. Был ни молод, ни стар. Он провел без сна и в сознании сорок лет благодаря наркотику, делавшему возможным своего рода ограниченное восприятие. К моменту, когда моряка расспросили психологи – сначала в интересах властей Инструментальности, затем для пресс-релизов, – уже стало понятно, что сорок лет спрессовались для него примерно в месяц. Моряк так и не вызвался вести корабль обратно, потому что на деле постарел на сорок лет. Он был молодым человеком, молодым по надеждам и желаниям, – но сжег четверть человеческой жизни за один мучительный полет.
В то время Хелен Америка училась в Кембридже. Колледж Леди Джоанны слыл престижнейшим женским колледжем Атлантического мира. Кембридж воссоздавал свои протоисторические традиции, необританцы вновь вышли на передний край инженерии, связавшей их обычаи с ранней античностью.
Языком обучения, вполне естественно, был космополитический земной, а не архаический английский, однако студенты гордились тем, что живут в восстановленном университете, весьма напоминавшем, если судить по археологическим свидетельствам, Кембридж до наступления на Земле эпохи тьмы и горя. Хелен в этом ренессансе чуть-чуть расцвела.
Новостные службы следили за Хелен наигрубейшим манером. Они воскрешали ее имя и историю ее матери. Потом снова предавали ту забвению. Хелен подала запросы на шесть профессий, и последним вариантом был «моряк». Случилось так, что она стала первой женщиной, сделавшей такой выбор, – первой, потому что единственная удовлетворяла всем научным требованиям, будучи достаточно молодой.
На экранах их портреты соседствовали прежде, чем они повстречались.
Вообще-то она была совсем другой. Настрадавшись в детстве от «жирной Хелен, тупой коровы», она могла конкурировать с другими кандидатами только в чисто профессиональном аспекте. Она ненавидела и любила свою невероятную мать, которую утратила, она скучала по ней, но столь твердо решила не походить на родительницу, что превратилась в воплощенный негатив Моны.
Мать была крупной, похожей на лошадь блондинкой – такие женщины становятся феминистками, потому что не очень женственны. Хелен о своей женственности никогда не задумывалась. Ей просто досаждала собственная внешность. Ее лицо было бы круглым, будь оно пухлым, но Хелен не была пухлой. Черноволосая, темноглазая, ширококостная, но тонкая, она была генетическим проявлением неизвестного отца. Учителя ее частенько побаивались. Бледная тихая девушка, она всегда знала предмет назубок.
Сокурсники подшучивали над ней пару недель, а затем по большей части сплотились против бесстыдства прессы. Когда на экранах мелькали новые кадры с какой-либо насмешкой над давно почившей Моной, по Леди Джоанне пробегал шепот:
– Отвлеките Хелен… они опять за свое.
– Не давайте Хелен смотреть на экран. Она лучшая наша студентка по некосвенным наукам, нельзя допустить, чтобы она расстроилась перед экзаменами…
Ее оберегали, и лишь по чистой случайности она увидела в новостной рамке свое лицо. А рядом – лицо мужчины. Похож на старую мартышку, подумала она. Потом прочла: «идеальная девочка ХОЧЕТ БЫТЬ МОРЯЧКОЙ. ПОЙДЕТ ЛИ САМ МОРЯК НА СВИДАНИЕ С ИДЕАЛЬНОЙ девочкой?» Щеки Хелен запылали неизбежным беспомощным смятением и гневом, но она уже слишком хорошо разбиралась в себе, чтобы – как поступила бы Хелен-подросток – возненавидеть этого мужчину. Она понимала: тут нет и его вины. Тут нет даже вины глупых настырных журналистов и журналисток. Таково время, таков обычай, таков сам человек. А ей нужно только быть собой – если бы она смогла однажды понять, что это все-таки значит.
5
Их свидания, когда они начались, слегка напоминали ночные кошмары.
Новостная служба послала женщину – сообщить Хелен, что ее наградили недельным отпуском в Новом Мадриде.
Вместе с моряком со звезд.
Хелен отказалась.
Затем он отказался тоже – и, на ее вкус, сделал это слишком быстро. В ней пробудилось любопытство.
Через две недели в офисе новостной службы казначей принес в кабинет директора два бумажных листочка. Ваучеры для Хелен Америки и мистера Уже-не-седого – чтоб они максимально насладились отдыхом класса люкс в Новом Мадриде. Казначей сказал:
– Ваучеры выпущены и зарегистрированы в качестве подарков Инструментальностью, сэр. Следует ли их погасить?
Менеджер в тот день был по горло сыт новостями и ощущал в себе человечность. Поддавшись импульсу, он повелел казначею:
– Сделайте вот что. Отдайте билеты молодым людям. Никакой огласки. Мы не вмешиваемся. Если они нас не хотят – мы их не побеспокоим. Действуйте. Это все. Идите.
Билет вернулся к Хелен. Она установила рекорд успеваемости за все время существования университета и нуждалась в отдыхе. Когда сотрудница новостной службы вручала ей билет, Хелен спросила:
– Это уловка?
Ее заверили, что нет, и она поинтересовалась:
– А мужчина едет?
Сказать «тот моряк» она не могла – не хотела говорить о нем так же, как все время говорили о ней, – и действительно не помнила в тот момент его имени.
Женщина не знала.
– Я обязана с ним встретиться?
– Конечно, нет, – сказала женщина. Условия к подарку не прилагались.
Хелен усмехнулась, почти мрачно.
– Хорошо. Я приму билет и скажу спасибо. Но один кадрограф, учтите, всего один – и я сбегу. Ну или я могу сбежать без всяких на то причин. Так вас устроит?
Так их устроило.
Четыре дня спустя Хелен оказалась посреди развлечений Нового Мадрида, и распорядитель танцев представлял ее странному серьезному старику с черными волосами.
– Младший научный сотрудник Хелен Америка – звездный моряк мистер Уже-не-седой.
Распорядитель одарил их хитрым взглядом и доброй улыбкой пожившего человека. И добавил формальную фразу из репертуара своей профессии:
– Исполнил свой долг и удаляюсь.
Они остались одни, вместе, на краю обеденной залы. Моряк посмотрел на нее внимательно и спросил:
– Кто вы? Мы с вами уже встречались? Должен ли я вас помнить? Здесь, на Земле, слишком много людей. Что мы будем делать дальше? Что нам полагается делать? Не хотите ли присесть?
Хелен ответила на все эти вопросы только «да», ей и в голову не могло прийти, что одно это «да» сотни великих актрис будут произносить, каждая на свой особенный лад, на протяжении будущих веков.
Они все-таки присели.
Как произошло все остальное – не могли точно сказать ни она, ни он.
Ей пришлось успокаивать его, будто пострадавшего из Дома Исцеления. Она рассказывала ему о разных блюдах, а если он все равно не мог выбрать, делала роботу заказ за него. Напоминала, довольно мягко, о манерах, когда он забывал простейшие трапезные церемонии, очевидные всем вокруг, как то: когда разворачиваешь салфетку, надо привстать; объедки следует класть в поддон-растворитель, а столовое серебро – на конвейер.