— Вы же номер третий в центре, правда? — поинтересовался Скардон. — Разве вы не можете рассчитывать на этот пост?
— Возможно, — протянул Фукс, и Скардон едва заметно покачал головой. Теперь об этом не может быть и речи — по крайней мере, пока Фукс не сознается. Вдруг Фукс рывком поднялся и сказал:
— Поехали обратно.
В Харуэлл они возвращались поразительно медленно. Большую Часть пути им пришлось двигаться за грузовиком, который едва полз, а Фукс не мог его объехать. Они молча вошли в сборный домик, и Фукс, едва закрыв за собой дверь, сделал торжественное заявление. Он решил сознаться. Совесть его чиста, но он беспокоится о своих друзьях и о том, что они могут подумать.
— Когда это началось? — спросил Скардон.
— В середине 1942 года, — сказал Фукс, — и продолжалось до прошлого года.
Значит, семь лет. Это охватывало весь период замысла, разработки и испытания бомбы. Годы, проведенные в Англии, в Нью-Йорке и Лос-Аламосе. Таково было первое потрясение, испытанное Скардоном в тот день. Впервые стало известно, что контрразведка имеет дело не с утечкой нескольких материалов, а с продолжительной изменой огромного масштаба.
Начав исповедоваться, ощущая облегчение от этого, Фукс скороговоркой излагал невообразимые вещи. Встречи проходили часто, но нерегулярно, рассказывал он. Инициатива исходила от него. Первый раз он беседовал с посредником, а после того все семь лет каждая встреча обговаривалась заранее с предусмотренным запасным вариантом.
Сначала Фукс передавал русским лишь то, чем занимался сам, но со временем, незаметно для него самого, стал рассказывать им абсолютно все. Связниками иногда были русские, иногда люди других национальностей. Он понимал, что рискует жизнью, но был приучен к этому подпольной работой в Германии. Он описывал свои встречи со связниками в Нью-Йорке, в Лос-Аламосе, а в последнее время в Лондоне. В феврале 1949 года он не смог явиться на связь, и после того русские его не трогали. Свидания были короткими: он отдавал документы, договаривался о следующей встрече и уходил. Бывало, что связники задавали вопросы, но явно не свои, а исходившие от специалистов.
Все это он выпаливал так быстро, что Скардону не удавалось ни остановить его, ни делать записи. Наконец, он поинтересовался, что именно Фукс передал русским, и тут чуть не упал в обморок.
Самое плохое, по мнению Фукса, было то, что он изложил русским технологию производства атомной бомбы.
Наконец, правда вышла наружу, и хуже нее не могло быть ничего. Любая возможность того, чтобы Фукс остался в Харуэлле или любом ином месте, кроме тюрьмы, отпадала. Оставалось только вытянуть из физика все до конца, направляя его исповедь так, чтобы он ничего не упустил. Теперь, добившись прорыва, будучи уверен, что Фукс не сорвется с крючка, Скардон хотел лишь одного — поскорее закончить этот разговор, чтобы проконсультироваться, где следует, и добиться письменных показаний.
Но Фукс никак не мог остановиться. Он долго объяснял, что, к сожалению, единственное, что он мог сделать — это изложить русским принцип конструкции бомбы. Создавать соответствующее оборудование они должны были сами, и он был поражен, что им удалось так быстро сделать бомбу и уже в августе прошлого года взорвать ее. Фукс знал, что уровень теоретической науки у них высокий, но не подозревал, что они достигли такой степени инженерного и промышленного развития.
Что касается информации, которую передавал он сам, то ее объем в последние два года постепенно уменьшался. Дело в том, что его начали охватывать сомнения. Он еще верит в идею коммунизма, продолжал Фукс, но не в ее практическое осуществление в России — с таким коммунизмом следует вести борьбу. Он твердо решил, что для него единственным местом остается Англия, и тут вернулся к теме своих друзей. Что они будут думать о его поступках — особенно Генри Арнольд, которого он обманывал больше всех?
Он подчеркнул, что его сестре Кристель, живущей в США, ничего не известно о его контактах с русскими; если она и замечала что-то подозрительное, то считала, что это подпольная деятельность по поручению Коммунистической партии Германии.
Фукс продолжал выкладывать информацию, но Скардон решительно прервал его. В Лондоне встречи обычно проходили на Морнингтон-Кресчент. Русские никогда не давали ему клички, называли просто Фуксом, а всякие опознавательные сигналы в его памяти не сохранились. Лишь один раз ему поднесли сто фунтов стерлингов как символ преданности делу.
Выговорившись, Фукс успокоился и овладел собой. Он согласился, что Поскольку они оба устали, лучше будет разойтись и встретиться в другой раз. После ленча они говорили — вернее, говорил Фукс — всего час. Когда они встретятся снова, поинтересовался Скардон. Фукс вспомнил, что завтра у него совещание, так что, видимо, не получится. Зато послезавтра, 26 января, Он будет свободен.
Распрощавшись с. Фуксом, Скардон поспешил в Лондон с, возможно, самым зловещим докладом в истории человечества. Особый оттенок потусторонности делу придавало то обстоятельство, что Фукс, облегчив душу, был совершенно уверен, что все обойдется и он останется работать в Харуэлле. Действительно, на протяжении собеседования он несколько раз подчеркнул, что именно потому он пригласил Скардона в Харуэлл и дал показания. Он шпионил на русских. Это была ошибка, и теперь он ее признал. Но он же больше не работает на русских. Теперь Скардон должен объяснить все это начальству и поскорее прокрутить утомительные формальности, чтобы Фукс мог спокойно продолжать работу. Он решил не уходить в университет, это теперь не нужно. Он сознался — что же вам еще нужно? А цена исповеди Фукса для Скардона — обеспечить ему продолжение работы в Харуэлле.
Иными словами, Фукс совершенно не представлял себе реального положения дел. Но его беспочвенные иллюзии давали контрразведке некоторые преимущества. Пока он так думает, он вряд ли вознамерится бежать или кончать самоубийством. Более того, будет всячески сотрудничать. Еще более, не надо его тревожить, окружать полицией, вообще опускать на землю из иллюзорного мира, где он жил.
Следующая встреча произошла 26 января снова в Харуэлле. Фукс за прошедшие два дня немного успокоился и готов был давать подробные показания о своих встречах со связными в Лондоне, Бостоне, Нью-Йорке и Санта-Фе. За это время он встретился с Арнольдом и в ходе неприятного разговора с ним добавил еще одну сюрреалистическую деталь в картину происходящего — оказывается, он не был уверен, что Скардон понял всю глубину и значение его признания. В частности, его беспокоило предстоящее совещание с американцами по вопросу рассекречивания материалов, где Фукс должен был представлять Великобританию. Понимает ли Скардон, что Фуксу абсолютно необходимо там присутствовать? Иначе заметят его отсутствие, начнутся подозрения, а это причинит немалый вред Харуэллу. Неужели Скардон этого не понимает? Арнольд предложил Фуксу поднять этот вопрос на следующей встрече со Скардоном.
Теперь, 26 января, Фукс упрашивал Скардона поскорее закончить с его делом, чтобы он мог прояснить свое положение.
Скардон предложил три варианта: Фукс может записать свою исповедь сам, продиктовать секретарше или самому Скардону. Фукс выбрал последнее, и они договорились начать назавтра в одном из кабинетов военного министерства в Лондоне. Теперь между ними было полное взаимопонимание. Муха уже в паутине, но не видит никаких нитей. Они стали называть друг друга по имени, испытывали друг к другу определенное уважение, и, по крайней мере, Фукс считал, что они просто играют роли в спектакле, разыгрываемом неизбежной судьбой, чем-то большим, чем они сами. Когда опустится занавес, они разойдутся и снова заживут каждый своей обычной жизнью.
Конечно, после почти восьми лет молчания Фукс должен был испытывать огромное облегчение, снова соединив две своих жизни в одну и получив возможность рассказать абсолютно все человеку, который поймет и посочувствует. Это так важно — чтобы тебя понимали. Чтобы можно было объясниться начистоту. После ухода Скардона Фукс явился к Арнольду и охотно перечислил, какие именно сведения он передал русским.
На следующий день, 27 января, в том же исповедальном настроении Фукс приехал в Лондон без какого бы то ни было полицейского сопровождения. Скардон встретил его на Паддингтонском вокзале и отвез в военное министерство на Уайтхолле. Они сели, и когда Скардон зачитал обычное официальное предупреждение и спросил, готов ли Фукс дать заявление под присягой, Фукс ответил:
— Да, я понимаю. Пожалуйста, приступайте.
Скардон записал его показания от руки.
«Я являюсь исполняющим обязанности заместителя научного руководителя Исследовательского центра по атомной энергии в Харуэлле. Я родился в Рюссельсгейме 29 декабря 1911 года. Отец мой был пастором, и я провел вполне счастливое детство. Здесь я считаю имеющим особенное значение то, что мой отец всегда поступал так, как считал правильным, и учил нас, что мы должны следовать собственным путем, даже если не согласны с ним. Самому ему пришлось немало вытерпеть от того, что он всегда поступал по велению совести, даже если оно расходилось с общепринятыми взглядами. Например, он был первым священником, который вступил в социал-демократическую партию».
И дальше. Они уже близились к концу, когда Фукс впервые заговорил о своем раскаянии.
«Я понимаю, что не могу вернуть назад то, что произошло, и что в моих силах лишь попытаться как то исправить причиненный мной ущерб. Прежде всего следует обеспечить, чтобы Харуэлл пострадал как можно меньше и чтобы я сохранил все, что можно, от прежних хороших отношений с друзьями. Сейчас это заботит меня в первую очередь, и мне трудно сосредоточиться на чем-то другом.
Однако мне ясно, что я должен буду очертить объем переданной мной информации и постараться помочь, насколько мне позволяет совесть, остановить других людей, которые еще совершают то, что делал я. Мне неизвестен по имени никто из тех, кто занимается сбором информации для русского правительства. Есть люди, которых я знаю в лицо, которым вверял свою жизнь, как и они мне свои, и я не уверен, что буду в состоянии сделать что-либо, способное причинить им вред. Они не работают в моем центре, но являются посредниками между мной и русским правительством.