И, чуть помолчав, добавил:
– А фетва все же должна быть составлена.
Халил Эфенди попросил несколько дней.
В тот же день он встретился с патриархом.
– Вы должны сделать это, чтобы избежать пролития невинной крови, – убеждал он Григория. – И это будет основанием не издавать фетву.
Патриарх молчал. Он ожидал нечто подобное. Еще в марте 1807 года, когда британский флот подошел к Константинополю и часть греков заволновалась, он особым посланием призвал народ к повиновению. А наиболее своенравным пригрозил церковным отлучением. Он даже лично тогда вышел на работы по укреплению городских стен. И султан, еще не нынешний, а его предшественник Мустафа Четвертый, выразил ему свое высочайшее удовлетворение…
Халил Эфенди молчал, глядя на патриарха и ожидая ответа.
Поэт томился в Кишиневе.
Рядом, в двух шагах от него, делалась история. А он? Он сидел здесь, в ссылке, как алжирский раб. О небо!
Он собирался тайно бежать к Ипсиланти. «Скоро оставлю благословенную Бессарабию, – писал он другу Дельвигу, – есть страны благословеннее. Праздный мир не самое лучшее состояние жизни».
Вести из Валахии, где поднимал свои знамена Ипсиланти, шибали в голову, как молодое молдавское вино.
«Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен, – писал поэт другому своему товарищу, будущему декабристу Василию Давыдову. – Он счастливо начал – и, мертвый или победитель, он отныне принадлежит истории».
Что-то все же смущало его.
За два дня до приезда Ипсиланти в Яссы Василий Каравиас поднял восстание в Галаце. Каравиас, бывший российский майор на турецкой службе, был комендантом Галаца; восставшие перебили всех турок, включая мирных обывателей.
«60 из их числа были сожжены в одном доме, где они укрывались», – пишет поэт. И чуть ниже: «Галацкую резню велел произвести Ипсиланти…»
Немногим лучше судьба турок в Яссах: к прибытию Ипсиланти военных поубивали, остальные спаслись бегством. «Семеро турков были приведены к Ипсиланти и тотчас казнены – странная новость со стороны европейского генерала».
Шло время, и таких «странных новостей» доходило до Кишинева все больше. Право, точно ли этеристы – европейцы? В одной деревне, на которую они напали, были убиты триста турок. Для чего? Дело освобождения – свято, в этом поэт не сомневался. Но ради чего столь крайние жестокости?
Поэт смотрел в окно. По пыльной улице двигалось несколько беженцев из турецкой части Молдавии. С каждым днем их число все росло.
Опьянение первых побед проходило. Князь Ипсиланти скоро рассорился с молдавскими боярами; обращался с ними как с лакеями, заставлял часами дожидаться в передней и вообще давал им понять, что те должны почитать за великое счастье, что их допускают к участию в греческом деле… Начались разногласия и среди самих греков. А турецкие войска все прибывали.
Вечером 1 апреля поэт был в греческом обществе. Настроение было подавленное. «Между пятью греками, – писал поэт на следующий день, – я один говорил, как грек, – все отчаивались в успехе предприятия Этерии. Я твердо уверен, что Греция восторжествует, и 25 000 000 турков оставят цветущую страну Эллады законным наследникам Гомера и Фемистокла».
Сам поэт готовится вступить в масонскую ложу «Овидий». Заседания ложи проходят в доме этериста Кацики, входят в нее и несколько других этеристов, а также Павел Пестель, три раза ездивший к Ипсиланти для сбора сведений. Поэт встретился с ним 9 апреля; проговорили все утро.
Приближалась Пасха.
Поэт не говел; в церкви пару раз бывал, но стоял рассеянно, больше наблюдая местные типы. К Пасхе он, впрочем, готовился, хотя и своеобразно: подучивал говорящего попугая в доме наместника Инзова, в котором сам проживал. Когда на Пасху к Инзову явился с поздравлениями местный епископ, попугай встретил его бранным молдавским словом…
Поэту был двадцать один год, он томился и скучал.
25 марта восстал Пелопоннес. Знамя восставших благословил митрополит Герман, также бывший членом «Филики Этериа».
Теперь уже в Великой Порте не сомневались, что церковь действует заодно с восставшими.
27 марта, в воскресенье пятой недели Великого поста, патриарх прочел отлучительные грамоты на начальников восстания.
– С таким коварством они, любители свободы, a вернее, ее ненавистники, разыграли гибельную комедию и решились на дело позорное, богоненавистное и бессмысленное, желая нарушить спокойствие своих соотечественников, верноподданных могущественного царства, которым они пользуются под его широкою сенью…
Голос патриарха слегка дрожал. Накануне прошла новая волна арестов. От него потребовали списки всех жителей Фанара; он отказался. Тогда прислали трех янычар; те уже ходят по домам. Как раз сейчас, когда он говорит тут про спокойствие под широкой сенью…
В столице появились янычары с отрезанными ушами, носами. Это были те, кто побывал в плену у восставших. Кипение взаимной ненависти дошло до предела.
– Если эта смертоносная зараза не будет очищена, – дочитывал патриарх, – и некоторые будут уличены в дерзких замыслах, тогда справедливый гнев правительства и ярость мщения всех шейхов ислама вспыхнут и против нас и будет несправедливо и преступно пролита кровь многих неповинных…
Ему оставалось недолго, он знал это. Русский посланник барон Строганов уже несколько раз предлагал ему помощь, чтобы безопасно покинуть столицу. Патриарх поблагодарил. И отказался.
– Так фетвы еще нет? – переспросил султан.
– Но Григорий Эфенди выполнил свое обещание… – Халид Эфенди замолк. Оправдываться в таких случаях – продлевать себе казнь.
– Григорий Эфенди… – усмехнулся султан.
После недолгой тишины он вызвал стражников и велел увести Халида Эфенди. В тот же день шейх-уль-ислам был лишен сана, имущества и отправлен в ссылку. Там он вскоре скончался, не выдержав унижений.
Была решена и участь патриарха.
5 апреля, в Страстную неделю, было казнено несколько видных лиц из греческого населения Константинополя, брошено в тюрьмы несколько архиереев. Но главное зрелище было припасено на Пасху, выпадавшую на 10 апреля.
Пасха началась с пушечной пальбы. Поначалу решили, что это восстали константинопольские греки, о чем уже давно ходили слухи. Однако палили только турецкие орудия. Порта решила показать, что готова к любому нападению.
А греки были в церквях. Хотя патриарх до этого обратился с воззванием ради спокойствия и безопасности не собираться в них. Кафедральный собор был полон; от шума пальбы вздрагивали стены, народ переглядывался и крестился, но служба шла, как положено. Даже еще торжественнее.
Вот пропели «Христос воскресе из мертвых…» перед вратами храма.
Вот все входят в храм. Духовенство переоблачается: белые одеяния меняются на алые, пасхальные.
Патриарх выходит к народу.
Он видит их. Давно уже видит их. Они стоят чуть в стороне и ждут. Султанская полиция – чауши. Вокруг них, несмотря на обычную пасхальную толчею, пустота. Люди жмутся в стороны.
Патриарх поднимает чашу. Он уже все понял. Да, Господи. Да, он готов.
Они дали ему дослужить: таков был приказ.
Верующие расходились. Пальба давно прекратилась, небо светлело.
Чауши спокойно дождались, когда патриарх и остальные архиереи, сослужившие ему, выйдут из алтаря. Один из чаушей, по виду главный, подал знак.
Дальше изображение становится нечетким. Свидетельства и сообщения о том страшном пасхальном утре начинают расслаиваться, разниться, противоречить. Обрастать все более жуткими и сомнительными подробностями.
Одни сообщали, что убийцы ворвались прямо во время службы, при всех выволокли патриарха из алтаря и устроили погром в соборе. Другие – что никакого погрома в тот день не было, он произошел позже. Одни сообщали, что патриарха повесили сразу же. Другие – что его вначале вызвали во дворец (или привели в тюрьму), а потом вернули в Фанар и лишь после этого повесили. Но как? Одни уверяли, что прямо на дверях собора, другие – что двери оказались низковаты и пришлось мастерить виселицу.
Для распоряжения казнью прибыл великий визирь Бендерли Али, сел на табурет у подножия виселицы, закурил трубку и просидел до конца казни. Одни говорили: несколько минут, другие – полтора часа.
Рядом с повешенным была выставлена стража; всякий, кто входил в храм, должен был бы пройти мимо него. Но никто не пытался войти. Храм стоял, залитый солнцем и пустой. Было слышно только, как переговариваются снаружи стражники и где-то вдалеке перелаиваются собаки.
Началось разрушение храмов. Вначале была снесена до основания церковь Святого Романа, затем подверглись нападению еще тринадцать храмов; одни уничтожили полностью, в других – крышу и часть стен, в третьих – иконы, книги и облачения.
Через несколько дней толпа ворвалась в патриархию, разграбила собор и разгромила типографию, набив карманы своих халатов литерами… Это была константинопольская чернь, почуявшая запах вседозволенности.
Тело патриарха висело уже три дня, и с ним нужно было что-то делать.
Еврейский квартал Балат находился рядом. Османские власти, пишет Уолш, «выбрали из этого района самых подлых и низменных людей, которых они могли найти среди отбросов тамошнего общества… По прошествии трех дней тело патриарха сняли и вместе с веревкой, на которой оно было подвешено, передали в руки этим подонкам и приказали им тащить его за шею к воде».
Отношения между греками и евреями в Константинополе всегда были тяжелыми. Сказывалась не столько разность веры, сколько близость занятий: и те и другие промышляли торговлей, где их интересы постоянно сталкивались. По-разному относились они и к османской власти. Для греков османы оставались поработителями; для большинства константинопольских евреев – благодетелями: в Османской империи нашли прибежище тысячи евреев, некогда бежавших из Испании от инквизиции.
Но ненависти, подобной той, которая пылала во времена Трулльского собора (восьмой век), решения которого запрещали христианам дружить с иудеями, лечиться у них и даже мыться в одной бане, уже давно не было.