Он провел пальцами по стрелкам, расходящимся от одного из звеньев цепи. Общая подпись гласила: «Лимфатическая железа»; подписи под каждой из стрелок – «мышцы сфинктера», «эпителий», «матрицы».
– Это что-то вроде перфорированной ленты для механического пианино, – прокомментировал Пауэрс, – или компьютерной перфокарты. Выбей одно звено с помощью рентгеновского луча, устрани характеристику, измени результат.
Кома заглядывала в окошко соседней клетки, и на лице у нее было написано отвращение. Из-за ее плеча Пауэрс тоже посмотрел на огромное похожее на паука членистоногое размером с ладонь; его темные волосатые лапы были толщиной с палец. Фасеточные глаза напоминали гигантские рубины.
– Выглядит недружелюбно, – сказала Кома. – Что это за веревочную лестницу он плетет?
Она коснулась пальцем губ, и паук ожил, отступил вглубь клетки и начал выплевывать сложно перекрученные серые нити, развешивая их по потолку длинными петлями.
– Паутину, – объяснил Пауэрс. – Только состоит она из нервных тканей. Лестницы образуют внешнее нервное сплетение – по сути, надувной мозг, и его можно накачать до того размера, которого требует ситуация. Очень толковая система, куда лучше нашей.
Кома отошла от клетки.
– Жуть. Не хотела бы я оказаться в его жилище.
– О, он не так страшен, как кажется. Эти огромные глаза, которые на вас смотрят, слепы. Точнее говоря, их светочувствительность снизилась; сетчатка улавливает только гамма-излучение. На ваших часах светящиеся стрелки. Когда вы провели ими рядом с окошком, он начал думать. После четвертой мировой для него наступит раздолье.
Они вернулись к столу Пауэрса. Он поставил турку на бунзеновскую горелку и пододвинул Коме стул. Потом открыл ящик, достал из него бронированную лягушку и усадил на промокашку.
– Узнаете? Это подруга вашего детства – обыкновенная лягушка. Соорудившая для себя довольно прочное бомбоубежище. – Пауэрс отнес лягушку к раковине, открыл кран и пустил тонкую струйку играть на ее панцире. Вытер руки о рубашку и вернулся к столу.
Кома смахнула волосы со лба и посмотрела на него с любопытством.
– Так в чем секрет?
Пауэрс зажег сигарету.
– Нет никакого секрета. Тератологи[42] выводят чудовищ уже много лет. Слышали когда-нибудь о «тихой паре»?
Она покачала головой.
Какое-то время Пауэрс задумчиво разглядывал сигарету, наслаждаясь удовольствием, которое всегда дарила ему первая затяжка дня.
– Так называемая тихая пара – одна из старейших загадок современной генетики, кажущаяся неразрешимой тайна двух неактивных генов, которые возникают в малом проценте всех живых организмов и, похоже, не оказывают никакого влияния на их строение или развитие. Биологи давно пытались их активировать, но сложность состояла отчасти в том, чтобы идентифицировать тихие гены в оплодотворенных репродуктивных клетках родителей, этими генами обладающих, а отчасти – в том, чтобы сфокусировать достаточно узкий рентгеновский луч, который не навредит остальной хромосоме. Однако после примерно десяти лет работы доктор Уитби сумел создать методику полного облучения тела, основываясь на своих наблюдениях за радиобиологическим ущербом на атолле Эниветок.
Пауэрс помолчал.
– Он заметил, что биологический ущерб – то есть перенос энергии – после испытаний оказался сильнее, чем должно быть при прямом облучении. Выяснилось, что белковые решетки в генах накапливают энергию точно так же, как любая вибрирующая мембрана, когда резонирует, – вы, должно быть, помните историю о мосте, обрушившемся, когда по нему в ногу маршировали солдаты, – и Уитби пришло в голову, что если у него получится сперва выявить критическую частоту резонанса решеток в любом отдельно взятом тихом гене, то он сможет облучить весь организм целиком, а не только его репродуктивные клетки, с помощью слабого поля, которое будет воздействовать исключительно на тихий ген, не повреждая остальные части хромосомы, решетки которых критически резонируют на других частотах. – Пауэрс обвел лабораторию сигаретой. – Некоторые плоды этой методики «резонаторного переноса» вы видите перед собой.
Кома кивнула:
– У них активированы тихие гены?
– Да, у всех. Это лишь некоторые из тысяч особей, побывавших здесь, и, как вы видели, результаты весьма впечатляющи.
Он потянулся к шторе и задернул ее. Они сидели у самой стены купола, и светившее все ярче солнце начинало его раздражать.
В относительной темноте Кома заметила стробоскоп, медленно моргающий в одном из резервуаров на краю стоящего за ее спиной стола. Она встала, подошла поближе и увидела высокий подсолнух с утолщенным стеблем и заметно увеличенным цветоложем. Цветок был окружен – так, что виднелась лишь его головка, – трубой, сложенной из серовато-белых камней, плотно скрепленных цементом, и подписанной: «Мел, меловой период: 60 000 000 лет».
Рядом на столе высились еще три трубы, обозначенные: «Песчаник, девонский период: 290 000 000 лет», «Асфальт: 20 лет» и «Поливинилхлорид: 6 месяцев».
– Видите эти белые влажные круги на чашелистиках? – указал Пауэрс. – Они каким-то образом регулируют метаболизм растения. Оно буквально видит время. Чем старше окружение, тем медленнее метаболизм. В асфальтовой трубе оно завершит свой годовой цикл за неделю, в трубе из ПВХ – за пару часов.
– Видит время, – пораженно повторила Кома. Она посмотрела на Пауэрса, задумчиво покусывая нижнюю губу. – Поразительно. Это создания будущего, доктор?
– Не знаю, – признался Пауэрс. – Но, если это так, их мир будет чудовищным, сюрреалистическим.
III
Он вернулся к столу, достал из ящика две чашки, разлил по ним кофе и выключил горелку.
– Некоторые предполагали, что организмы, обладающие тихой парой генов, – это предвестники масштабного эволюционного скачка, что эти гены – своего рода шифр, божественное послание, которое мы, примитивные организмы, передаем своим более развитым потомкам. Не исключено, что это и правда так, – быть может, мы взломали шифр слишком рано.
– Почему вы так думаете?
– Видите ли, как можно заключить по самоубийству Уитби, проводившиеся в этой лаборатории эксперименты закончились довольно невесело. Все без исключения облученные нами организмы вошли в финальную фазу совершенно хаотичного роста, приобретя десятки специализированных органов чувств, назначения которых мы так и не поняли. Результаты катастрофичны: актиния в конце концов попросту взорвется, дрозофилы пожрут друг друга и так далее. Наступит ли вообще будущее, семена которого скрыты в этих растениях и животных, или же мы просто экстраполируем – не знаю. Но иногда мне кажется, будто эти новые органы чувств – лишь пародия на то, что должно возникнуть на самом деле. Особи, которых вы видели сегодня, находятся на ранних стадиях своих вторичных циклов развития. Позже они начнут выглядеть по-настоящему жутко.
Кома кивнула.
– Но без своего смотрителя зоопарк неполон, – заметила она. – Как насчет человека?
Пауэрс пожал плечами.
– Примерно у одного из сотни тысяч – обычный показатель – есть тихая пара. Возможно, она есть и у вас – или у меня. Но пока что никто не вызвался пройти полное облучение. Даже без учета того факта, что такой поступок равноценен самоубийству, если здешние эксперименты хоть в чем-нибудь показательны, это был бы мучительный и страшный опыт.
Пауэрс глотнул некрепкого кофе, ощущая усталость и почему-то скуку. Рассказ о проводившейся в лаборатории работе утомил его.
Девушка склонилась к нему.
– Вы ужасно бледны, – заботливо сказала она. – Плохо спите?
Пауэрс выдавил слабую улыбку.
– Наоборот, чересчур хорошо, – признался он. – Для меня это больше не проблема.
– Хотела бы я сказать то же самое о Калдрене. Мне кажется, он спит слишком мало. Я всю ночь слышу, как он бродит. – Потом она добавила: – Но это, наверное, все-таки лучше, чем быть одним из безнадежных случаев. Скажите, доктор, разве не стоит опробовать это облучение на спящих в Клинике? Возможно, оно разбудит их перед смертью. Должен же кто-то из них обладать тихими генами.
– Они все ими обладают, – ответил Пауэрс. – Собственно говоря, эти два феномена очень тесно связаны.
Он умолк – усталость затуманивала мозг – и задумался, не стоит ли попросить девушку уйти. Потом слез со стола и достал из-под него магнитофон.
Включив его, Пауэрс перемотал пленку на начало и увеличил громкость.
– Мы с Уитби часто это обсуждали. Под конец я записывал разговоры. Он был выдающимся биологом, так что давайте услышим все из его уст. Суть проблемы именно в этом.
Он включил запись и добавил:
– Я переслушивал ее уже тысячу раз, так что качество, боюсь, очень плохое.
На голос пожилого мужчины, резкий и несколько раздраженный, накладывалось низкое гудение, но все же Кома отчетливо слышала слова.
Уитби: …ради бога, Роберт, взгляни на статистику Продовольственной организации ООН. Несмотря на пятипроцентное увеличение посевной площади за последние пятнадцать лет, общемировой урожай пшеницы продолжает уменьшаться на два процента в год. Одна и та же история повторяется до бесконечности. Урожаи зерновых и корнеплодов, надои, фертильность скота – все это снижается. Прибавь к этому множество параллельных симптомов – любых, каких тебе захочется, от изменившихся маршрутов миграции до увеличившихся периодов спячки, – и общая картина станет неопровержима.
Пауэрс: Однако статистика численности населения в Европе и Северной Америке не показывает никакого спада.
Уитби: Естественно не показывает, я неоднократно об этом говорил. Пройдет век, прежде чем такое постепенное падение фертильности окажет хоть какое-то влияние на области, где масштабный контроль рождаемости создает искусственный резервуар. Смотреть нужно на страны Дальнего Востока, в особенности на те, где детская смертность осталась на прежнем уровне. Население Суматры, например, снизилось больше чем на пятнадцать процентов за последние двадцать лет. Поразительный спад! Сознаешь ли ты, что всего два-три десятка лет назад неомальтузианцы