елись.
Переезд в Майами стал для Перлза очередным вызовом. Он оказался вдали от привычной для него обстановки. Новые гештальтгруппы не появлялись, и раз в несколько месяцев Фриц посещал уже существующие — в Нью-Йорке, Кливленде, Торонто. Его частную практику также нельзя было назвать успешной. Он превращался в отшельника, живущего в небольшой квартире, арендованной у бывшего клиента, и никто не хотел иметь с ним дела из-за его сложного характера. Единственным, что доставляло удовольствие Перлзу, не считая, конечно же, курения, было плавание.
Всё снова изменилось в декабре 1957 года. Именно тогда Перлз встретил 32-летнюю Марти Фромм, которую он впоследствии называл самой важной женщиной в жизни. Они познакомились, когда Марти пришла за консультацией к Фрицу по поводу проблем с поведением одной из ее дочерей. Перлз помог девочке, но сразу же обратил внимание Марти на ее собственные проблемы. Он стал ее психотерапевтом, а через несколько встреч и любовником. В своих воспоминаниях «Внутри и вне помойного ведра» Перлз опубликовал открытое письмо, обращаясь к Марти, когда их отношения уже закончились: «Дорогая Марти, когда я встретил тебя, ты «была» прекрасна, выше всех описаний. Прямой греческий нос, который ты позднее переделала, чтобы иметь «хорошенькое личико». Когда ты это сделала, когда изменила свой нос, ты стала иной. Ты всё имела в избытке — ум, тщеславие, холодность и страсть, жестокость и работоспособность, безрассудство и депрессию, беспорядочность и лояльность, презрение и энтузиазм.
Когда я говорю тебе «была», я не совсем точен. Ты — есть, и ты слишком жива, хотя стала более косной. Я еще люблю тебя, а ты любишь меня без страсти, но с доверием и пониманием.
Когда я обращаюсь к годам, прожитым с тобой, то прежде всего всплывает — не неистовые лобзания и даже не наши еще более неистовые схватки — но твоя благодарность: «Ты вернул моих детей».
Я нашел тебя подавленной, близкой к самоубийству и разочарованной в замужестве, связанной двумя детьми, с которыми ты утратила контакт. Я гордился, что поднял тебя и сформировал для своих и твоих нужд. Ты любила меня и восхищалась мной как терапевтом и в то же время стала моим терапевтом, врезаясь своей безжалостной честностью в мою лживость, противоречивость и манипуляции. Никогда не было потом так, как тогда, когда каждый отдавал столько, сколько брал.
Потом я взял тебя в Европу. Париж, какие-то болезненные приступы ревности с моей стороны, какие-то дикие оргии, возбуждение, но не настоящее счастье. Это счастье пришло в Италии. Я был так горд показать тебе истинную красоту, как если бы я владел ею, и помог тебе преодолеть посредственный вкус в искусстве. Конечно, мы напились допьяна.
Это исполнение «Аиды» в Вероне! Древний римский амфитеатр, вмещающий 20–30 тысяч зрителей. Сцена? Нет сцены. Один конец театра построен на равных исполинских трехметровых подпорках, египетская часть перевезена с другого континента.
Ночь, почти мрак. Публика, освещенная тысячью свечей. Потом исполнение. Голоса, плывущие с захватывающей интенсивностью над нами, сквозь нас. Финал: факел, пылающие в бесконечном пространстве и умирающие голоса, соприкасающиеся с вечностью!
Нелегко было вернуться к толкотне и суете покидающей толпы. Открытый воздух оперы в Риме был артефактом, ни на минуту не позволяющим забыть, что присутствуешь на исполнении.
Наши ночи. Нет нужды возвращаться домой, нет страха слишком мало спать. Последняя капля нашего ощущения друг друга. «Сегодня ночью было превосходно» — стало готовой фразой, но это была правда, нарастающая интенсивность бытия одного для другого. Нет слов для описания тех недель, дилетантское заикание.
В этой жизни ничего не получаешь за так. Я должен дорого платить за мое счастье. Вернувшись в Майами, я всё больше и больше становился собственником. Моя ревность достигла, действительно, психотических размеров. Стоило нам расстаться, а большую часть дня мы проводили вместе — и я беспокоился, несколько раз в день ездил к тебе, проверял тебя. Я не мог сосредоточиться ни на чем кроме: «Марти, где ты сейчас и с кем ты?»
Так было до тех пор, пока Питер не вошел в нашу жизнь и ты не полюбила его. Он не очень-то заботился о тебе. Для тебя он был отдыхом от меня и от моей пытки. Он был беззаботным, занимательным. Невозможно было скучать в его присутствии. Он был молод и прекрасен, я был стар и ожесточен. Усложним вопрос еще больше: я слишком любил, да и сейчас люблю его. Небеса разверзлись надо мной. Внешне я был оставлен в унижении, лелея дикие фантазии мести. Все попытки порвать с тобой не имели успеха. Потом я сделал нечто такое, что при взгляде назад кажется попыткой совершить самоубийство, но без позора такого рода малодушия.
Я пережил те операции, я пережил наше расставание, я пережил наши последние схватки и примирение. Я — здесь, ты — там. Я чувствую себя хорошо и уверенно, где бы мы ни встретились. Спасибо, что ты была самой важной личностью в моей жизни. Фриц»[298].
В этом воспоминании Перлза смешаны несколько этапов их отношений с Марти Фромм. Первый — романтический, продолжавшийся на протяжении всего 1958 года, второй — этап болезненной ревности Фрица, начавшийся в 1959-м. За год до этого Перлзу предложили стать обучающим терапевтом в психиатрической больнице Коламбуса. Для Фрица это означало возможность объединить его детище — гештальттерапию с официальными психотерапевтическими методами. Отказываться от подобного шанса он не собирался. Когда он заявил Марти, что уезжает, она устроила истерику, выслушав которую Фриц сказал: «Марти, я сделал для вас всё, что мог, пока был здесь. Я не ответствен за вас. Я ничего вам не должен. До свидания»[299]. В этой фразе звучала вся суть отношения Перлза к женщинам, которые, если пользоваться терминологией гештальттерапии, были в его жизни лишь фоном, тогда как он сам всегда оставался для себя фигурой.
Фриц провел в Коламбусе около девяти месяцев, после чего вернулся в Майами. Может быть, впервые в жизни Перлз настолько сильно привязался к девушке, так на него похожей. Та практически параноидальная ревность, о которой вспоминал Фриц, охватившая его после возвращения, была во многом спровоцирована употреблением ЛСД, которое он начал практиковать во время романа с Марти, стремясь с помощью наркотика достичь новых ощущений и расширить границы осознания реальности. У Марти начался роман с одним из клиентов Фрица, которого звали Питер. Работа вновь спасла Фрица, не позволив сойти с ума от боли. В 1959 году его пригласили в Мендосино, на западное побережье, психологом-консультантом в одну из государственных клиник. Хотя Фриц и Марти жили в разных городах, они сохранили отношения вплоть до самой смерти Перлза. Правда, когда Фриц сделал ей предложение выйти за него замуж, она отказалась.
В Мендосино Перлза пригласил главный психолог местной больницы, экзистенциальный терапевт Вильсон ван Дузен. Фриц должен был консультировать группы социальных работников, психологов и психиатров. Во время этой работы он производил на всех сильное впечатление своим талантом, так как без труда мог охарактеризовать клиента и его проблемы, предварительно ничего не зная о нем, анализируя лишь выражение лица и позу, в которой он сидел. Но Перлз оставался Перлзом, и не в его характере было сдерживать свои желания. Так некоторое время по приезде он жил в семье Вильсона ван Дузена. Тот вспоминал, что «еда была священным ритуалом для него, и мы не должны были беспокоить его болтовней или чем-то еще, пока он долго жевал. Он мог быть достаточно жестоким за столом, пока наконец не натренировал бы вас есть так, как он считал правильным. И вы ничем не должны были беспокоить его, так как он был очень сконцентрирован на еде». Супруга Вильсона — Марджери была не так лояльна к Фрицу: «Он жил как свинья. В своей комнате он всё разбрасывал. Становилось всё грязнее, грязнее и грязнее. Кровать никогда не застилалась, на ней был бардак. Вы или заботились о нем, или позволяли всему превращаться в хлам. Это было его стилем. Он не верил в социальное приличие. Он чувствовал, что оно было фальшивым»[300]. Не выдержав однажды вызывающего поведения Перлза, Марджери даже запустила в него сахарницу, разбив часы на руке Фрица. К счастью, дело тем и ограничилось.
В 1960 году Перлз оставил быстро наскучивший Мендосино и отправился в Лос-Анджелес, где вместе с бывшим учеником Джимом Симкиным вновь стал проводить семинары гештальттерапии. Вскоре количество групп, с которыми он работал, выросло, добавились и частные клиенты. Фриц был вынужден еженедельно разъезжать между городами. Так продолжалось несколько лет, пока ему это не наскучило и он не решил отправиться в путешествие. Откровенно говоря, вся его жизнь и была одним большим путешествием. Потому он и называл себя цыганом.
Среди стран, которые посетил Перлз, знаковыми для него стали Япония и Израиль. В Киото он ближе познакомился с дзен-буддизмом. Двухмесячное обучение, если это можно было так назвать, закончилось заданием Мастера — парадоксальным вопросом — коаном, на который необходимо было дать такой же неординарный ответ. «Какого цвета ветер?» — спросил Мастер. Фриц в ответ дунул ему в лицо. Мастер был удовлетворен ответом.
В Израиле, неподалеку от Хайфы, Фриц провел несколько месяцев в общине художников Эйн Год[301], в результате чего тоже начал писать картины. В Эйлате он впервые познакомился с культурой хиппи, образ жизни которых оказался ему очень близок: «Здесь были бродяги, и земля, и морской пейзаж. Вместо того, чтобы следовать своему решению, я пробыл там около двух недель. Здесь не было ни любовных историй, ни культурных аттракционов, пляж скорее был каменистый, в отличие от восхитительного пляжа в Хайле, но… я встретил обаятельных бродяг, в основном американцев. Сегодня мы называем их хиппи и встречаем их тысячами. Уверен, что среди нашей богемной толпы в Берл