«Разве Христос не принял нашего образа? – вопрошал он иконоборцев. – Разве Тело Его не было составлено из костей? Разве зеницы очей Его не были окаймлены веками и бровями?.. Если же Он несомненно являлся в том, из чего состоит человек, то не крайняя ли слепота и безбожная дерзость – утверждать, будто Христос, сделавшийся единосущным и подобным нам во всем, неизобразим?»
Узнав, что иконоборцы стали распространять стихи, высмеивающие почитание икон, Феодор стал писать стихи в его защиту.
Если Тело Христа вкушаем, как пищу,
Если животворящую Кровь Его пьем,
Почему же изображать нам не должно
Того, чье Тело зримый имело образ?
Стихи эти расходились по империи, как волны от метко брошенного камня. То, что не успевали делать богословские сочинения Феодора, делали его ямбы.
На иконе зрю Тебя, Матерь Божия.
Поклонюсь со страхом Тебе и любовью,
Ведь такая в Тебе благодать, что даже
Тень Твоя способна совершать чудеса.
Император скрежетал зубами. Вначале он отправит Феодора в ближнюю ссылку, на Принцевы острова, затем в дальнюю и, наконец, поскольку Феодор не переставал рассылать свои письма и воззвания, повелит нанести ему сто ударов плетью и заточить в самую мрачную темницу в Смирне.
И снова случится дворцовый переворот. На рождественскую службу 25 декабря 820 года заговорщики, переодевшись в священнические одежды, проникнут в дворцовую церковь и нападут на Льва. Тот бросится к алтарю и, схватив цепь с кадилом, попытается защищаться… Его исколотый труп выбросят в общественную уборную, а всех четверых его сыновей кастрируют и сошлют на Принцевы острова.
Новый император, Михаил, тоже будет иконоборцем, но это был уже «дым после огня». Он освободит всех иконопочитателей; иконоборцы при этом останутся при своих приходах, монастырях, кафедрах. Феодора, ослабевшего, едва живого, в Константинополе встретят с триумфом, но в Студий император его не пустит. Разуверившись в возможности восстановить иконопочитание, Феодор с верными ему монахами покинет столицу. Он проживет еще пять лет в изгнании, теперь уже добровольном, продолжая писать и проповедовать в защиту икон… А потом начнутся боли в животе, становясь все мучительнее.
Константин Пятый. Его сын Лев Четвертый Хазар. Сын Льва, Константин Шестой. Вдова Льва и мать Константина, Ирина. Свергший ее Никифор Первый. Лев Пятый Армянин. Свергший его Михаил Второй…
Вся эта череда императоров, правивших при его жизни, пронеслась перед ним пестрой кровавой пылью. Одни приближали его, другие отдаляли, третьи нетерпеливо ожидали его смерти.
Он пережил их всех, кроме последнего, Михаила, но и тому оставалось всего три года.
Он прикрыл глаза. Все земное медленно отступало от него, как соленая вода во время отлива. Только голос матери, Феоктисты, продолжал тихо повторять: Блаженны непорочные в пути…
Псалом сто восемнадцатый, самый долгий. Как и вся его жизнь.
«В таком состоянии, – сообщает биограф, – он провел два других дня, благословляя приходящих и осеняя их крестным знамением… Когда же настал воскресный день, он причастился Божественных Таин и повелел ученикам зажечь свечи и начать песнопения на исход души. Став кругом, они запели: Блаженны непорочные, и в то время как пели: во век не забуду оправданий Твоих, яко в них оживил мя еси, он предал душу, оставив земное и перешедши к небесному блаженству».
Принимая монашество, он думал, что будет жить в тихой обители, среди тенистых платанов, аскетических подвигов и богословских размышлений. Вместо этого – первое изгнание, второе, третье, четвертое…
И вот последнее странствие, последний, озаренный невечерним светом путь. Путь Феоктисты, путь многих, кого он оплакал и о чьем упокоении молился, стал и его путем. Все они, блаженные, прошли по нему. Ибо блаженны непорочные в пути.
Иоанн
«Я, смиренный и грешный Иван, не совершивший никакого доброго дела на земле…»
Он родился в горной деревеньке Скрино, окруженной лесом; неподалеку протекала река Струма. Родители рано умерли. Остался старший брат. Остался лес, его тишина. Осталась церковь, куда можно было уйти, помолиться и подумать.
Ваню отдали в пастухи.
Однажды, задумавшись, он не заметил, как от стада отбились корова и теленок. Пропажа обнаружилась на вечерней заре, когда стадо, мыча, входило в село.
– Где? – кричал хозяин. – Где они?!
Ваня стоял сжавшись. «Найду их, господине… – губы его едва шевелились. – Найду…»
– Найдет! – Лицо хозяина налилось кровью и стало похожим на дикую свеклу. – Он их найдет! Где ты их найдешь, глупак?
Посыпались удары.
Ваня упал, лежал с закрытыми глазами и молился. Удары и крики прекратились, он слышал шаги хозяина, мычание и топот стада; потом все стихло.
Он лежал, обхватив голову. Лежал и молился.
На следующий день он отправился на поиски. Неподалеку ходил хозяин: тоже искал. Только где найдешь их, корову с теленком, в этом лесу? Верно, уже волки ими повечеряли.
Нашел их Ваня.
Они оказались за Струмой. Ночью прошел дождь, воды в реке прибыло; беглецы бродили вдоль берега и мычали. Коровка еще могла бы переплыть, но теленок – теленок был совсем мал. Ваня скинул с себя войлочный плащик и рубаху и собрался лезть в студеные воды… Но остановился. Тем временем его заметил хозяин, шедший по лесу. И тоже остановился, выглядывая из-за стволов.
А Ваня положил на воду одежонку, осенил ее крестом. И переправился по ней, как посуху, на другой берег. Взвалив на спину теленка, тем же чудным способом вернулся; следом, протяжно мыча, переправилась вплавь коровка… Хозяин видел все это; кровь сошла с его лица, и оно стало похоже уже не на свеклу, а на желтую репу…
Ваня отжал рубашку, потрепал по спине теленка. И заметил хозяина, спускавшегося к реке. Подпрыгнув, замахал мокрыми руками:
– Господине! Я нашел их, господине!
Хозяин отпустил Ваню («Иди от нас с Богом, иди…») и щедро расплатился с ним. Только Ваня все это сельской голытьбе раздал, будто сам богач. И то скудное наследство, какое ему полагалось, тоже, едва вошел в мужеский возраст, раздал. Брат старший только головой покачал.
Ушел Иван из села в Димитриевский монастырь, что неподалеку. Обучался там богословию, углублялся в Писание.
Полвека не прошло, как при князе Борисе болгары крестились, а уже по всей стране шумели и стучали строительные орудия: строились церкви, открывались монастыри и школы. В 886 году, когда Ваня пас на скринских горах своих коровок, князь Борис принял ученых монахов Климента, Наума и Ангелария, ставших первыми болгарскими просветителями. Повсеместно гремела слава об Охридской и Преславской книжных школах, основанных ими.
Иван был пострижен в монахи.
Пред ним открывалась дорога в Охрид или Преслав, изощрять книжную ученость, или же другой путь – оставаться в Димитровском монастыре, исполняя разные послушания. Иван выбрал третье. Взяв благословение, простился с братией и ушел в лес, молиться.
Приглядел себе место на склоне горы, натаскал хворост. Сложил шалашик, на пол травы набросал.
Вскоре начались искушения. То ли люди в образе бесов, то ли бесы в образе людей – явилась вдруг разбойничья шайка. «Наша вся эта местность! – говорят. – Не можно тут без нашего разбойничьего разрешения жилище себе ставить!»
Разорили Иванов шалаш, сложили из него костер, долго и муторно вокруг него плясали. А Ивана, побив, еле живым отпустили.
Отлежался Иван, помолился и пошел искать другое место, пустыннее и неприметнее. Долго шел вдоль Струмы-реки. Наконец, приглядел себе дупло и вселился в него.
Снова начались искушения. То ли звери в образе бесов, то ли бесы в образе зверей – являлись разные дикие существа и нарушали Иванову молитву; дерево, где дупло было, клыками подрыли, быть в нем стало опасно.
Вылез Иван из дупла, огляделся, пошел дальше приют себе искать. Шел-шел, увидел пещеру. «Вот доброе жилище, – сказал себе. – Ни разбойники не растащат, ни звери не подроют».
И стал проживать в той пещере. Но бесы и тут святого отыскали. Начали ему в разных неудобомыслимых образах являться. Только Иван, их увидя, еще горячее молился. И те, полетав и поскакав вокруг него, исчезали.
Как-то вечером слышит Иван шаги у пещеры.
Выглянул сторожко, смотрит, отрок на пригорке стоит. Решил Иван, что это новое бесовское привидение ему явилось. Поспешил Иван назад в пещеру, усугубил молитву. Снова шаги, еще ближе; вот за самой спиной уже…
Обернулся Иван:
– Уйди, наваждение, именем Христа Бога!
Отрок же поклонился до земли и пал на колени:
– Не наваждение я, отче, а племянник ваш Лука!
Оглядел Иван отрока, осенил его крестом. Не исчез отрок, не рассыпался, не вылетел из пещеры вороном. Сам сотворил крестное знаменье и снова поклонился Ивану.
Человек, стало быть. Не привидение, и то спасибо.
Задумался Иван. Имелся у брата его сынок, Лука; совсем мальцом был, когда Иван уходил из села; только на ножках выучился стоять. А теперь вон какой… Снова прихмурился Иван:
– И чего ж ты, племянник Лука, явился? Али не сытно в дому родительском было? Али хлеб горчив? Так здесь ты и такого не встретишь; одна трава-мурава да плодове дикие.
– Сытно питали, дядюшка Иван, и хлеб сладок был… Да только не впрок мне брашна те, и хлеба другого желал я. Ради того и ушел из дома, вас разыскать, что молва в селе была, только вы святым хлебом напитать можете!
Так и сяк отваживал Иван отрока, а тот все не отваживался. Что делать? Стали пустынничать вместе: вместе молиться, вместе душу спасать.
Бесы на это еще больше обиделись. Стали держать совет. Потом отправили одного из своего сонмища в Скрино, к брату Ивана, отцу Луки.
«Приходит он к брату святого в образе некого знакомого, – сообщается в житии, – и находит того пораженным горем и ранами стрел родительского своего естества, и речет ему: „Знай, кто лишил твою старость опоры, твой дом – наследника, твое семя – плода! Это Ива