– О-о-о… как мечтаю я о том… чтоб рыбкой золотою стать… захочешь ласк, взмахнешь хвостом… и девочек собралась рать.
Смех – и девушки смеялись громче всех, и шире всех раскрывали свои алые рты. Одна раскрасневшаяся блондинка положила руку на колено великана, а другая уселась, прижавшись к его спине.
– А теперь серьезно… – начал он. Это снова встретили смехом.
– Нет, правда серьезно, – повторил он сочным голосом, и зал вокруг притих. – Я хочу сказать вам со всей серьезностью, что в одиночку у меня ничего бы не вышло. И раз уж, как я посмотрю, среди нас сегодня есть иностранцы, литваки и прочие труженики прессы, я хотел бы представить всех самых важных людей. В первую очередь Джорджа, нашего трехпалого дирижера, – нет в мире человека, который смог бы повторить то, что он сделал сегодня днем. Джордж, я тебя обожаю.
Он обнял зардевшегося лысого коротышку.
– А теперь мое главное солнышко… Рути, ты где? Милая, ты была лучше всех, само совершенство – я серьезно, детка… – Он поцеловал темноволосую девушку в алом платье, которая прослезилась и уткнулась лицом в его широкое плечо. – А ты, Фрэнк… – Он ухватил пучеглазого худыша за рукав. – Как тебя назвать? Солнышком, что ли?
Худыш моргал, готовый расплакаться; здоровяк хлопнул его по спине.
– Сол, и Эрни, и Мак, мои сценаристы – Шекспир бы обзавидовался…
Один за другим они подходили пожать руку великана после того, как тот называл их имена; женщины целовали его и рыдали. «Мой дублер», представлял он, и «мой ассистент», а под конец, когда гости, раскрасневшиеся, с саднящими от восторженных криков глотками, чуть унялись, сказал:
– А теперь я хочу познакомить вас со своим оператором.
Зал умолк. Лицо большого человека сделалось задумчивым и испуганным, как будто его настиг внезапный приступ боли. А потом он застыл. Так и сидел, не дыша и не моргая. За спиной у него началось какое-то суматошное копошение. Сидевшая на подлокотнике кресла девушка вскочила и отошла. Смокинг великана разошелся на спине, и наружу показался человечек. Его смуглое лицо под шапкой черных волос блестело от пота. Он был очень маленьким – почти карликом, – сутулым и горбатым, одетым в потные бурые майку и шорты. Человечек выбрался из полости и аккуратно поправил за собой смокинг. Великан теперь сидел неподвижно, с глупым выражением на лице.
Человечек слез на пол, нервно облизывая губы. Привет, Гарри, сказали ему несколько гостей.
– Привет, – отозвался Гарри и помахал рукой. Ему было около сорока, у него был большой нос и большие кроткие карие глаза. Голос его оказался надтреснутым и неуверенным. – Ну и шоу мы устроили, верно?
Это точно, Гарри, вежливо ответили они. Он отер лоб тыльной стороной ладони.
– Жарко там, внутри, – объяснил он с извиняющейся улыбкой.
Конечно, Гарри, представляю себе, сказали ему. Люди по краям толпы уже отворачивались и сбивались в маленькие кучки для разговоров; шум голосов сделался громче.
– Послушай, Тим, я бы чего-нибудь выпил, если можно, – сказал человечек. – Не люблю его оставлять… ну, ты понимаешь… – Он махнул рукой в сторону умолкшего великана.
– Конечно, Гарри, чего тебе принести?
– О… ну… стаканчик пивка?
Тим принес ему пива в пльзенском бокале, и человечек жадно его осушил, нервно стреляя по сторонам карими глазами. Многие из собравшихся успели сесть; кое-кто уже шел на выход.
– А что, Рути, – сказал человечек спешащей мимо девушке, – страшненько было, когда аквариум разбился, да?
– А? Прости, милый, я не расслышала. – Она склонилась поближе.
– О… да неважно. Ерунда.
Девушка коснулась его плеча и сразу же убрала руку.
– Прости, малыш, мне надо Роббинса поймать, пока он не ушел. – И она вновь устремилась к двери.
Человечек отставил бокал и уселся, нервно крутя узловатыми пальцами. Рядом с ним остались только лысый и пучеглазый. На губах человечка затеплилась беспокойная улыбка; он взглянул на одного, затем на другого.
– Ну что, – начал он, – одно шоу мы с вами отыграли, ребята, но надо, наверное, уже начинать думать и о…
– Послушай, Гарри, – серьезно сказал лысый, склонившись к нему и коснувшись его запястья, – не пора ли тебе залезать обратно?
Человечек посмотрел на него печальными, как у гончей, глазами и смущенно понурил голову. Потом неуверенно поднялся, сглотнул и ответил:
– Ну что ж…
Он вскарабкался на кресло за спиной здоровяка, раздвинул ткань смокинга и одну за другой закинул внутрь ноги. Несколько человек наблюдали за ним без улыбок на лицах.
– Я думал немножко расслабиться, – еле слышно сказал он, – но если нужно…
Он ухватился за что-то обеими руками и втянулся внутрь. Его смуглое неуверенное лицо скрылось из виду.
Неожиданно большой человек моргнул и вскочил.
– Так, ребята, – воскликнул он, – это что у нас за вечеринка такая? Давайте-ка повеселее, пободрее…
Вокруг него оживлялись лица. Люди придвигались поближе.
– А ну-ка, я хочу слышать музыку!
Великан ритмично захлопал в ладоши. Ему ответило пианино. Остальные тоже принялись хлопать.
– Эй, мы тут живые или просто ждем, когда за нами катафалк приедет? Не слышу вас! – Он приложил ладонь к уху, и толпа откликнулась довольным ревом. – Погромче, погромче, не слышу!
Толпа заревела громче. Пит, Пит, галдели голоса.
– Ничего не имею против Гарри, – признался среди шума лысый коротышка, – для обывателя он не так уж плох.
– Понимаю тебя, – откликнулся пучеглазый, – он ведь это все не специально.
– Конечно, – сказал лысый, – но, господи Иисусе, эта потная майка и все остальное…
Пучеглазый пожал плечами.
– Ну что тут поделаешь…
А затем оба разразились смехом, потому что великан скорчил потешную рожицу – вывалил язык, собрал глаза в кучу. Пит, Пит, Пит. Зал ходил ходуном, вечеринка удалась и затянулась до глубокой ночи, и все было просто прекрасно.
Голоса времени. Джеймс Грэм Баллард (1930–2009)New worlds (Великобритания)октябрь
Дж. Г. Баллард уже давно входит в число самых любимых моих писателей, но, должен признаться, я и поныне предпочитаю того Балларда, что написал «Ветер ниоткуда» (1962), «Затонувший мир» (1962), «Выжженный мир» (1964) и «Хрустальный мир» (1966), а главное – рассказы, вошедшие в сборники «Голоса времени» (1962), «Биллениум» (1962), «Билет в вечность» (1963) и «Последний берег» (1964).
«Голоса времени» – блестящий образец Балларда той поры, находящегося на пике формы, – превосходная выверенная проза и тема, с которой смогли бы справиться лишь немногие писатели, – влияние второго закона термодинамики на время. (М. Г.)
В современном обществе существует течение, которое пытается избавиться от оков, сдерживавших в прошлом интеллектуальную деятельность.
И вот уже современная живопись отказывается от натурализма, и мы больше не требуем от художников писать картины, похожие на фотографии. Нам нужны впечатления и настроения, а не скучный реализм.
Точно так же современная музыка отбрасывает простоту «мелодий, которые можно насвистывать», и обращается к более сложным и даже абстрактным комбинациям звуков. Даже современная наука отошла от простых законов, лежавших в основе наших взглядов на Вселенную до начала этого века, и принялась заигрывать с относительностью и квантовой теорией, которые бросают вызов «здравому смыслу» и, более того, ставят под сомнение фундаментальную систему каузальности[37].
Поэтому неудивительно, что и современная литература может отмахнуться от простого построения сюжетов с началом, серединой и концом и более не считает необходимым «рассказывать истории» по-старому. Она точно так же способна выражать настроение или вызывать эмоции, причем самым безумным образом. Сам я так писать не умею и даже не пытаюсь, а вот Баллард умеет – и пишет. (А. А.)
I
Впоследствии Пауэрс часто вспоминал об Уитби и тех странных бороздках, которые биолог – казалось бы, ни с того ни с сего – выдолбил на дне пустого бассейна. Глубиной в дюйм, длиной двадцать футов, сплетающиеся в сложную идеограмму, похожую на китайский иероглиф, эти линии отняли у него целое лето, и Уитби явно не думал ни о чем другом, работая без устали все долгие пустынные дни. Из окна своего кабинета в дальнем конце неврологического крыла Пауэрс наблюдал, как он тщательно натягивает нитки между колышками и уносит бетонную крошку в маленьком холщовом ведерке. После самоубийства Уитби линии никого не интересовали, однако Пауэрс часто одалживал у завхоза ключ, подходил к заброшенному бассейну и вглядывался в лабиринт затхлых канавок, наполовину заполненных сочившейся из хлоратора водой, – в загадку, ответа на которую теперь не будет.
Но поначалу Пауэрс был слишком занят завершением работы в Клинике и планированием собственного окончательного ухода. После первых недель бешеной паники он сумел прийти к шаткому смирению, которое позволило ему взирать на свое положение с отстраненным фатализмом, до этого приберегаемым для пациентов. К счастью, деградация его была одновременно физической и ментальной – слабость и апатия приглушали тревогу, затухающий метаболизм вынуждал сосредотачиваться, чтобы не сбиваться с мысли. Вдобавок становившиеся все более длинными промежутки сна без сновидений приносили что-то вроде успокоения. Пауэрс обнаружил, что начинает их предвкушать, и больше не пытался просыпаться раньше необходимого.
Сперва он держал у постели будильник, стремился втиснуть в постепенно сжимающиеся часы бодрствования как можно больше дел – разбирал библиотеку, ездил в лабораторию Уитби, чтобы отсмотреть свежую партию рентгеновских снимков, вел учет каждому часу и каждой минуте, точно последним каплям воды во фляге.
К счастью, Андерсон невольно заставил его осознать бессмысленность такой линии поведения.