Фотоны шептали. Созерцая мерцающий вокруг нее занавес звуков, актиния продолжала непрерывно расти. Ее ганглии соединялись, повинуясь новому источнику стимулов – тонким диафрагмам в верхней части хорды. Молчаливые очертания лаборатории начинали исходить тихим эхом; волны приглушенных звуков обрушивались с дуговых ламп и отражались от стоявших внизу лабораторных столов и прочей мебели. Запечатленные в звуке, их угловатые формы отдавались резкими навязчивыми обертонами. Пластмассовые стулья были дисгармоничным жужжащим стаккато, квадратный письменный стол – непрерывной сдвоенной нотой.
Восприняв эти звуки и забыв о них, актиния обратила свое внимание к потолку, вибрирующему, будто щит, от гудения, бесконечно льющегося из люминесцентных трубок. Там сквозь узкий люк, чистая и сильная, пронизанная бесчисленными обертонами, звучала песня солнца…
До рассвета оставалось всего несколько минут, когда Пауэрс покинул лабораторию и сел в машину. Оставшийся позади большой купол молчал в темноте; на его поверхность падали зыбкие тени залитых лунным светом белых холмов. Не включая мотора, Пауэрс повел машину по долгому извилистому спуску к озеру, слушая, как шуршат по синему гравию шины, а потом отпустил сцепление и нажал на газ.
Проезжая мимо полускрытых тьмой холмов по левую сторону от дороги, Пауэрс постепенно осознал, что, хоть он больше на них не смотрит, его подсознание каким-то таинственным образом все-таки воспринимает их очертания и формы. Ощущение было смутным, но явственным – странная почти визуальная эманация, особенно заметно исходившая от глубоких впадин и ложбин, что отделяли один склон от другого. Пауэрс позволил необычному чувству на несколько минут овладеть собой и даже не пытался его опознать; сквозь его мозг проплывали десятки странных образов.
Дорога обогнула группу построенных на берегу озера коттеджей, уводя машину под сень холмов, и Пауэрс внезапно ощутил колоссальную тяжесть крутого склона, поднимавшегося к небесам, точно стена из светящегося мела, и понял природу чувства, успевшего охватить весь его разум. Он не просто видел склон, но ощущал его огромный возраст, ясно чувствовал все бесчисленные миллионы лет, прошедшие с тех пор, как тот впервые вознесся из магмы под земной корой. Неровные вершины в трех сотнях футов над головой, темные впадины и трещины, гладкие булыжники у дороги и у подножья холмов – все они направляли к нему свои отчетливые образы; тысячи голосов, в которых содержалось все время существования этой земли, создавали незримую картину, столь же детализированную и ясную, как и то, что представало непосредственно перед его глазами.
Пауэрс невольно замедлил ход машины и, отвернувшись от склона холма, ощутил, как навстречу первой волне времени поднимается вторая. Эта картина была шире, но не с такой глубокой перспективой, и исходила от широкого круга соляного озера, разбиваясь о древние известняковые утесы, как мелкие барашки о крутой мыс.
Закрыв глаза, Пауэрс откинулся на спинку сиденья и повел машину между двумя временны́ми фронтами, чувствуя, как образы сгущаются и крепнут у него в голове. Невероятный возраст земли, неслышный хор голосов, исходивших от озера и от белых холмов, словно уносили его назад во времени, по бесконечным коридорам к первым шагам мира.
Он свернул на дорогу, ведущую к полигону. Вздымавшиеся по обе стороны отвесные склоны излучали и отражали грандиозные и непостижимые временны́е поля, будто два огромных магнита с противоположной полярностью. Когда Пауэрс наконец выехал на ровную поверхность озера, ему показалось, что он ощущает каждую отдельную песчинку, каждый соляной кристалл, взывающие к нему из окружающего кольца холмов.
Он остановил машину рядом с мандалой и медленно подошел к внешнему бетонному кольцу, уходящему в тень. Над собой он слышал звезды, миллион космических голосов, заполнявших небо от горизонта до горизонта, – истинный полог времени. Подобно соревнующимся радиомаякам они метали свои пересекающиеся под бессчетными углами лучи из самых дальних уголков космоса. Пауэрс видел тускло-красный диск Сириуса, слышал его древний голос, существовавший невообразимые миллионы лет, – но его затмевала огромная спиральная туманность Андромеды, гигантская карусель исчезнувших вселенных, чьи голоса были почти так же стары, как сам космос. Небо казалось Пауэрсу бесконечным столпотворением, временны́е песни тысячи галактик наслаивались друг на друга в его сознании. Медленно продвигаясь к центру мандалы, он задрал голову к искрящейся полосе Млечного Пути, вглядываясь в хаос перекрикивающих друг друга туманностей и созвездий.
Ступив во внутренний круг мандалы в нескольких ярдах от центральной платформы, он осознал, что шум начинает стихать, что один-единственный сильный голос заглушает все остальные. Пауэрс взобрался на платформу, поднял глаза к темному небу, глядя через созвездия на островки еще более далеких галактик, слыша тонкие допотопные голоса, говорящие с ним через тысячелетия. Он нащупал в карманах бумажные ленты, повернулся, отыскивая далекую диадему Гончих Псов, и услышал, как могучий голос созвездия нарастает у него в голове.
Словно бесконечная река, такая широкая, что берега ее скрывались за горизонтом, он стремился к Пауэрсу, этот необъятный поток времени, разлившийся так широко, что заполнил собой небо и Вселенную, затопил все, что в них содержалось. Он был медленным, величественный ход его был почти незаметен, и Пауэрс знал, что исток его – это исток самого космоса. Когда время настигло Пауэрса, тот ощутил его непреодолимое магнетическое притяжение, позволил ему подхватить себя, бережно унести на своей мощной спине. Поток тихо укачивал его, и он медленно поворачивался по направлению течения. Окружавшие его очертания холмов и озера стерлись, но мандала, точно космические часы, так и висела у него перед глазами, освещая широкую поверхность потока. Не отрывая от нее взгляда, он чувствовал, как плоть его постепенно растворяется, как его физическое тело сливается с бескрайней непрерывностью течения, увлекающего его к центру великого канала, дальше и дальше, прочь от надежды к покою по ширящимся извивам реки вечности.
Тени уже выцветали, втягиваясь в склоны холмов, когда Калдрен вышел из машины и неуверенно приблизился к бетонному краю внешнего кольца. В пятидесяти ярдах от него, в центре, Кома стояла на коленях рядом с телом Пауэрса, прижимая к его лицу свои маленькие ладони. Порыв ветра потревожил песок и, высвободив кусок ленты, принес его к ногам Калдрена. Тот наклонился, подобрал ленту, осторожно скатал и положил в карман. Утренний воздух был холодным, и Калдрен поднял воротник куртки, бесстрастно наблюдая за Комой.
– Уже шесть часов, – сказал он через несколько минут. – Я поеду и вызову полицию. А ты оставайся с ним. – Он помолчал и добавил: – Не позволяй им сломать часы.
Кома повернулась к нему.
– А ты разве не вернешься?
– Не знаю. – Калдрен кивнул ей, развернулся на каблуках и направился к машине.
Он выехал на огибавшую озеро дорогу и пятью минутами позже припарковался на подъездной дорожке лаборатории Уитби.
Купол утопал во тьме, все окна были закрыты, но генератор рентгеновского аппарата все еще гудел. Калдрен вошел и включил свет. Подойдя к аппарату, он коснулся решеток генератора, ощупал теплую бериллиевую трубку выходного окна. Круглый стол медленно вращался, делая один оборот в минуту; на нем было поспешно закреплено стальное смирительное кресло. В нескольких футах от стола полукругом стояло большинство клеток и аквариумов, кое-как нагроможденных друг на друга. Какой-то кальмароподобный цветок почти сумел выбраться на волю. Его длинные полупрозрачные щупальца еще цеплялись за края аквариума, но тело лопнуло и растеклось студенистой лужицей глобулярной слизи. В другой клетке большой паук стал пленником собственной сети и беспомощно висел в центре огромного трехмерного лабиринта из фосфоресцирующих нитей, судорожно подергиваясь.
Все экспериментальные растения и животные погибли. Шимпанзе лежал на спине среди обломков своей будки; шлем съехал ему на глаза. Калдрен посмотрел на него, а потом присел на стол и снял трубку телефона.
Набирая номер, он заметил лежащую на промокашке кинопленку. Внимательно изучив надпись на наклейке, он спрятал ее в тот же карман, где уже лежала бумажная лента.
Поговорив с полицией, Калдрен выключил свет, вышел к машине и медленно выехал на дорогу.
Когда он достиг летнего дома, свет раннего солнца разбивался о змею балконов и террас. Калдрен поднялся на лифте на мансардный этаж и вошел в свой музей. Открыл все ставни, чтобы свет мог играть на экспонатах, а потом пододвинул кресло к боковому окну, сел и стал смотреть на льющиеся в комнату лучи.
Два или три часа спустя он услышал, как снаружи его зовет Кома. Через полчаса она ушла, но чуть погодя появился второй голос, пытающийся докричаться до Калдрена. Он встал с кресла и закрыл ставни всех окон, выходящих на передний двор. В конце концов его оставили в покое.
Калдрен вернулся в кресло и тихо откинулся на спинку, глядя поверх экспонатов. Погрузившись в полусон, время от времени он приподнимался, чтобы отрегулировать поток света, льющийся через ставни, думая, как ему предстояло думать все грядущие месяцы, о Пауэрсе с его странной мандалой, а еще – о семерке космонавтов, об их путешествии к белым садам Луны и о синих людях, которые прилетели из созвездия Ориона и стихами рассказывали им о прекрасных древних мирах под золотыми солнцами островов-галактик, навсегда потерянных теперь среди мириад смертей космоса.