А еще через год придется сочавскому митрополиту удалиться в польские земли. Господарь Петричейку выступит против Порты в союзе с Польшей, одновременно будет искать дружбы с Москвой. Досифей поддержит Петричейку. И оба отправятся в изгнание. Для Досифея оно, правда, будет недолгим. В начале 1675 года он вернется в Яссы, а летом следующего года вновь займет митрополичью кафедру.
И снова примется за переводы и дела издательские. Переведет на молдавский и издаст «Божественную Литургию», «Псалтырь в прозе», «Молитвенник», «Поэму о господарях Молдавии», «Паремийник»…
Все эти книги будут отпечатаны уже в Яссах. По просьбе митрополита из Москвы от патриарха Иоакима в 1679 году было прислано «тиснение типографийское». Свою благодарность послу Ивану Белевичу, чьими трудами типографский набор был доставлен, митрополит выразит четверостишием на последней странице «Молитвенника»: Ionasco Bilevici ci-au pusu nevointa…
Ионашко Белевич взял труд изрядный,
Из Москвы он станок доставил печатный;
Дай-то Бог, чтобы славное его имя
В книге жизни стояло бы со святыми!
Посвятит митрополит стихотворение и московскому патриарху Иоакиму (позже патриарх откликнется и на просьбу Досифея прислать бумагу для печатания «Прологов»):
Laudata s-aiba direptulu pomana
In ceriu si pre lume fara de prighana,
Ca si de la Moscva luciaste lucoare,
Intindzind lungi radze si bun nume supt soare.
Достойно всяко поистине даренье
На земле иметь и на небе хваленье.
И из Москвы сияние нам излилось,
Посылая лучи и всякую милость.
Такова была эта эпоха – эпоха барокко, торжественной и одновременно изящной поэзии. Таков был этот митрополит-поэт, по-молдавски – «поэтул». Все вызывало в нем прилив вдохновения: и библейский стих, и подвиги древних, и доставка «типографийского тиснения»…
Кроме дел пиитических приходилось брать участие и в политических.
12 сентября 1683 года турецкая армия будет разгромлена под Веной. Господарь Петричейку вернется в Молдавию, попытается изгнать турок и перейти в русское подданство. Главную роль в этом Петричейку отводил Досифею.
В 1684 году митрополит отправится во главе посольства в Москву. Но добраться сможет только до Киева: здесь его задержат. То ли из-за чумы, то ли из-за того, что в Москве не очень доверяли Петричейку, долго жившему в Польше и вернувшемуся к власти благодаря польской помощи. А положение в Молдавии все ухудшалось: к княжеству подступило объединенное турецкое и крымское войско; обещанная Польшей помощь все не шла.
Досифей томился в Киеве и слал в Москву воззвания. «Пославши войска против агарянов, ускорите, да не погибнем. От иные бо страны ниоткуду надежды о избавлении, токмо на святое вы царство».
В «святое царство» послов так и не пустят. Щедро наградив, отправят восвояси.
Польша наконец вступит в Молдавию, но потерпит от турок поражение. Досифей вынужден будет снова уйти с отступающими польскими войсками.
Начнется второе его изгнание, долгое и томительное. Он обоснуется неподалеку от Львова, в Стрые, с верным ему клиром. И снова будет писать в Москву: уже не о военной помощи для господаря, а о милостыне для присных своих.
«Я, смиренный Сочавский митрополит, сущий в отдалении от земли своей… с частью братии от клира, уцелевшей от острия меча и разграбления и гнева войска из Молдавии, – ныне странничаем во граде Стриу и чаем, дабы наша земля успокоилась, и тогда, приняв изъявление, возвратимся… в наше отечество в град Сочаву, разоренную и запущенную от агарянского частого попрания и насильных лютых бед…»
В другой раз митрополит отправит в Москву в дар частицы святых мощей и свои труды; оттуда ему пришлют запрошенную архиерейскую мантию взамен обветшавшей и милостыню. В феврале 1691 года митрополичий посланник снова побывает в Москве и передаст просьбу стареющего Досифея: пока не пресекла его коса смерти, позволить вернуться в край родной…
Вернуться ему не удастся. Молдавией будет править неграмотный и жестокий Константин Кантемир; Досифея, не поддерживавшего его политику, Кантемир невзлюбит. Кантемир даже устроил, чтобы патриархи наложили на Досифея запрещение. «Но, – добавляет хронист, – ничто не потревожило его, так что люди говорили, что он святой».
Досифей переберется в Жолков, поблизости от Львова. Здесь, глядя на невысокие холмы и серенькое моросящее небо, он в последний раз вспомнит родную Молдавию, ее теплое солнце, сады и виноградники… В 1693 году он завершит в Жолкове свой земной путь.
Но это все в будущем. Пока же митрополит, затворившись от людей и волнений, переводит Псалтырь. Вот уже до восьмого псалма дошел, любимого своего. Doamne, Domnul nostru, cum t-ai facut nume…
Господи, Господь наш, утвердил Свое имя,
Что чудятся Ему во всей вселенней зримей!
Текут строки рекою, шире Прута и Днестра, одна другую нагоняет, одна за другой о брег сладостно плещет. Что пред этим потоком заботы суетные огорчения мира сего? Что пред ним господарский гнев и милости господарские? Что они пред той любовию Божией, которая изливается Им через Его творения?
Зрю я небеса, что Ты соделал перстами
И украсил оные своими трудами;
Луне велел, чтоб то росла, то убывала,
И Солнце утвердил, светло чтобы сияло.
Звезды яркие, чтобы нощию нам светили,
Даровал нам тож, дабы довольны тем были.
Что есть человек, что Ты его поминаешь
И зело о пользе его Ты промышляешь?
И правда: что есть человек, что суть вечные заботы и тревоги его? Взгляни на небо, подивись звездному хору, поклонись Творцу. И отойдут тревоги, и заботы удалятся.
Не многим чем от ангелов во всей их славе
Умалил Ты его во владенье и праве.
Возложил на главу его знанья корону,
Научил доброте и всякому закону.
Для того, верно, и трудится он, плетя словеса и прилагая рифму к рифме. Дабы учился народ доброте и всякому закону, напитался Словом на природном своем языке, во внятных ему красотах элоквенции. Ибо ни один народ, ни одно племя не выстоит, не вооружившись своими словесными стрелами; так и останется «полем перепелиным»…
И светлая, как речная вода, радость заливает митрополичье сердце. И светлеет за окном, и свечи, уже почти догоревшие, горят веселее.
И лишь легкий, знакомый каждому пииту горьковатый шепоток шелестит в темноте, куда свет свечной не доходит.
Ну да, неплохо, неплохо… Только сыровато пока, тут и тут править еще надо… А это вот никуда не годится; и не только это, а многое, многое… Да и зачем столько бумаги было изводить? Зачем?..
Задумается Поэтул.
Вздохнет, перекрестится… и пишет, пишет дальше.
Арсений
…И снова темнота. Исчезает и стихотоврный шепот, и скрип пера по бумаге. Только Псалтырь точно вдалеке кто читает. Но не восьмой псалом, а сто восемнадцатый. Благо ми, яко смирил мя еси…
На черной пустой сцене стоят в этой полутишине три фигуры. Две мужские, посередине – женская.
Начнем с мужской фигуры, что слева. Старик. Стоит строго, в архиерейском облачении; словно только что завершили его одевание иподиаконы, а сам он, облобызав краешек митры, возложил ее себе на главу… Но нет, не видно никого. Ни иподиаконов, ни попов, со страхом взирающих на своего владыку. Пусто и холодно вокруг. Лишь пыль витает в свете масляных плошек, освещающих три неподвижные фигуры.
Вторая фигура, тоже в летах, одета совершенно иначе. Просторный домашний халат, в котором этот старик, не смущаясь, встречал многочисленных посетителей… Лучше процитировать описание, составленное современным автором. «Костлявые ступни обнажены, на голове накручен тюрбан… Он заметно устал, кашляет с надрывом. За его долгую жизнь сменилось несколько королей, а слов он выковал столько, сколько и не снилось доселе ни одному из кузнецов слова… Он принимал множество обличий, пользовался сотней псевдонимов; даже прогремевшее на весь свет имя – Вольтер – не настоящее»[10].
Достаточно. Иначе старец решит, что именно он – главное лицо этого действа. День за днем, до глубокой старости, он и так сочинял одну и ту же пьесу и тут же разыгрывал ее перед своими собеседниками и поклонниками. Главным действующим лицом в ней был он, его обширный ум и легкий и острый язык… Но теперь привычная публика исчезла, и он стоит в темноте, покашливая и кутаясь в халат.
Нет, кое-кто из его поклонников, точнее, поклонниц, все же присутствует. Посредине сцены, там, где светлее всего от масляных плошек (правда, и чада от них больше), стоит третья фигура, женская.
Одета она… Впрочем, наряды ее и так известны по многочисленным изображениям, парадным и для близкого круга. Главным в них были не муаровые ленты, шелка и мантии и даже не улыбчивое лицо самой государыни. Все эти шелка и кислые улыбки можно было видеть и на портретах прочих европейских правителей. Главным было незримое одеяние этой монархини – бесконечные просторы ее империи, которые не снились никаким фридрихам и мариям-терезиям. В белизне ее платья видятся свежие снега Русской равнины, перетекающей сквозь уральскую складку в еще более бескрайнюю равнину Сибирскую. В голубой андреевской ленте – синева двенадцати морей, омывающих ее державу. В шитой золотой нитью мантии – обширные злачные поля, колеблемые зефирами. В кровавых орлах, взирающих с ее платья…
Но об этой фигуре и ее нарядах еще будет сказано. Не она – хотя и стоит в середине сцены – будет главной в этой драме. Не она – хотя именно на нее направлены взоры двух стоящих по обе стороны старцев. Взгляд того, кто стоит, покашливая, в халате, полон ума и лукавства, а губы кривятся то ли в искательной улыбке, то ли в усмешке. Тот же, кто стоит в архиерейском облачении, глядит на императрицу, скорее, с печалью. Да и сама государыня старается в его сторону не смотреть, избегая укоряющих взоров…