Василий никогда, даже будучи в заметном подпитии, не заикался о гибели матери. Но однажды по его реплике около фотопортрета: «Эх, отец, отец…» — я понял, что ему все известно о ее самоубийстве. Он с удовольствием вспоминал то время, когда его и Светлану воспитывала их тетка, старшая сестра матери. Она была замужем за Станиславом Францевичем Редесом, который в 30-х годах занимал видные посты в НКВД, был большой любитель спорта и особенно футбола, часто приходил на матчи сборной Москвы. После окончания очередной игры Станислав Францевич любил заглянуть в раздевалку, мы с ним подолгу обсуждали футбольные проблемы. Меня всегда поражали его умение слушать собеседника и тактичность, с которой он ненавязчиво высказывал свое мнение. Разве можно было предвидеть, какая страшная судьба вскоре ждет этого обаятельного, по-настоящему интеллигентного человека. Сейчас известно, что по приказу Сталина он был расстрелян во второй половине 30-х годов, а его жена отправлена в лагерь как «член семьи изменника Родины».
Я тогда ничего этого не знал, Василий тоже ничего не говорил, только ругал Берия, ставя ему в вину участь своих родственников.
Об отце в течение моего пребывания у него он не сказал ни слова. Ни восторженного, ни критического. Это само по себе уже было удивительно. Ведь тогда вся страна вставала и ложилась спать с молитвами во славу «великого Сталина».
Признаться, и я был не самый подходящей человек для разговоров на темы, отвлеченные от спорта, футбола — только что освободившийся политзаключенный. Да и время, и место общения не располагали к откровенности.
Беседы наши, как правило, происходили по утрам: с 7 до 8 с ним можно было обсуждать что-то на трезвую голову. Потом он приказывал обслуге: «Принесите!» Все уже знали, о чем речь. Ему подносили 150 граммов водки и три куска арбуза. Это было его любимое лакомство. За два месяца, что я с ним провел, я ни разу не видел, чтобы он плотно ел. С похмелья он лишь залпом опорожнял стакан и закусывал арбузом. Затем из спальни переходили в столовую. Там и оставалось полчаса для обмена разного рода соображениями. Чаще всего спортивными, но которые — хочешь не хочешь — всегда задевали текущие общественно-политические события. Мой «покровитель», как я вскоре убедился, очень слабо представлял себе проблемы и заботы обычных людей. Характер у него был вспыльчивый и гордый. Возражений он не терпел, решения принимал быстро, не тратя времени на необходимые часто размышления. И в этом отличался от отца, который, судя по кинофильмам, расхаживал по кабинету, покуривал трубку и медленно, обдумывая каждое слово, изрекал «гениальные мысли».
Я хорошо запомнил наш первый совместный приезд на дачу в Барвиху. Громадная столовая, метров сто, большой дубовый стол. У стола — овчарка неправдоподобных размеров. Потом Василий рассказал, что это собака Геринга, присланная в подарок Иосифу Виссарионовичу, но отец «передарил» ее сыну. Когда я вошел, она грозно зарычала, ее свирепый вид не оставлял сомнений, что она запросто может разорвать цепочку, которой была привязана к ножке стола, и вцеїїиться клыками в любого, кто приблизится к ее новому хозяину. Услышав команду: «Бен, это свой», она презрительно отвернулась от меня и уселась на стул рядом с Василием, никого по-прежнему к нему не подпуская. Василию это очень нравилось…
Наш разговор за обедом начинался с одного и того же вопроса:
— Николай Петрович, вы знаете, кто самый молодой генерал в мире?
Я понимал, куда он клонит.
— Наверное, вы.
— Правильно. Я получил звание генерала в 18 лет. А вы знаете, кто получил генерала в 19 лет? — И сам же отвечал: — Испанец Франко.
Несмотря на бесконечные повторы, такая викторина, видимо, доставляла ему удовольствие. Сказывались тщеславие и обостренное самолюбие. Думаю, благодаря этим качествам он мог бы стать неплохим спортсменом. Спорт он действительно любил и посвящал ему все свободное время. Хорошо водил мотоцикл, прекрасно скакал верхом. От адъютантов и других из его окружения я знал, что он очень смело и дерзко летал на истребителе. В этом отношении он был далеко не неженка, хотя выглядел довольно тщедушным. Если и весил килограммов 60, то дай-то бог…
Помню, как повариха на даче буквально преследовала меня требованиями повлиять на Васеньку, чтобы он получше поел. Я же больше старался использовать свое красноречие в пользу просьбы Светланы Аллилуевой, которая просила меня помочь ей — и сама всеми силами пыталась — отучить брата от выпивок.
В основном вокруг него крутились люди, которые устраивали свои личные дела: «пробивали» себе квартиру, звайия, служебное повышение. Я не припомню, чтобы он при мне занимался служебными делами. Молва о нем слыла такая, что если попадешь к нему на прием, то он обязательно поможет.
Разномастные чиновники не давали ему прохода: он наивно выполнял бесчисленное количество просьб оборотистых людей, которые его использовали. Все вопросы решались обычно с помощью одного и того же приема — адъютант поставленным голосом сообщал в телефонную трубку: «Сейчас с вами будет говорить генерал Сталин!» Пока на другом конце провода приходили в себя от произнесенной фамилии, вопрос был практически исчерпан.
К тому времени я уже разобрался, что Василию нравилась роль вершителя чужих судеб, он пытался в этом подражать отцу.
Вращаясь в пределах высшего партийного круга, с высот которого кажется, что в жизни все просто, не приученный даже к минимальным умственным усилиям, он не был расположен к серьезной государственной деятельности; заниматься какой-либо научной работой тоже был не в состоянии. Он не давал себе труда поработать дома даже с теми служебными документами, которые не успевал просмотреть в штабе, и возвращался к ним лишь после того, как выходил из очередного запоя.
Сижу в купе. Напротив еще трое. Вычисляю: который из них прислан за мной следить? Во время стоянки в Орле вдруг вижу в проходе вагона знакомую фигуру начальника контрразведки Василия Сталина, которого встречал в особняке на Гоголевском бульваре. С ним стоит мой верный Санчо Панса — Василий Куров и подает чуть заметные знаки: мол, идите сюда. Когда я вышел в тамбур, начальник контрразведки сказал:
— Николай Петрович, мы догнали вас на самолете. Василий Иосифович приказал любыми средствами вернуть вас в Москву.
— Мне нельзя в Москву.
— Николай Петрович, он вас ждет. Вы даже не представляете, как он рвет и мечет!
Поезд вот-вот тронется, надо что-то решать. Я пытаюсь найти для себя последнюю зацепку:
— Там мои вещи. И потом, за мной скорее всего следят.
— Черт с ними, с вещами и вашим шпиком. Надо лететь.
Была не была! Соскакиваю с поезда. Бежим на привокзальную площадь. Там уже ждет джип. Мы в него — и на аэродром. Короче, когда я переступаю порог кабинета Василия Сталина, то имею в прямом и переносном смысле очень бледный вид. Но он не обращает на это никакого внимания. Истерично кричит:
— Кто? Кто вас брал?
— Они не назывались, но в разговоре один из полковников упомянул фамилию Огурцов.
— Ах, Огурцов! Ну хорошо…
Хватается за телефон и набирает какой-то номер. Из трубки слышен голос:
— Генерал-лейтенант Огурцов у аппарата…
— Вы не генерал-лейтенант Огурцов, вы генерал-лейтенант Трепло. Это я вам говорю, генерал-лейтенант Сталин!
Тот явно с испугом:
— Товарищ генерал! Что случилось?
— Я с вами разговаривал два часа назад. Спрашивал, где Старостин. Вы сказали, что не знаете, где он.
— Действительно не знаю.
— Как вы не знаете, когда вам докладывали с вокзала, что его отправили в Краснодар.
— Вас кто-то ввел в заблуждение.
И тут Василий, уже успокоившись, отчеканил:
— Меня ввел в заблуждение Старостин, который сидит напротив. Но вы должны знать, что в нашей семье обид не прощают.
И бросает трубку.
У меня одно желание — побыстрее умыться и отоспаться. Но командующий не унимается:
— Николай Петрович, сегодня «Динамо» играет с ВВС. Идите пообедайте, и поедем на футбол. Сейчас мы всех там накроем.
Игра пошла ва-банк. Подъезжаем к «Динамо» — ворота стадиона настежь, все сразу навытяжку: «Здравия желаем, товарищ генерал!» Входим в центральную ложу, которая забита до отказа. При нашем появлении все поднялись с мест.
— Познакомьтесь, — говорит он мне, — это генерал Огурцов. А это, — обращается к генералу, — Николай Старостин, которого вы сегодня утром выслали из Москвы.
Побагровевший Огурцов демонстративно покидает ложу.
— Видите, — обращается ко всем Василий, — какой он нервный? Значит, чувствует свою вину.
Остальные офицеры следуют примеру Огурцова.
Наше присутствие в первом ряду центральной ложи вызывает повышенное любопытство болельщиков на трибунах.
Чувствую, что Василию не сидится. Он говорит:
— Пошли, они все в буфете.
Входим в буфет.
Генералы встают и уходят в ложу. Обслуга в недоумении. Никто ничего не понимает.
— Ну все, — подводит он итог, — выпейте кофе, а я добавлю водочки, и пойдем к команде. Считаю, что мы им отомстили.
После всего происшедшего я более ясно осознал, в какую тяжелую историю он меня втянул, и даже не хотел предполагать, чем она может закончиться. Все осложнялось тем, что как раз в это время Василий был в опале: на рыбалке, когда он с друзьями глушил рыбу, осколками одной из гранат ранило его и убило военного летчика, говорили, что личного пилота Сталина. После этого отец рассердился на сына. Василий считал, что Берия преподнес этот инцидент специально в искаженном виде, чтобы поссорить его с отцом.
Через день Василий сказал мне за завтраком:
— Берия улетел из Пицунды. Отец остался там. Я сегодня вылетаю к нему. У меня есть несколько неотложных вопросов, и одновременно я постараюсь поговорить о вас. Будете дожидаться моего возвращения на базе. Никто вас не тронет. Берите с собой жену и дочерей. С вами поедет мой адъютант Полянский. Отдохнете, половите рыбу в озере…
Для меня его предложение было достаточно заманчиво, потому что рядом, буквально в 18 километрах — деревня, где в то время жили мать и сестры с детьми.