Началось странствование Иулиании вместе с мужем, князем Симеоном Мстиславичем Вяземским, что князю Юрию верой и правдой служил.
«У кошки – боли, у собаки – боли…»
Да только у Иулиании сильнее болело.
Была в шелках – стала в бегах.
Пожили в Москве на скупых обещаниях да на кислом квасе; опасно стало в Москве. Прислал Витовт послов, князя Юрия у московского государя взыскивать. Верни, говорит, мне князя Юрия, хочу его по нашему ляшскому богопротивному обычаю судить!
Бежали на север. Новгородцы, бывшие со злодеем Витовтом во вражде, князя Юрия приветили, дали ему в кормление несколько городков.
Но недолго высидел Юрий у новгородцев. Душа горела, в груди кипело, желал Смоленск себе вернуть. Через год, как возникла у Москвы новая распря с Витовтом, кликнул верных ему людей да и поскакал в Москву. Только людей у Юрия осталось – один князь Симеон Вяземский со своей Иулианией…
Был принят князь Юрий в Москве ласковее, чем в прежний раз, и на московскую службу взят, чего и добивался. Только воеводствовать против Витовта ему не дали. Может, жительство его в лукавом Новгороде подозрение вызывало. Может, припомнили, как князь Витовту присягал… Дали ему в кормление Торжок, незадолго пред тем к Москве отошедший. Закусил князь Юрий губу, а что делать?
Тихая она была, Иулиания.
Нарядом не блистала, очами не играла. В церкви стояла тихо; на паперти одаривала всех, но незаметно, щедростью своей не красуясь, точно стыдясь ее.
Полюбили новоторы княгиню, залюбовались. «Княгинюшка… Наша-то княгиня…» – только и слышно.
«Не толико же телесным доброзрачием светяся, но паче сего душевным благообразием освещаема бе».
С супругом, Симеоном Мстиславичем, жили в ладу: он скажет – она кивнет; она скажет – он согласится. Шаги его твердые, когда возвращался, слушать любила; снежинки в бороде тающие считала.
«Аще дарует Бог жену добру, дражаиши есть камени многоценнаго».
В душе, конечно, кипело многое. И то, что деток у них не было. И что, как беглецы, по чужим землям таскаются. А более всего – что князя Юрия Святославича, как в Торжке сел, точно подменили. Стала чувствовать Иулиания на себе взгляды княжеские, жадные.
«У кошки – боли, у собаки – боли! А у Уленьки – не боли, не боли!» – вспоминает далекое, детское. И ручку трет, тогда ушибленную.
И точно – как подменили князя Юрия.
Заскучал князь в Торжке, люто заскучал.
Воином он по душе и по всей жизни своей был, а его в городишко торговый и глупый заперли.
Измлада в походах дни проводил. Еще когда в году 1386-м с отцом и старшим братом Глебом Святославичем ходил на ляхов, Мстиславль ратовать. Великий страх тогда навели они на Литву. «Воюючи землю Литовскую, а кого где изъимавши, и мучаху нещадно различными казньми, мужеи, и жон, и детеи, а иных в избы насажавше, и запирающе, и зажигаху».
Было и такое. Долго потом слышались молодому князю крики пожигаемых заживо.
Отогнали их тогда ляхи от Мстиславля, разбили на Вихре-реке, с отцом и братом в плен взяли. Однако закончилось все к его, князя Юрия, удаче. Подержав в плену и получив выкуп, передали ему, князю Юрию, Смоленск в княжение. Пришлось, правда, им присягу принести. Поморщился князь да и принес, с Витовтом их длинновласым в походы ходил.
Недолго тогда прокняжил он в Смоленске: взбунтовались смоляне, недовольные крепкой его рукой. Изгнали Юрия, а князем себе посадили брата его, Глеба Святославича. Бежал князь Юрий к великому князю рязанскому, а вскоре Смоленск Витовт захватил.
И снова улыбнулась князю Юрию Фортуна, которую ляхи в образе доброзрачной девицы с повязкой на глазах изображают.
Разбили ляхов татары, в битве той и братец родимый, враг заклятый, Глеб Святославич, полег. Собрал князь Юрий в Рязани войско и двинулся на Смоленск; в августе у градских стен встал. Началось в городе шатание: «иныи Витовта хотяху, а иные князя Юрья отчича».
Поколебались да и распахнули ворота пред «отчичем».
Черным вихрем влетел Юрий в город; два дня лилась кровь бояр, что не поспешили ему сразу двери отпереть да с хлебом-солью встретить. Двинулся на Смоленск Витовт, осаждал, осаждал да так и не взял. И снова в городе «крамола бысть велика, людии посекоша много»: всех показнил Юрий, кого в сочувствии и сомыслии ляхам подозревал.
Суров был великий князь, да только как с этим народцем по-иному разговаривать? Один жилистый, поросший щетиною кулак и понимают.
Только на что теперь ему этот кулак в городке этом сонном, на что дарования ратные? Обманула его девица с повязкой, Фортуной именуемая, снова ляхам своим заулыбалась. Отнял у него Витовт через год Смоленск, ставленников Юрьевых казнил, жену Юрьеву с детьми младшими в Литву отослал. Начались у князя бега. Москва, Новгород… Торжок!
Стал князь обиду свою вином заливать.
Что ни день – пиры, шум, крик в княжеском тереме. Гусляры гуслями гремят, ложкари ложками стучат, скоморохи как полоумные скачут. Князь и прежде хмельного зелья не чуждался, а теперь… Да уж гори все оно!
Вздрогнули, пригнулись огоньки лампадные.
Хотела закричать княгиня, слуг кликнуть – разглядела, кто пожаловал, не стала. Перекрестилась быстро.
– Не узнала? – надвинулся на нее князь. – Не ждала?
Взяла Иулиания икону Богородицы, себя ею заслонила. Отступил слегка Юрий Святославич.
«Она же много моляше его и увещевая, глаголаше: Почто, господине, всуе подвизаешися, и яко вотще сие неподобное дело умышляеши?»
– Отчего же неподобное? – нахмурился великий князь. – И в Писании сказано: не добро быти человеку единому… Я ж един как перст; коли меня утешишь, не неподобное – благое дело сотворишь!
Усмехнулась горько на это Иулиания: «Веси бо, господине, яко мужа имам, и како мощно ми честное его ложе осквернити?»
Не нашелся князь Юрий, что ответить, снова на княгиню надвинулся, за руку схватил. А княгиня, как щитом, образом Божией Матери прикрывается: «Уне ми есть умрети, нежели таковое неподобное дело сотворити!»
– Да что заладила, как сорока: неподобное, неподобное!.. Гляди, пожалеешь еще! – сплюнул да и вышел вон.
Закричали вспугнутые галки, заржал у плетня конь. Застучал копытами, всадника во тьму унося.
– Бежим отсюда, – гладила Иулиания мужнины кудри. – Погубит он нас!
Князь Симеон молчал. В сумрак ночной вглядывался.
Поднялась Иулиания, огонек на лампадке поправила. Залюбовался ею Симеон, голову рукой подпер:
– Красота твоя его смутила.
– Что ж мне, лицо дегтем вымазать? Уедем, хоть в Москву, хоть куда…
Молчит князь Симеон, брови сдвинул. Уехать… Бежать… Столько лет великому князю верой и правдой служил, и теперь вот – в бега? В Москве правду искать? Да и как он там свой побег растолкует? Скажут: что ты бабьи россказни нам доносишь! Езжай в свой Торжок да знай свой шесток!
Глядит на него Иулиания, ответа ждет.
– На все Божья воля, – говорит князь. – Может, уладится еще.
Вздохнула Иулиания, спорить не стала. Шею мужнину обняла: «На все воля Божья».
Нагие, веселитеся,
ремением секитеся,
дурость к вам приближается!
Скачут скоморохи вокруг княжеского стола, в бубны бьют. Смеются гости княжеские, потешаются.
Один только князь Симеон с супружницей в веселье не участвует, точно повинность на пиру отбывает. Примечают это гости, переглядываются. А еще примечают, как посверкивает глазом великий князь на княгиню Иулианию. И смеется как-то тяжело, без веселья.
Безрукие, взыграйте в гусли;
безногие, возскочите,
процветите, яко собачьи губы,
кои в скаредных местех растут!
Новый взрыв хохота.
И снова князь Симеон с княгиней даже не усмехнутся, сидят, глаза в стол уперев. И снова хрипло, нехорошо смеется великий князь.
– Что ты, Симеон, сидишь, как аршин проглотил? – резко вдруг смех свой оборвал. – Али угощение мое тебе не по нраву? Али вина мои прокисли?
– Благодарствую, господине, и угощение твое, и вина… – начал князь Симеон.
– Али уже на Филиппов пост заговелся? Прежде добрый воин был, а теперь точно девица сидишь! Жена, что ли, над тобой власть взяла, постничеству таковому обучила?
Притихли гости, вжались в скамьи; замолкли скоморохи.
– Да и ты прежде добрым воином был, господине, – потемнел князь Симеон, – когда до чужих жен тебе охоты не было!
Как услышал это Юрий Святославич, кровь к лицу бросилась, почернело в глазах. Выхватил меч из ножен…
Визг, шум поднялся, хлынули гости вон, разбежались холопы, забились под лавки скоморохи.
Одна княгиня над телом мужним застыла, точно окаменев.
– Брось… С ним все… – Князь тяжело дышал ей в лицо. – Говорил тебе: подобру… Все равно любовь мою познаешь!
Закричала княгиня, да только эхом крик ее по обезлюдевшему терему раскатился.
«И поверже ю, и ляже с нею, она же противляшеся ему, и не може отринуть его от себе, и взем нож удари его в мышцу, он же срама исполнися и зело взъярися…»
Взвыл князь Юрий, раненое место ладонью прижимая. Выхватил у княгини нож, хотел им же ее прикончить. Остановился, глаза выпучил.
– Стой… Я тебе другое… Свирька! Савка! – прокричал. – Бегом сюда, с мечами! Ноги, ноги ей руби!
«И повеле ей руки и ноги отсещи, и в реку ввергоша ю».
О дальнейшей судьбе Юрия Святославича пишут разное.
Одни – что «побежа к Орде, не терпя горького своего безвременья и срама и безчестия». Там, в Орде, «по многом безумии» скончался и был погребен.
Другие – что после Орды бежал в Венгрию, где, «в войску будучи, под некоторым замком постреленый, умер».
Наконец, третьи – что после скитаний «безымянно по чужим странам» остановился, наконец, в Венёве, в монастыре во имя Николая Чудотворца. Там, «много сетуя и плача», покаялся и вскоре почил.