Еще через полчаса Пауэрс задним ходом въехал в ангар на своем «бьюике», прицепил бетономешалку, полную песка, цемента и воды, набранной из валявшихся снаружи бочек, к фаркопу и загрузил еще десяток мешков в багажник и на заднее сиденье. Потом выбрал несколько длинных досок, запихнул их в окно автомобиля и поехал по озеру к центральной мишени.
Следующие два часа Пауэрс проработал в центре огромного синего круга; он вручную мешал раствор, относил его к примитивной опалубке, которую соорудил из досок, и разравнивал так, чтобы по периметру мишени получилась стена высотой в шесть дюймов. Он работал без остановок, размешивая цемент монтировкой и зачерпывая снятым с колеса колпаком.
К тому времени, как он закончил и уехал, бросив оборудование, Пауэрс построил тридцатифутовый отрезок стены.
IV
7 июня. Впервые осознал быстротечность каждого дня. Пока я бодрствовал дольше двенадцати часов, мое время все еще обращалось вокруг полудня; утро и день задавали свои прежние ритмы. Теперь, когда мне остается чуть больше одиннадцати часов без сна, они сливаются в непрерывный интервал, подобный отрезку рулетки. Я в точности вижу, сколько еще осталось на катушке, и почти никак не могу повлиять на скорость, с которой она разматывается. Провел время за медленной упаковкой библиотеки; ящики слишком тяжелы, чтобы их перетаскивать, и остаются там, где я их заполняю.
Число клеток снизилось до 400 000.
Проснулся в 8:10. Ложусь в 19:15. (Потерял часы и даже не заметил этого, пришлось съездить в город за новыми.)
14 июня. 9½ ч. Время ускоряется, проносится мимо скорым поездом. Однако последняя неделя отпуска всегда пробегает быстрее первой. Если все будет продолжаться так же, значит, у меня осталось четыре-пять недель. Этим утром я попытался представить, на что будет похожа последняя из них – финальное «три, два, один, ноль», – и меня одолел внезапный приступ чистейшего страха; я никогда раньше не испытывал подобного. Лишь через полчаса я успокоился достаточно, чтобы суметь сделать себе укол.
Калдрен преследует меня, точно моя сияющая тень; он написал на воротах: «96 688 365 498 702». То-то почтальон удивится.
Проснулся в 9:05. Ложусь в 18:36.
19 июня. 8¾ ч. Утром позвонил Андерсон. Я чуть не повесил трубку, но все же заставил себя довести до конца этот спектакль с последним волеизъявлением. Он восхитился моим стоицизмом, даже использовал слово «героический». Я этого в себе не чувствую. Отчаяние истачивает все: отвагу, надежду, самоконтроль, все лучшие мои качества. Так чертовски трудно поддерживать эту бесстрастную позицию пассивного принятия, присущую научной традиции. Пытаюсь думать о Галилее перед инквизицией, о Фрейде, превозмогающем бесконечную боль после операции на челюсти.
В городе встретил Калдрена, долго обсуждал с ним Семерку с «Меркурия». Он убежден, что они сами отказались улетать с Луны после того, как ожидавший их там «приветственный комитет» обрисовал положение дел. Таинственные посланцы Ориона рассказали им, что исследования дальнего космоса бессмысленны и запоздалы, поскольку существование Вселенной близится к концу!!! Если верить К., в ВВС есть генералы, которые воспринимают эту чушь всерьез, но я подозреваю, что он таким неочевидным образом просто пытается меня утешить.
Нужно отключить телефон. Какой-то строитель названивает и требует заплатить за пятьдесят мешков цемента, которые якобы отдал мне десять дней назад. Говорит, что лично помогал мне затаскивать их в грузовик. Я и правда ездил в город на пикапе Уитби, но лишь для того, чтобы купить несколько свинцовых экранов. Зачем, по его мнению, мне столько цемента? Не ждешь, что такая раздражающая мелочь будет отравлять твои последние дни. (Мораль: не надо слишком уж сильно пытаться позабыть Эниветок.)
Проснулся в 9:40. Ложусь в 18:15.
25 июня. 7½ ч. Калдрен вновь шнырял возле лаборатории. Позвонил туда, и, когда я ответил, подготовленная им запись выдала длинную цепочку чисел, точно свихнувшиеся «говорящие часы». Эти его розыгрыши начинают серьезно утомлять. Очень скоро мне придется пойти и выяснить с ним отношения, как бы меня ни отвращала такая перспектива. Но хотя бы на Мисс Марс приятно взглянуть.
Теперь мне хватает всего одного приема пищи и укола глюкозы. Сон все еще «черный», совершенно неосвежающий. Прошлой ночью я заснял на 16-миллиметровую пленку первые три часа, а утром просмотрел запись в лаборатории. Первый истинный фильм ужасов; я выглядел как полуоживший труп.
Проснулся в 10:25. Ложусь в 17:45.
3 июля. 5¾ ч. За сегодня успел не много. Сонливость нарастает; едва дотащился до лаборатории, по пути дважды готов был съехать с дороги. Кое-как сосредоточился, чтобы накормить животных и заполнить журнал. В последний раз перечитал оставленные Уитби руководства по эксплуатации, остановился на интенсивности 40 рентген/мин и расстоянии в 350 см. Все готово.
Проснулся в 11:05. Ложусь в 16:15».
Пауэрс потянулся, медленно перекатил голову по подушке, сосредоточил взгляд на тенях, которые отбрасывали на потолок жалюзи. Потом опустил глаза и увидел, что в ногах сидит и тихо наблюдает за ним Калдрен.
– Здравствуйте, доктор, – сказал тот, туша сигарету. – Поздно легли? Выглядите усталым.
Пауэрс приподнялся на локте, посмотрел на часы. Было чуть больше одиннадцати. На мгновение у него помутилось в голове, он спустил ноги с кровати и уселся на краю, упершись локтями в колени и массируя онемевшее лицо.
Он заметил, что комната полна дыма.
– Что вы здесь делаете? – спросил он у Калдрена.
– Я зашел пригласить вас на обед. – Калдрен махнул на стоявший у кровати телефон. – Ваша линия отключена, так что приехал лично. Надеюсь, вы не возражаете, что я пробрался в дом. Я битых полчаса звонил в дверь. Удивительно, что вы не услышали.
Пауэрс кивнул, потом встал и попытался разгладить складки на своих хлопковых брюках. Уже больше недели он ложился спать, не раздеваясь, и они были влажными и несвежими.
Когда он направился в ванную, Калдрен ткнул пальцем в камеру, стоявшую на штативе с другой стороны кровати:
– А это что? Решили податься в порноиндустрию, доктор?
Пауэрс, не отвечая, уставился на него тусклыми глазами, перевел взгляд на штатив, а потом заметил на прикроватной тумбочке открытый дневник. Гадая, не прочитал ли Калдрен последние записи, он вернулся, взял тетрадь, а потом зашел в ванную и закрыл за собой дверь.
В ванной Пауэрс достал из зеркального шкафчика шприц и ампулу, сделал себе укол и прислонился к двери, ожидая, когда подействует стимулятор.
Вернувшись, он застал Калдрена в гостиной – читающим ярлыки на ящиках в центре комнаты.
– Что ж, согласен, – сказал ему Пауэрс. – Я пообедаю с вами.
Он внимательно осмотрел Калдрена. Тот выглядел спокойнее обычного; в его поведении даже проглядывало что-то похожее на почтение.
– Хорошо, – отозвался Калдрен. – Кстати говоря, вы что, уезжаете?
– А это имеет значение? – резко спросил Пауэрс. – Мне казалось, ваш лечащий врач – Андерсон?
Калдрен пожал плечами.
– Как пожелаете. Приезжайте к двенадцати, – предложил он и ядовито добавил: – Так у вас будет время привести себя в порядок и переодеться. В чем это у вас рубашка? Похоже на известь.
Пауэрс опустил взгляд, попытался стряхнуть белые потеки. Когда Калдрен ушел, он выбросил одежду, принял душ и достал из чемодана чистый костюм.
До начала своей связи с Комой Калдрен жил один в старом абстрактного вида летнем доме на северном берегу озера. Это была семиэтажная причуда, построенная эксцентричным миллионером-математиком в виде закручивающейся спиралью бетонной ленты, которая обвивала саму себя, подобно безумной змее, создавая стены, полы и потолки. Только Калдрен разгадал загадку здания, геометрической модели $\sqrt[]\'7b- 1\'7d$, и смог снять его за относительно низкую арендную плату. Вечерами Пауэрс часто видел в окно лаборатории, как он без устали переходит с одного этажа на другой, размеренным шагом преодолевая лабиринт подъемов и галерей, чтобы выйти на крышу, где его худая угловатая фигура вырисовывалась на фоне неба точно виселица, а одинокие глаза отыскивали незримые тропинки для завтрашней радиоохоты.
В полдень, когда Пауэрс подъехал к его дому, Калдрен стоял там же, на карнизе в ста пятидесяти футах от земли, театрально подняв лицо к небу.
– Калдрен! – неожиданно завопил Пауэрс в царившей тишине, отчасти надеясь, что тот испугается и потеряет равновесие.
Калдрен вынырнул из забытья и посмотрел вниз, на дворик. Туманно улыбнулся и махнул рукой, описав медленный полукруг.
– Поднимайтесь! – крикнул он и вновь обратил взгляд к небу.
Пауэрс прислонился к машине. Однажды, несколько месяцев назад, он принял такое же приглашение, вошел в дом и уже через три минуты безнадежно заблудился и забрел в тупик на втором этаже. Калдрен нашел его только через полчаса.
Пауэрс дождался, пока Калдрен покинет свое гнездо и бегом спустится по лестницам, а потом поднялся с ним в лифте на мансардный этаж.
Они с коктейлями в руках вошли в просторную студию со стеклянной крышей; огромная лента белого бетона разматывалась вокруг них, точно зубная паста, выдавленная из великанского тюбика. На ступенчатых уровнях, шедших параллельно их пути или пересекавших его, стояла серая абстрактная мебель, наклонные панели с гигантскими фотографиями, низкие столики с тщательно промаркированными экспонатами, и над всем этим доминировали двадцатифутовые черные буквы на дальней стене, одно-единственное грандиозное слово:
ТЫ
Калдрен указал на него:
– Назовем это супралиминальным[45] подходом. – Он заговорщицким жестом пригласил Пауэрса подойти ближе и осушил свой бокал одним глотком. – Это моя лаборатория, доктор, – сказал он с оттенком гордости. – Она куда более значима, чем ваша, уж поверьте мне.