Но все это было уже после.
А покуда архиерей, раздосадованный монастырскими настроениями, строжайше повелел старцу Льву переселиться из скита в обитель и прекратить принимать посетителей. В противном случае грозил выслать «под начал» на Соловки. Старец принял переселение в обитель с полным благодушием, но пускать к себе народ не перестал: «Хоть в Сибирь пошлите, хоть костер разведите, хоть на огонь меня поставьте, я буду все тот же! Я к себе никого не зову: кто ко мне приходит, тех гнать от себя не могу».
Туго пришлось бы Льву, если бы не заступничество митрополита Московского Филарета, помнившего старца еще насельником Белобережской пустыни. «Ересь предполагать в отце Льве нет причины», – отписал митрополит епископу Николаю.
От старца отступили, но ненадолго. Вскоре было воздвигнуто новое гонение, уже не на него самого, а на его духовных дочерей в женских обителях. Отца Льва при этом называли масоном, а книги, которые он давал своим дочерям – творения аввы Дорофея и другие, – чернокнижием. Монахини были изгнаны и оправданы лишь перед самой кончиной старца, последовавшей 11 октября 1841 года…
От старца Льва повелась в Оптиной та школа старчества, которая просуществовала до самого закрытия монастыря в 1924 году. Ученик преподобного Льва старец Макарий продолжил дело своего наставника. При Макарии в Оптиной была открыта типография.
«…В короткий срок в читательский обиход был введен ряд образцовых книг для духовного чтения и размышлений. Духовный спрос на эти книги уже существовал…» – писал протоиерей Георгий Флоровский.
Последователем отца Макария был отец Амвросий – с его письма о загадочной смерти купчихи мы и начали. Годы его старчества – высший расцвет Оптиной, ее духовный полдень. Кончилась пора недоверия и притеснений, слава об оптинских старцах раскатилась по России. Потекла в Оптину людская река.
Мещанка Авдотья из Воронежа и богач-чаеторговец Перлов, помещица Ключарева, философ Константин Леонтьев… Кто только не перебывал в Оптиной у старца Амвросия, принимавшего по тридцать-сорок посетителей в день. Не случайно Амвросий стал главным прототипом старца Зосимы, и черты оптинского святого просвечивают сквозь густой слог романа.
«…До того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть»[16].
Последним в ряду великих оптинских старцев – а тут упомянуты далеко не все – был иеромонах Нектарий. Ему довелось пережить и закрытие монастыря, и арест. Одним из учеников его был выдающийся ташкентский исповедник, архимандрит Борис Холчев. Именно по благословению старца Нектария он отказался в 1927 году от защиты диссертации и посвятил себя церкви. «…Лучезарная Оптина с шумом вековых сосен, последний оптинский старец… Светлое, родное…» – вспоминал он позже. С отцом Борисом, служившим в Ташкентской епархии с середины 1940-х до конца своих дней, свет Оптиной пустыни достиг далекой Средней Азии.
«От ограды скита ничего не осталось… Но линию этой ограды легко проследить по стоявшим у стен домикам старцев. Здесь в скиту с каким-то недоумением думаешь о людях, которые не могли примириться с миром зла и стяжательства, скрылись от него в этих стенах и забыли о его существовании. Но мир от этого не перестал существовать, и разразившаяся наконец буря захлестнула крошечный мирок скита. А когда волны схлынули, здесь не осталось ничего, кроме остова построек».
Так писал, не без печали, в книге-путеводителе «По Калужской земле» (1968) историк Евгений Николаев.
От некогда процветавшей обители и ухоженного скита с его кельями, цветочными полями и церковью Иоанна Предтечи остались одни погорелые и загаженные руины. Точно кто-то отмотал историю назад, ко временам, когда орды Батыя жгли Козельск, а в местных лесах лютовала шайка еще не покаявшегося разбойника Опты.
В 1987 году церкви была возвращена Оптина пустынь.
В 1990-м – скит.
Началось восстановление.
Купчиха отходила светло.
Нет, не та, о которой шла речь вначале, а вдова чаеторговца Перлова, одного из попечителей Оптиной пустыни. Было это уже в Париже, в эмиграции.
Перед смертью, как сообщал очевидец, было ей видение. «Старушка Перлова… в течение получаса разговаривала с оптинскими старцами, называя их поименно. Дети думали, что она бредит, и всячески лаской старались успокоить ее, а она, переводя на них совершенно ясный взгляд, говорила: „Ну как вы не понимаете, как там хорошо…“»
Николай
Начало июня 1880 года.
Москва готовится к Пушкинским торжествам. Кульминацией праздника станет открытие памятника поэту на Страстной. Событие это было не раз описано очевидцами.
«В день открытия памятника, – вспоминал один из них, Алексей Сливицкий, – с самого раннего утра не только площадь перед Страстным монастырем, но до половины и прилегающие к ней бульвары, Тверской и Страстной, а также и самая Тверская в ту и другую сторону были битком набиты народом… Но вот обедня кончилась, загудели колокола, – из монастырских ворот показалось духовенство и направилось к памятнику для его освящения. Церковный обряд кончен… И вот пала завеса, площадь дрогнула от потрясающих криков „ура“, заглушающих звуки оркестра… и живыми глазами, задумчиво глядел Пушкин на ликующих потомков».
А вот другое описание, другой ракурс.
Взгляд не со стороны запруженной толпами площади, а из монастырских стен.
«…Потом с преосвященным Алексием – в Страстной монастырь. Дорогой – множество народу у памятника… После обедни я с колокольни смотрел открытие памятника. Казалось, что вот-вот Пушкин сойдет с пьедестала и пойдет среди бесчисленной толпы, собравшейся у его подножия. Музыка; речь; снятие покрывала в два приема (причем – „ура“ народа)… Но Пушкин стоял со склоненной головою, как будто он виноват перед народом или он думает о суете всего происходящего».
Автор этих строк – епископ Ревельский и Японский Николай, прибывший в 1879 году из Японии для сбора пожертвований на нужды растущей Японской православной церкви, основателем которой он являлся. Отрывок взят из его дневника; вел он его с молодости и до последних своих дней.
Выходец из низов, сын сельского диакона, святитель Николай был человеком редкой образованности. Его собеседниками были Федор Достоевский и Владимир Соловьев; он описывает, например, как Достоевский интересовался особенностями принятия христианства у японцев. («Лицо резкое, типичное, глаза гордые, хрипота в голосе» – так обрисовал епископ облик писателя.)
Дневники святителя Николая полны точными психологическими характеристиками, откликами на события в России и Японии, прозрачными пейзажными зарисовками…
Вот описывает он начало дня в Троице-Сергиевой лавре: «Когда зазвонили, с наслаждением купался в звуках дивного лаврского Царь-колокола в четыре тысячи пудов. Звуки – чистые, густые, заставляющие воздух дрожать» (29 мая 1880 года).
А вот уже другое утро, в Японии, – епископ навещает отдаленные православные приходы на севере страны.
«Часов в 6½, простившись с христианами в церкви, отправились в Санума… Местность прелестнейшая, лощина, где все рисовые поля; по горам роскошная растительность; ехали среди беспрерывного пения соловьев (и кваканья лягушек, впрочем). Дорога гористая, часто приходится выходить из тележки и плестись по грязи пешком» (26 мая 1881 года).
Россия и Япония – две страны, два полюса, соединенных в его сердце. Во время редких приездов в Россию он рвался в Японию, в Японии – тосковал по России.
Особенно тяжелой раздвоенность, разорванность между этими полюсами стала в годы русско-японской войны.
6-8 сентября 1905 года в Токио прошли антихристианские погромы, православная миссия чудом не пострадала. Несмотря на угрозы, епископ остался в Японии, продолжал совершать богослужения, поддерживал православных японцев, заботился о русских военнопленных. Переживал военные неудачи России; свои печали и горечь поверял дневнику.
«Бьют нас японцы, ненавидят нас все народы, Господь Бог, по-видимому, гнев Свой изливает на нас. Да и как иначе? За что бы нас любить и жаловать? Дворянство наше веками развращалось крепостным правом и сделалось развратным до мозга костей. Простой народ веками угнетался тем же крепостным состоянием и сделался невежествен и груб до последней степени; на всех степенях служения – поголовное самое бессовестное казнокрадство везде, где только можно украсть. Верхний класс – коллекция обезьян – подражателей и обожателей то Франции, то Англии, то Германии; духовенство, гнетомое бедностью, еле содержит катехизис, – до развития ли ему христианских идеалов и освещения ими себя и других?..» (18 июня 1904 года).
И шел успокаиваться от горьких мыслей в парк Уэно, что неподалеку от миссии. Там имел одну излюбленную тропинку, прогуливался по ней, позволяя себе выкурить сигарету. Тогда курение среди духовенства считалось позволительным.
В мирное время из-под ног волнами разлетались голуби-сизари, аборигенные обитатели парка. Милостыньку выпрашивали, подкармливал их. Теперь же, в военные дни, голубей и не видать. Одни вороны, «карасу» по-японски, с ветвей голоса подают. Духота. В просветах между стволами безразлично поблескивает пруд, украшенный цветущими лотосами. Краснеет над ним кумирня буддийская. Плавают японские карпы, священная по местным понятиям рыба.
Глядит на них епископ, а сам о других рыбах думает, мысленных. Да, гнетомо православное духовенство бедностью, но разве были его богаче первые ученики Христовы, апостолы? Нет, не в бедности и не в богатстве тут дело. Пора, как он писал еще четверть века до того, пора церкви «выйти из страдательного положения». Необходимо миссионерство, широкое миссионерство в самой России и за границами ее. Только тогда «православный невод будет втаскивать немало рыбы…»