Чего-то он добился, но немного. Фукс признал, что в юности был близок к коммунизму, и обронил неудачную фразу: «Я так не думаю». Рассказал кое-что о своих переездах и знакомствах. И все. Этого было явно недостаточно. На таком основании арестовать его нельзя. Всегда можно ссылаться на то, что Фукса приняли за кого-то другого.
Между тем Фукс теперь был насторожен, и встал вопрос, что делать дальше. Если он виновен, то, вполне возможно, попытается бежать из Англии. Не исключено и самоубийство. Многие требовали посадить его под каким-либо предлогом, пока не поздно. Но Скардон предпочитал ждать и надеяться на лучшее: он сам еще не был убежден в виновности Фукса. С другой стороны, он уехал из Харуэлла вполне уверенным, что в душе у Фукса происходит жестокая борьба. Если не торопить события и не давить на Фукса, вполне можно надеяться на то, что в конце концов физик расколется добровольно. В любом случае контрразведка зависит от его признания: без него нельзя заводить уголовное дело. Скардон полагал, что не надо провоцировать сопротивление Фукса. Следует дать ему время, чтобы он на рождественских каникулах хорошенько все обдумал. Скардон не верил, что Фукс пойдет на неразумные шаги. Пока это была голая интуиция — предчувствие, что у него возникло какое-то взаимопонимание с ученым, — но в конечном счете Скардон оказался прав.
30 декабря — накануне Фуксу исполнилось тридцать восемь лет — Скардон приехал в Харуэлл. Фукс был спокоен и нетороплив. Он снова отверг обвинения и сказал, что ничем не может помочь. Подобное обсуждение его перемещений в США в 1944 году ничего нового не дало. В конце собеседования Скардон заметил, что у Фукса пересохли губы, но это не могло служить доказательством виновности.
10 января 1950 года сэр Джон Кокрофт, директор центра, вызвал Фукса и сообщил ему, что, поскольку отец ученого переехал в Лейпциг, для всех, имеющих отношение к нему, было бы лучше, если бы Фукс уволился из Харуэлла и перешел в какой-либо университет.
13 января Скардон появился в Харуэлле и провел третье собеседование в кабинете Арнольда. Они снова остались одни. Помнит ли Фукс точный адрес своей квартиры в Нью-Йорке в 1944 году? Прошло почти шесть лет, и он не вполне уверен. Однако с помощью карты он смог сказать, что это было на 77-й стрит, возле Сентрал-парка, в середине квартала между Колумбус-авеню и Амстердам-авеню. Когда Скардон заметил, что службы безопасности усиленно интересуются этой квартирой и прочими делами, связанными с Нью-Йорком, Фукс явно обеспокоился. Он еще отвергал все обвинения. Однако сказал, что придется уйти из Харуэлла. Ему нетрудно будет найти место в университете, но сначала он возьмет отпуск.
Итак, после трех длительных бесед они зашли в тупик. Скардон безуспешно пытался внушить Фуксу, что служба безопасности вовсе не собирается уничтожить его. Если он и оступился в Нью-Йорке во время войны, лучше было бы сознаться в этом прегрешении. Фукса ценят в Харуэлле. Не исключено, что, если расчистить мусорный завал, будет найдена какая-то возможность продолжать работу здесь. Но оставлять нынешнее напряженное состояние совершенно не приемлемо.
Сам Фукс прекрасно понимал, что контрразведке неизвестны ни масштабы его измены, ни ее продолжительность. На протяжении первой половины января он не переставал задавать себе вопрос: «Признаться ли в небольшом прегрешении, если мне дадут остаться в Харуэлле? Но если я останусь, уверен ли я, что больше не выдам никаких тайн?»
Все это он изложил в своем признании:
«В то время мне стало известно, что имеются доказательства, будто я выдавал секретную информацию в Нью-Йорке. Мне был предоставлен шанс сознаться в этом и остаться в Харуэлле либо уйти. Я не был уверен, смогу ли удержаться, и потому отверг обвинения и решил уволиться из Харуэлла.
Однако мне стало ясно, что из моего ухода в таких обстоятельствах последует ряд событий. Я нанесу тяжелый ущерб центру и своей любимой работе; более того, я оставлю подозрения против людей, которых я любил, которые были моими друзьями и считали меня своим другом.
Я был поставлен перед фактом, что мне придется, с одной стороны, продолжать общение с близкими друзьями, с другой — обманывать их и ставить под угрозу. Мне пришлось осознать, что, получив предупреждение об опасности для себя, я в то же время не понимал, что приношу зло близким людям.
Тогда я понял, что сочетание трех принципов, сделавшее меня тем, кто я есть, на самом деле ошибочно; что ошибочен каждый из этих принципов в отдельности; что в человеке заложены определенные основы морали, пренебрегать которыми нельзя. Что предпринимая какие то действия, следует отдавать себе ясный отчет, правильны они или нет. Что необходимо, не подчиняясь ничьему авторитету, формулировать свои сомнения и пытаться разрешить их. И я обнаружил, что то, кем я стал, явилось следствием сложившихся обстоятельств».
Все это крайне сложно, но кое-что все же проясняется. Он еще не признал поражения; он считает себя крайне важным для Харуэлла и полагает, что своим уходом нанесет центру огромный ущерб. Но до него хотя бы дошло, что должны испытывать его друзья. Они пострадают. На них может пасть подозрение. Раньше это ему не приходило в голову, потому что «контрольный механизм» не допускал мыслей о таких ничтожных вещах, как близкие люди, которых он предавал. В его великой борьбе за построение совершенного мира это были щепки, которые летят. Но теперь он осознал, что не имеет права причинять им вред. Конечно, прогресс значительный, но Фуксу еще далеко до осознания действительных масштабов того, что он натворил; он еще не понимает, что дело не в чувствах его друзей, а в том, что они и все прочие на грешной Земле могут быть стерты в пыль вследствие его предательства. Подобная мысль, очевидно, никогда не посещала его ни до, ни после ареста. Волновала Фукса лишь собственная моральная позиция.
После беседы 13 января Скардон почувствовал под ногами чуть более твердую почву. Ничего конкретного он не достиг, но возникла атмосфера доверия, и он полагал теперь, что Фукс ничего не станет предпринимать, не посоветовавшись с ним. Эти двое — охотник и дичь — вступали в странный симбиоз уголовного следствия, где исчезает личная неприязнь, оба доверяют друг другу, хотя и знают, что в конечном счете один из них должен потерпеть поражение. Ситуация словно перенесена из мира насекомых — так паук терпеливо расставляет сеть на муху. Мухе предстоит быть пойманной, пауку — вцепиться в нее, и никто из них здесь не может ничего поделать.
Фукс еще не был готов. Внешне он оставался абсолютно невозмутимым. Он нормально работал и никому ничего не говорил. Друзья в Харуэлле понятия не имели о происходящем и не замечали ничего особенного. Имел место лишь один случай.
Среди подчиненных Фукса возник скандал. Просто грязная любовная связь, вышедшая на свет, такое случается в любом замкнутом коллективе, но каждый раз вызывает большой шум именно из-за замкнутого характера жизни. В какой-то степени дело коснулось Фукса — он навестил соблазненную женщину в больнице — и, возможно, послужило ему лишним доказательством, что мирок Харуэлла, каким он его знал и любил, рушится у него на глазах. Похоже, именно этот мелкий инцидент подтолкнул его к окончательному решению. В воскресенье, 22 января, Фукс позвонил Арнольду и вызвал его на личный разговор. Они договорились побеседовать за ленчем в старинном отеле «Рейлуэй-Хаус» в Стивентоне на следующий день. За столом немного поговорили о политике — Фукс сказал, что не приемлет коммунизма в том виде, как он осуществляется в России, — и между прочим заметил, что хотел бы побеседовать со Скардоном и должен ему кое-что сообщить. Встречу назначили на И часов следующего дня, вторника 24 января, в коттедже Фукса.
Арнольд встретил Скардона на станции Дидкот и отвез в Харуэлл. В сборный домик № 17 Сжардон пришел один. Прошло более десяти дней после их последней беседы, и следователю бросилось в глаза, как сильно изменился Фукс. Он был очень бледен и явно возбужден. Скардон произнес:
— Вы просили, вот я и приехал.
Фукс поспешно ответил:
— Да. Теперь очередь за мной.
Но сделав это полупризнание, он запнулся, словно не находил, что сказать. Скардон спокойно выслушивал его путаные рассуждения, бесконечные повторы уже обсуждавшихся деталей — о жизни Фукса в подполье в Берлине, об отце (ныне уехавшем в Лейпциг), о друзьях в Харуэлле, о том, как Клаус нужен Харуэллу и как необходим Харуэлл ему. Он повторил историю своей жизни, не добавив ничего нового, но вид у него был самый жалкий.
Через два часа Скардон прервал его:
— Вы мне долго рассказываете о мотивах своих действий, но ничего о самих действиях.
Почему бы Клаусу не открыться? Почему бы не сознаться и не покончить с этим раз и навсегда? Он только мучит себя. Если только он найдет в себе силы сказать правду, то Скардон сможет ему помочь.
Фукс помолчал, потом выпалил:
— Вы никогда не убедите меня заговорить.
— Ладно, — согласился Скардон, идемте на ленч.
По территории центра разъезжал фургон, с которого продавали рыбу с жареным картофелем и прочую нехитрую снедь. Скардон указал на фургон, как раз проезжавший мимо, и спросил:
— Купим здесь?
— Нет, — возразил Фукс. — Поедем в Абингдон.
Фукс сел за руль своего старого седана и гнал пять миль до Абингдона на невероятной скорости, словно сумасшедший. Он срезал углы не там, где положено, несколько раз чуть не столкнулся с другими машинами; наконец, они промчались улицами Абингдона к дверям самого большого отеля.
Английский паб в сырой зимний день — не то место, где следует ожидать драматических событий. В обеденном зале сидели и другие посетители. За едой Скардон с ФуксоМ обсуждали сплетни, ходившие в Харуэлле, говорили о его сотрудниках, о чем угодно, кроме измены. Разговор протекал напряженно, бессвязно.
Затем перешли в вестибюль пить кофе. Скардон заговорил об отъезде профессора Скиннера из Харуэлла и спросил, кто займет его место. Фукс сказал, что не знает.