Митрополит Арсений слыл человеком твердым и мрачным. Пьеса его жизни, особенно вторая ее часть, была обильна неожиданными поворотами.
Происходил он из волынской шляхты, воспитывался в Львовской братской школе и Киевской академии. До тридцати трех лет жил в Малороссии. В Новгороде-Северском, что в Черниговской епархии, был пострижен в монахи; проповедовал, пел на клиросе, обучал детишек латыни. Довершил в Киеве курс наук, был рукоположен во иеромонаха. И вернулся в Черниговскую епархию, теперь уже в сам Чернигов.
В тридцать три года жизнь его впервые круто изменилась. В 1730-м он был отправлен в далекий Тобольск проповедником и законоучителем.
Митрополитом Тобольским и всея Сибири был в то время Антоний, малоросс, прежде архиепископ Черниговский. Антоний вел широкую просветительскую работу, засылал миссионеров в Камчатку и Китай. Собственными проповедниками Сибирь была бедна; половина местного духовенства – безграмотна до того, что не умела начертать даже подписи. Приходилось Антонию приглашать одноземельцев. Арсения он знал по Чернигову, ценил его словесные таланты, а еще больше – твердую, как адамант, веру.
В 1733 году Арсений оказывается в холмогорской епархии, объезжает Устюг, Холмогоры и Соловецкий монастырь. Все это были места ссылок старообрядцев, Арсений вел с ними горячие диспуты. Сведения, полученные им в этих прениях, лягут в основу его последующих противосектантских писаний.
1734 год – новый поворот. Мы видим иеромонаха Арсения уже на палубе дубель-шлюпки, плавающей по северным рекам, судовым священником в составе Второй Камчатской экспедиции Беринга. Дела экспедиции складывались неблагополучно: из-за нераспорядительности местных властей зимой был такой голод, что питались падалью и кореньями. Открылась цинга; иеромонах Арсений страдал от кровотечений и падения зубов. В 1737 году ему было позволено оставить флотскую службу и прибыть в Петербург. Ему определили состоять при члене Святейшего Синода епископе Вологодском Амвросии.
Как и тобольский архиепископ Антоний, владыка Амвросий был из Украины. Впрочем, почти все архиереи, архимандриты и даже семинарские наставники были в то время оттуда. Когда Амвросий станет архиепископом Новгородским и откроет в Новгороде семинарию, учителя для нее будут выписаны из Киева… Как писал протоиерей Георгий Флоровский, «в истории духовной школы Петровская реформа означала именно „украинизацию“, в прямом и буквальном смыслах». А Николай Трубецкой даже утверждал, что вообще вся «культура, которая со времен Петра живет и развивается в России, является органическим и непосредственным продолжением не московской, а киевской, украинской культуры».
Это не совсем верно – из Малороссии шло не только украинское, но и польское влияние, сильное в то время на западе империи. Многие украинские архиереи учились в польских землях, а некоторые и происходили из них; дед самого Арсения был поляком. Что же до украинизации духовенства, то скоро, при Екатерине, это сойдет на нет…
Пока же административная звезда Арсения стремительно восходит. Он назначен законоучителем в Сухопутный кадетский корпус; одновременно исполняет обязанности инквизитора… Нет, это означало всего лишь человека, экзаменовавшего («пытавшего») ставленников. Но должность эту Арсений исполнял с почти инквизиторской строгостью. Так что один престарелый игумен прямо на его экзамене испустил дух. Синод, рассмотрев этот казус, постановил «впредь пытать бережнее».
Принял иеромонах Арсений участие и в знаменитом суде над отставным капитаном Возницыным, уличенном в переходе в иудаизм. Сам Арсений в допросах и пытках Возницына и «совратившего» его купца Лейбова не участвовал; к процессу он был привлечен для увещевания Возницына и возвращения его в православие. Возвращения так и не произошло – 15 июля Возницын и Лейбов при большом стечении народа были сожжены на Адмиралтейском острове Петербурга…
А Арсения снова переводят в Сибирь. В марте 1741-го он был хиротонисан во епископа, с определением быть митрополитом Тобольским.
На тобольской кафедре Арсений пробыл недолго, всего два месяца. Но показал себя владыкой твердым и не склонным гнуть голову перед «светскими командирами». Вступился за священника Михаила Степанова, арестованного без согласия на то духовных властей и содержавшегося в цепях в губернской канцелярии. Злосчастный священник был схвачен по обвинению местных язычников – не дозволял им совершать их обряды; обвинялся в том, что вымогал у них беличьи шкурки. Арсений со всей силой обрушился на местные власти. Сами они, писал он, «не белками, но целыми мехами отбирают, а бедное священство гонят, и турбуют, и изневожают, яко злодеев».
Другой раз заступился он за новокрещеных сибирских татар, которых угнетал местный воевода. Арсений требовал вмешательства Синода, иначе местные сибирские народы, писал он, будут «устрашены светскими злоковарными властителями и не будут иметь охоты ко святому крещению…»
Все эти стычки со светской властью уже предвещали те грозы, которые разразятся через двадцать лет, после вступления на престол другого важного лица разыгрываемой драмы – государыни императрицы Екатерины Второй.
Но прежде следует сказать хотя бы несколько слов о персоне, стоявшей одесную государыни.
Вольтер был всего на три года старше русского митрополита. В детстве он тоже получил обширное религиозное воспитание, однако всю свою последующую жизнь посвятит борьбе с христианством.
«Несомненно, – писал он Фридриху Второму, – это самая нелепая, самая кровавая религия из всех, когда-либо существовавших».
Его надежда на прусского короля не оправдалась. Да, Фридрих был масоном и называл христианство «тщательно продуманной сказкой». Но вольнодумство свое держал, так сказать, для домашнего употребления. «Надеюсь, что у Вас не будет больше неприятностей ни с Ветхим, ни с Новым Заветом…» – осадил он Вольтера, когда тот слишком увлекся ролью «придворного атеиста».
Новыми надеждами для Вольтера повеяло в 1762 году, когда в далекой, но все более могущественной России воцарилась немецкая принцесса София Августа Фредерика, прославившаяся (не в последнюю очередь благодаря его усилиям) под именем Екатерины Второй.
«Именно он, вернее его труды, сформировали мой разум и мои убеждения», – писала Екатерина годы спустя. И добавляла с легким кокетством: «…Будучи моложе, я желала ему нравиться».
На пути к престолу она желала нравиться всем, и это ей удавалось.
«Ей необходимо было заручиться поддержкой народа, – писал Филипп Вигель, – и она употребила все свое очарование, чтобы привлечь его к себе. Екатерина выучила русский язык и стала говорить только на нем; она выказывала самое святое уважение к православию и его служителям; она лобызала руки епископов, беря от них благословение…»
Кому же она хотела нравиться больше и искреннее – насколько вообще была способна на искренность? Епископам, чье благословение она прилюдно брала, или же Вольтеру, которым тайно зачитывалась в своих покоях?
Она сама ответит на этот вопрос. «В молодости я предавалась богомольству и была окружена богомольцами и ханжами; несколько лет тому назад нужно было быть или тем или другим, чтобы быть в известной степени на виду».
Она и позже сохранит весь внешний декор своего «богомольства». Будет выстаивать службы, правда, редко до конца, а чаще, пристроившись где-нибудь на хорах, беседовать в это время с кем-нибудь из придворных или раскладывать пасьянс.
«Закон христианский (хотя довольно набожной быть притворяется) ни за что почитает», – писал князь Щербатов, знавший нравы государыни.
Притворство, театральность – все это станет знаменем ее правления. При Екатерине расцветет театр; на дворцовых «шпектаклях» государыня присутствовала до конца; покровительствовала актерам и сама пробовала себя в драматургии.
Именно театр должен был, по сокровенной мысли императрицы (и не ее одной), со временем заменить церковь. Театр будет умягчать нравы и сеять просвещение, а заодно учить повиноваться высшей и разумной власти…
Вот и сейчас государыня стоит на сцене, милостиво улыбаясь публике и ласково поглядывая на Вольтера. Ее роскошный имперский наряд обильно освещен снизу плошками. Кажется, вот-вот прольется чарующая музыка, и ее императорское величество… нет, конечно, не запоет (государыня была напрочь лишена музыкальных дарований), но зачитает какой-нибудь новый указ, направленный ко всеобщему просвещению и благоденствию.
Но вместо музыки звучит тяжелая и зябкая тишина, и взоры публики, по крайней мере некоторой ее части, обращаются на стоящего чуть в тени митрополита Арсения.
Ко времени восшествия Екатерины на престол Арсений окончательно приобрел славу архиерея неподкупного и неудобного.
Назначенный в 1742 году митрополитом Ростовским и членом Синода, он отказался присягать императрице Елизавете.
«…Исповедую же с клятвою судию духовныя сея коллегии быти саму Всероссийскую монархиню». Под этими словами из текста присяги следовало поставить свою архиерейскую закорючку. И все поставили, один Арсений закочевряжился. Как можно, вопрошал он, «исповедовать с присягою и клятвою… другого какого, кроме Христа, крайнего судию?»
Дело пахло неприятностями, но осталось без последствий.
Хуже вышло с другим его протестом, против присылки в ростовские монастыри нескольких отставных солдат и одного умственно больного.
Обычай этот был заведен еще при Петре Первом. Петр, как известно, монахов не любил, почитая за плутов и тунеядцев. «А что говорят молятца, то и все молятца; что же прибыль обществу от сего?» Со временем Петр собирался обратить монастыри в дома призрения для инвалидов и подкидышей, монахов – в лазаретную прислугу, а монахинь – в прядильщиц и кружевниц. В монастыри стали посылаться отставные солдаты, инвалиды, уголовники, приносившие с собою пьянство и прочие мирские привычки.
Против этого и выступил Арсений. «Монастыри, – писал он в Синод, – устроены для пребывания честных и неподозрительных лиц, вечного спасения желающих, а не для содержания сумасбродов, воров и убийц-колодников».