Прочтите вслух, приказал он.
Я прочел:
«РЕЙХСМИНИСТРУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ В СОБСТВЕННЫЕ РУКИ
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО
МЫ ПОЛУЧИЛИ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ОТ СЛУЖАЩЕГО БРИТАНСКОГО ПОСОЛЬСТВА, ПРЕДПОЛАГАЕМОГО КАМЕРДИНЕРА ПОСЛА. ПРЕДСТАВИТЬ ФОТОКОПИИ СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНЫХ ДОКУМЕНТОВ. ЗА ПЕРВУЮ ПАРТИЮ ТРЕБУЮТ ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ФУНТОВ СТЕРЛИНГОВ НАЛИЧНЫМИ. СРОК 30 ОКТЯБРЯ ЗА КАЖДУЮ СЛЕДУЮЩУЮ КАТУШКУ ПЛЕНКИ ЗАПРАШИВАЮТ ПЯТНАДЦАТЬ ТЫСЯЧ ФУНТОВ. ПРОСИМ СООБЩИТЬ, ПРИЕМЛЕМО ЛИ ТАКОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ. ЕСЛИ ДА, ТО ДЕНЬГИ ДОЛЖЕН ДОСТАВИТЬ СПЕЦИАЛЬНЫЙ КУРЬЕР НЕ ПОЗДНЕЕ.40 ОКТЯБРЯ. КАМЕРДИНЕР НЕСКОЛЬКО ЛЕТ НАЗАД ЯКОБЫ РАБОТАЛ У ПЕРВОГО СЕКРЕТАРЯ. БОЛЬШЕ НАМ НИЧЕГО СУЩЕСТВЕННОГО НЕ ИЗВЕСТНО. ПАПЕН».
Донесение было немедленно зашифровано и передано по радио до полудня 27 октября. Через час оно лежало на столе у Риббентропа.
Нн 27-го, ни 28 октября ничего не произошло, и к вечеру я считал, что ответ министра, если он вообще придет, будет отрицательным. Уже не раз бывало, что предложения посла отвергались только потому, что исходили от него, в том числе и имевшие большое значение для страны. Отношения между рейхсминистром иностранных дел и предшественником Гитлера на посту канцлера Германии были крайне напряженными, и даже в лучшие времена и по самым простым вопросам очень трудно было добиться согласия Риббентропа[1]. В данных обстоятельствах мы были абсолютно уверены, что Берлин скажет «нет».
28 октября — канун турецкого национального праздника, и вся Анкара была иллюминирована.
29-го я почти забыл об ответе, который мы ожидали из Берлина. Если и вспоминал, то с полной уверенностью в отказе. Кроме того, в тот день некогда было заниматься чем бы то ни было, помимо дипломатических церемоний. Наряду с бесконечными хлопотами в связи с праздником и официальными мероприятиями, на которых полагалось присутствовать, это был еще день рождения Папена, поэтому утром в посольстве был прием, а вечером обед. У всех было по горло работы.
После утреннего приема в посольстве, где присутствовали дипломаты стран, не воевавших с Германией, и многочисленные турецкие друзья, дипломатический корпус в полном составе отправился на прием, который давал президент Турции в здании Национального собрания. На этом торжественном мероприятии присутствовали и враги, и друзья, но наши тактичные хозяева устроили так, чтобы враждующие лагеря не сталкивались между собой. Для этого туркам пришлось пускаться во все тяжкие. Во фраках и с наградами, возглавляемые послом, мы гуськом выстроились перед президентом. Сразу после выхода из зала приемов я чуть не натолкнулся на величественного пожилого джентльмена при всех регалиях. Я сразу не узнал его, но вскоре сообразил, что это британский посол, который во главе своих сотрудников направляется в зал, откуда еще не успели уйти все немцы.
Я немедленно отступил в сторону. Но пока я дошел до дверей, мне пришлось миновать длинный ряд английских дипломатов. Может быть, мне и показалось, но я ощущал на себе враждебные взгляды. Это был последний большой прием у турецкого президента, на котором присутствовали дипломатические представители третьего рейха. В следующем году в это время мы были интернированы, и немцы больше уже не стояли на пути англичан в Турции.
Днем на ипподроме состоялся военный парад. Дипломатические ложи были переполнены, но противники и тут оказались тактично разведенными по разным местам. Только немногие нейтралы могли свободно передвигаться.
Вообще существование дипломатов в Анкаре военного времени было довольно своеобразно. С одной стороны, приходилось придерживаться обычного церемониала и соблюдать дипломатическую вежливость в мире, терзаемом войной. С другой стороны, надо было демонстрировать и должную враждебность. Тем не менее дома я продолжал употреблять хорошее шотландское виски, а мои коллеги из вражеского лагеря по-прежнему пили хороший немецкий рейнвейн. Индийский порошок кэрри широко обменивался на венгерскую паприку через слуг-турок. Их нейтралитет обеспечивал удобство контактов с обеими сторонами.
Я не мог не думать об этих маленьких человеческих радостях, наблюдая внушительный военный спектакль, устроенный хозяевами для той и другой стороны. Враги сидели менее чем в пяти метрах от меня. Среди них я видел немало открытых, приятных лиц. Но лучше было не смотреть в ту сторону. Это не только не приветствовалось, но и могло породить ненужное смятение в душе. Они — враги, и этим все сказано.
После парада, вернувшись в посольство, я увидел записку, что посол желает немедленно видеть меня. Я направился в кабинет, и Папен безмолвно вручил мне расшифрованную депешу. Я прочел:
«ПОСЛУ ФОН ПАПЕНУ ЛИЧНО В РУКИ
СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО.
ПРИНЯТЬ ПРЕДЛОЖЕНИЕ БРИТАНСКОГО КАМЕРДИНЕРА, СОБЛЮДАЯ ВСЕ МЕРЫ ПРЕДОСТОРОЖНОСТИ. СПЕЦИАЛЬНЫЙ КУРЬЕР ПРИБУДЕТ В АНКАРУ 30 ОКТЯБРЯ ДО ПОЛУДНЯ. ПОСЛЕ ПОЛУЧЕНИЯ ДОКУМЕНТОВ ДОЛОЖИТЬ НЕМЕДЛЕННО. РИББЕНТРОП».
Вопрос решен за нас.
30 октября ровно в три часа дня в моем кабинете зазвонил телефон. С бешено колотившимся сердцем я схватил трубку. Голос на другом конце звучал слабо и удаленно.
— Это Пьер. Bonjour, monsieur. Получили мои письма?
— Да.
— Увидимся вечером. Au revoir!
Раздались гудки. Я слышал щелчок в трубке. Секретарша удивленно смотрела на меня. Я буквально выхватил у нее трубку, когда она хотела ответить на звонок В ее глазах я прочел упрек. Она догадалась, что здесь какая-то тайна, которую ей не положено знать.
Я попросил приема у посла. Через пару минут его секретарша, фрейлейн Розе, позвонила, что он меня ждет. Я пошел немедленно.
— Только что звонил камердинер, ваше превосходительство. Я встречаюсь с ним в десять вечера.
Будьте с ним поосторожнее, мой мальчик, не дайте себя обмануть. Между нами, меня нисколько не волнует это дело. Прежде всего мы не может допустить никакого скандала. Я, конечно, приказываю вам действовать. Но вы должны иметь в виду, что если что-то пойдет не так, если, например, возникнет скандал, я не могу вас защитить и буду отрицать, что мне хоть что-нибудь известно о ваших действиях. Особо предупреждаю, что вы не должны говорить об этом никому, повторяю, никому. Никто не должен об этом знать, кроме тех, кому абсолютно необходимо. Помните, on n’est trahi que par les siens[2].
Я много размышлял над этим, ваше превосходительство, включая способ передачи денег. Я их не отдам, пока не удостоверюсь, что материалы настоящие. Откровенно говоря, ваше превосходительство, меня все это дело волнует не больше, чем вас. Я буду стараться и вполне понимаю, что в случае неприятностей отвечать буду я и только я. Но я уверен, что мы совершили бы ошибку, если бы отказались от этого предложения. Во время войны никто не может позволить себе такую роскошь. На той стороне не стали бы отказываться. И потом, мы же не сами залазим в английский сейф. Пам приносят готовое. И мы даже не знаем, стоит ли оно хоть грош. Может, это окажется надувательством.
— Может, — согласился посол. — Откровенно говоря, я не уверен, что буду сильно жалеть в таком случае. Как бы там ни было, вот деньги. Пересчитайте их.
Герр фон Папен достал из ящика стола пухлую пачку банкнот и бросил ее мне через стол. Значит, курьер из Берлина прибыл вовремя. Меня потрясло такое количество бумажек по десять, двадцать и пятьдесят фунтов, оклеенных лентами. Неужели в Берлине не нашлось купюр покрупнее? Столько бумаги никакие карманы не выдержат. Более того, они выглядели подозрительно новыми. Похоже, лишь немногие успели побывать в обращении. Эта валюта мне почему-то не понравилась.
Посол, видимо, читал мои мысли.
— Что-то уж очень новенькие эти бумажки.
Я пожал плечами и принялся считать. Двадцать тысяч, все сходится. Все деньги я завернул в газету «Репюблик», лежавшую у посла на столе. Фон Папен проводил меня до двери.
— Помните, не устраивайте мне неприятностей — и себе тоже.
Замечательное пожелание, подумал я. К сожалению, ему не суждено было исполниться.
С ценным грузом в охапке я спустился в вестибюль и через сад прошел в свой кабинет. Там я запер деньги в сейф.
Позднее я вызвал свою секретаршу. Я понимал, что обижаю ее, но тут было не до тонкостей. Я не хотел допустить ни малейшей степени риска.
— Кстати, пожалуйста, отдайте второй ключ от сейфа. Я теперь сам буду работать с ним.
Она широко раскрыла глаза. Видно было, что она уязвлена.
— Вы мне больше не доверяете?
— Милая моя Шнурхен, тут дело не в том, доверяю я вам или нет. Просто могут произойти события, которые потребуют от меня иметь оба ключа. Поверьте, меньше всего мне хочется вас огорчать.
Она беспрекословно отдала ключ и удалилась с видом оскорбленной невинности. Я жалел, что пришлось так поступить, но при этом помнил слова фон Папена: on n’est trahi que par les siens. Рисковать я не мог. Через неделю, отправляясь в командировку в Берлин, я вернул ключ Шнурхен и больше не отбирал. Это было просто неизбежно. И никогда, ни при каких обстоятельствах, она меня не подвела.
Без десяти десять вечера я вернулся в посольство. Я задернул шторы в кабинете и выключил свет в холле, чтобы никто не мог увидеть моего посетителя снаружи.
В подвале посольства фотограф уже дежурил в лаборатории. Это был проверенный шифровальщик, который до войны работал профессиональным фотографом. Если камердинер действительно доставит пленку, ее нужно будет немедленно проявить. Я и сам был фотографом-любителем, но проявлять не умел. Поэтому на ранней стадии операции «Цицерон» я вынужден был прибегать к помощи специалиста, но, надеюсь, сумел не дать ему понять, в чем дело. Думаю, он догадывался, что обрабатывает важные документы, но откуда они берутся и что в них написано, не знал, во всяком случае, от меня.
Без двух минут десять я стоял, как было условлено, в конце посольского сада, возле сарая с инструментом. Ночь была совсем темная, хотя светили кое-какие звезды, и меня это весьма устраивало.