У любой эпохи есть свои страшные времена. На долю любого поколения неминуемо выпадают беды и ужасы, и тогда Страх подбирается к каждому, сковывая и придавливая людей или, наоборот, толкая их на отчаянные поступки.
Вот так, за светлой, радужной полосой на полотно Истории вдруг опускается мрак, и «век джаза» сменяется «Великой депрессией», а время революционной романтики — «Большим террором». На смену безмятежным семидесятым грядет «Перестройка», а гламурные нулевые обновляются «Великой перезагрузкой» — пандемией с ее нескончаемыми запретами.
Игрушечная эпоха рококо вдруг кончилась воздвижением гильотины и Французской революцией. И подобно тому, как приближающаяся гроза возвещает свой приход вспышками молний, вселяющими в нас страх, такой же необъяснимый страх охватывает души людей перед общественной бурей. Словно электричество разливается тогда в воздухе, в атмосфере эпохи.
Канун Французской революции историки давно называют «Grande Peur», временем «Великого страха». Паника, охватившая тогда Францию, надолго изменила ход мировой истории. Жить, как прежде, было уже нельзя.
Пролог, или Действующие лица
Французское общество XVIII века было разделено, словно на касты, на три сословия. К первым двум принадлежали аристократы и священники. Они были освобождены от уплаты налогов и пользовались другими привилегиями.
Вся тяжесть налогового бремени лежала на третьем сословии. К нему относилось все остальное население страны — 98 % французов: крестьяне, ремесленники, ткачи, слуги, нищие, но также банкиры и купцы. Иными словами, банкиры во Франции в канун революции были такими же бесправными, как бродяги и попрошайки. Разумеется, разбогатевшие нувориши не хотели, как их предки, оставаться рабами — они мечтали управлять страной и, прежде всего, изменить систему налогообложения во Франции.
Впрочем, большинству представителей третьего сословия было не до этих мечтаний. Они жили в вечном страхе потерять работу и умереть голодной смертью.
На протяжении десятилетий в стране нарастал кризис. Пик его пришелся на 1789 год. Государство под названием Франция, как захудалая коммерческая компания, оказалось на грани банкротства. Король Людовик XVI не обладал ни нужной волей, ни властью, чтобы предотвратить катастрофу. Аристократы же делали все, что было в их силах, чтобы не допустить во Франции «перестройку» — проведение обширных реформ. Они правили страной и не платили ни по каким счетам.
Для поиска выхода из кризиса король созвал Генеральные штаты, не собиравшиеся почти два века — с 1614 года. Они приступили к работе 5 мая 1789 года в Версале.
Однако согласия среди депутатов (половина из них принадлежала к третьему сословию) не было. 17 июня, по предложению депутатов третьего сословия, Генеральные штаты объявили себя Национальным собранием, то есть не сословным, а общенациональным институтом. Три дня спустя, собравшись в зале для игры в мяч (в тот день зал заседаний был закрыт), они поклялись не расходиться до тех пор, пока не дадут государству Конституцию.
Все это — и отмена прежних названий, с чего часто начинаются, раскатываются революции, и, конечно, ультиматум «мещан», диктующих свою волю дворянам, — было открытым неповиновением монарху. В этот день вождь первых месяцев революции Оноре де Мирабо гордо прокричал посланнику короля: «Идите, месье, и скажите тем, кто вас послал, что мы находимся здесь по воле народа и ничто, кроме силы штыков, не изгонит нас отсюда!» 20 июня фактически стало днем начала Французской революции.
В последние июньские дни на улицы Парижа вышли военные. «Вот они длинными колоннами, вырвавшись из-под замка, возглавляемые своими сержантами», писал английский историк Томас Карлейль («Французская революция. Бастилия», кн. V, гл. 3), прибывают в Париж. Они, утверждал король, должны были навести порядок в городе, который уже поразил страх. На самом деле, монарх сам был перепуган. Силовики на улицах внушали ему некоторый покой. Они, словно вихрем, разгонят враждебные толпы.
Крупицы страха носились тогда в воздухе, как вирусы или бациллы. Уже депутаты Национального собрания и их сторонники убоялись солдат, оккупировавших город. Им думалось, что те искорки свободы, что осветили Францию, будут немедленно растоптаны. Они заговорили о контрреволюции, высекая из толпы, как из кресала, огонь. «Если мы позволим им (рука оратора неизменно подергивалась в сторону королевского дворца), они отберут все наши свободы, лишат третье сословие всяких прав».
Тут же распространились слухи о том, что аристократы (все не без австриячки Марии-Антуанетты!) вербуют иностранных наемников, чтобы залить Париж кровью. Уже сейчас королевские чиновники рассылают повсюду своих агентов и науськивают разбойников, чтобы держать в страхе крестьян и жителей небольших городов. «Великий страх» грядет по всей Франции.
Жители Парижа почувствовали себя жителями осажденной крепости. Вот-вот солдаты ворвутся в их жилища, станут все грабить и рушить. Страх лишиться всего — и имущества, и даже жизни — сковал тогда многих парижан. Люди еще сильнее ненавидели аристократов и боялись военных, боялись голодных толп.
До сих пор депутаты и их союзники верили в то, что революция в стране будет бескровной. Разве могут король и аристократы бросить вызов третьему сословию? Они давно связаны по рукам и ногам финансовыми обязательствами — вынуждены брать займы у банкиров, «выскочек из буржуазии». Но, похоже, с финансовыми воротилами легче расправиться, чем отдать им власть. Ввод королевских войск в столицу отрезвил их, а начавшиеся уже народные волнения напугали, но опьянили. Сам король в те дни стал подозрителен глашатаям свободы. Теперь на своих встречах они обсуждали, как возглавить революцию, чтобы спасти свои капиталы и обретенную власть. По этой же причине к революции вскоре примкнуло немало аристократов и священников.
Беспорядки в Париже усиливались. Городской сброд — беднота, плебеи — толпился на улицах. «Бледность залила все лица, всех охватили смутный трепет и возбуждение, вырастающие до огромных раскатов ярости, подстегиваемой страхом» (Т. Карлейль. «Французская революция. Бастилия», кн. V, гл. 4). 12 и 13 июля на площади Людовика XV (ныне — площадь Согласия) начались столкновения горожан с кавалерией, прибывшей их разгонять.
Насилие, нараставшее в толпе, искало выход. Демонстранты принялись крушить городскую таможню — символ непомерного налогового гнета.
Но в костер насилия нужно было подбрасывать порох. 13 июля люди собрались возле Ратуши и стали требовать, чтобы им выдали оружие. Париж уже трепетал, погружался «в бешеный хаос» (Т. Карлейль. «Французская революция. Бастилия», кн. V, гл. 4). Великий страх недотыкомкой вился повсюду.
На следующий день произошло важнейшее событие первого этапа Французской революции. Толпа горожан устремилась к Бастилии и взяла штурмом эту ненавистную тюрьму, ставшую символом неограниченной королевской власти. Впрочем, там почти не было заключенных, зато имелись большие запасы пороха.
В ближайшую неделю слух о событиях в Париже разнесся по стране. Страх охватил тогда французов. После фактического начала революции прошел месяц.
Начало, или Падение Бастилии
При «Ancien Regime», Старом режиме, Франция была аграрной страной. Большую часть ее населения составляли крестьяне, жившие еще по нормам феодального общества.
Для обработки полей они использовали самые примитивные орудия. Потому любая причуда погоды — затяжные дожди или долгая засуха, заморозки или град — могла стать для них смертельным бедствием. Неудивительно, что они вечно жили в страхе: мороз был для крестьян сродни грабежу; буря разоряла так же, как война. Если же немалая часть урожая гибла на корню, цены на зерно упрямо лезли вверх, хлеб продавался втридорога. Не всякий роток поднесешь к такому караваю.
Массовый неурожай обрекал многие тысячи французов на жизнь впроголодь. Происходил жестокий «естественный отбор». Беднейшие слои населения гибли от голода и болезней, связанных с недоеданием.
Вообще, все восьмидесятые годы XVIII века выдались во Франции голодными, худыми. Крестьяне бедствовали, словно какое-то проклятие пало на страну. Сегодня историки знают, что катастрофическое извержение вулкана Лаки в Исландии в 1783 году вызвало в Европе в последующие годы заметное изменение климата. Участились похолодания. Стали выпадать проливные дожди, порождавшие наводнения. Все это приводило к тому, что большая часть урожая у крестьян гибла. Страдали даже южные районы Франции. От внезапных заморозков и снегопадов чахли виноградники, оливковые и каштановые рощи.
После очень холодной зимы 1788–1789 годов многие крестьяне разорились и уже не имели возможности выплачивать подати и налоги. Весной 1789 года в сельских районах Франции сложилось катастрофическое положение. Скудные крестьянские запасы подошли к концу. Стали поговаривать, что дворяне хотят уморить людей голодом. Изнывавшие от нужды крестьяне готовы были на все. Лишь когда пришла пора полевых работ, в страну вернулся покой, но он был обманчив.
14 июля 1789 года, день штурма Бастилии, стал днем, когда цены на хлеб в Париже взлетели выше, чем когда-либо в XVIII столетии. Такая ценовая политика непременно должна была спровоцировать восстание масс. Не в этот день, так в один из последующих летних дней 1789 года. Но как парижское восстание отразится на жизни простых крестьян?
Новости из Парижа несколько дней спустя взбаламутили весь провинциальный мир. События, происходившие в столице, были так страшны, что казалось, французов неминуемо ждет кара. Скоро дворяне опомнятся, соберут карательные отряды и накажут за самовольство мятежных крестьян, переставших платить подати и налоги. Возможно, они наймут для этого разбойников или призовут иностранные войска. Порой от этих слухов в жилах людей леденела кровь. Страх переходил в панику — субстанцию эфемерную и текучую.
Сегодня историки, исследующие Великий страх 1789 года, отмечают несколько основных путей, коими он распространялся в те летние дни, растекаясь по Франции, словно огненная лава по окрестности вулкана. Эти огромные потоки постоянно делились на отдельные реки и ручейки, затопившие всю страну, проникшие в каждый ее уголок. Франция всколыхнулась. Люди, выгнанные из своих «медвежьих углов» страхом, восстали.
Итак, эти события, напоминавшие возмущение стихии, начались почти через неделю после того, как в Париже сокрушили главный символ Старого режима, — взяли штурмом Бастилию. 20 июля волнения вспыхнули на западе Франции, в местечке Мож, а также в городе Нант. На следующий день продолжились в герцогстве Мэн, к северу от Нанта. Из расположенного близ атлантического побережья города Рюффек несколько дней спустя волнения двинулись в сторону Пиренеев.
Тем временем 22 июля волнения охватили уже восток Франции — Франш-Конте (в прошлом — графство Бургундия). Отсюда реки страха и ненависти растеклись по восточным и юго-восточным областям страны. Восстала вся Лотарингия. В Шампани беспорядки начались 24 июля, хлестко вырываясь оттуда, словно струя шампанского вина. 26 июля страх и паника перекинулись на лежащие к северу Клермон и Суассон. 28 июля смута охватила Центральный массив (горный массив в центре и на юге Франции), а также всю Аквитанию. 4 августа восстал Прованс, а два дня спустя взбунтовались крестьяне, жившие у подножия Пиренеев.
В отдельных регионах Франции еще и сегодня 1789 год называют «годом Великого страха». Однако смута улеглась так же внезапно, как и началась, словно вся страна действовала по некой незримой команде. Историки не берутся сказать, что именно послужило конкретным поводом к этому восстанию. Оно напоминало скорее массовый психоз.
В конце 1980-х годов американский историк Мэри Матосян на страницах книги «Яды прошлых лет: грибки, эпидемии и история» предположила: всеобщая паника летом 1789 года была вызвана тем, что множество крестьян по всей Франции в тот голодный год вынуждены были не выбрасывать зерно, зараженное спорыньей, а приготавливать из него муку. Это привело к массовым отравлениям бедняков, что и подтолкнуло их к бесчинствам (M. Matossian. «Poisons of the Past: Molds, Epidemics, and History», 1989).
Спорынья содержит лизергиновую кислоту. На ее основе синтезируется такой наркотик, как ЛСД. При употреблении в пищу спорынья вызывает галлюцинации и приводит человека в состояние, близкое к паранойе. Действительно, в дни Великого страха многие крестьяне вели себя как параноики. Однако большинство историков не согласны с Матосян.
В любом случае, каковы бы ни были причины Великого страха, он, говоря современным сленгом, переформатировал всю провинциальную Францию. Эти несколько недель жаркого лета 1789 года смели многие пережитки феодальной эпохи. Власти на законодательном уровне прислушались к крестьянам и приняли ряд декретов, демонтировавших прежнюю систему хозяйствования.
Но обо всем по порядку.
Интрига, или Разбойники
Год 1789-й и так выдался неспокойным. С самой весны французские провинции бурлили. Странное волнение охватило крестьян. Словно эпидемия поразила их вдруг. Деревня за деревней, область за областью — всюду эти покорные прежде люди взбунтовались. Никто не хотел платить ни подати своим господам, ни налоги в казну. Море ненависти затопило всю Францию. Лишь отдельные островки — города — еще сохраняли верность королю. Там поддерживался прежний покой. Но новости, долетавшие из сельских местечек, сеяли страх и там. Великий страх.
Все ждали плохих времен. Ждали, что дворяне приведут войска, разорят и сожгут деревни. Ждали и припрятывали оружие. Всякая новость пугала. Где-то видели солдат, где-то — разбойников, где-то — поджигателей. Все хотели напасть на бедного Жака-пахаря.
Летом 1789 года по всей Франции словно была объявлена тревога. Люди приготовились к сражениям, еще не зная с кем. К концу июля крестьяне не расставались с дубинками, вилами, косами, серпами, охотничьими ружьями.
Долетали слухи о грабежах, разорениях, поджогах, убийствах. Оживали воспоминания о нехорошем, ужасном, истории давно минувших времен. Поговаривали, что соседние короли (англичане, к примеру, или пьемонтцы) только и думают, что о «Войне за французское наследство». (В скобках заметим, что эти ожидания скоро сбудутся: против революционной Франции в 1792–1799 годах будут воевать более десятка стран.)
И все же разбойников боялись больше всего. Казалось, они подбирались к деревням со всех сторон. Их ряды множились еще и потому, что в разбойники записывали всех, кто казался крестьянам странным: нищих, бродяг, воров, контрабандистов, любых праздно шатающихся чужаков. Подобные люди испокон веку бродили по французским деревням в поисках хлеба и работы, а если не находили ни того ни другого, то приворовывали, а случалось, и нападали на добрых людей, могли убить кого-то из местных и безнаказанно скрыться.
Страна нищала. С каждым годом «гостей» становилось все больше. Но в деревнях косо смотрели на этих отверженных.
История Великого страха как раз и начинается со страха перед чужаками, охватившего всю сельскую Францию тем летом. Сами по себе сельские общины, как и в феодальную эпоху, все еще оставались замкнутыми мирками — своего рода островами, затерянными среди враждебного им, хаотического мира, от которого неизменно исходила опасность. Угрозами для крестьян были любые незнакомые люди, появившиеся в их «блаженной обители», где чужих никогда не жаловали. Чужой человек всегда нарушал равновесие, давно сложившееся в деревне. Ему не было места там, а он все добивался чего-то, раз возникал у околицы. Ох, лучше бы ему там не показываться!
Французский историк Жорж Лефевр в монографии «„Великий страх“ 1789 года» (1932) писал: «Повсюду в поисках приработка бродили безработные, уволенные со своих фабрик из-за кризиса, охватившего промышленность… <…> Бродяги и попрошайки, всегда досаждавшие мелким хозяйчикам, заполонили теперь дороги; они угрожали каждому, кто отказывал им в корке хлеба или не хотел их пускать к себе в дом на ночлег. Изголодавшиеся мужчины и женщины шли тогда в леса и поля, воровали хворост и дрова или срезали колосья, не давая собрать урожай».
К середине лета, когда урожай стал созревать, крестьяне по всей Франции уже обреченно ждали этих каналий. Скоро они опустошат все поля, угонят домашний скот, перережут всех, кого встретят на своем грешном пути. Число бандитов множилось в этих рассказах. Счет шел на тысячи. Велик был страх перед тьмой, простиравшейся за околицей!
Нападения разбойников исстари случались во французских деревнях. Они буквально отпечатались в коллективном бессознательном народа. Теперь все жили в ожидании, когда зазвонит колокол. Его тревожные удары возвещали приход врагов.
Страх расселился во Франции всюду, занял все ее уголки. Страх так измучил людей, что опасность они видели теперь везде. Напряжение стало невыносимым. Страх был так липок, что любая лживая новость намертво прилипала к нему, становясь как бы правдой. Люди буквально теряли рассудок в ожидании будущих бед.
Порой с первыми ударами колокола крестьяне бросали все и прятались в ближайшем лесу. В такие минуты все улицы были заполнены людьми, бежавшими сломя голову во все стороны.
Но были и те, кто готовился дать отпор. В деревнях создавали отряды самообороны, выставляли часовых, высылали разведчиков, строили укрепления вдоль околицы. Руководили обороной обычно самые уважаемые люди: старосты, священники, даже провинциальные дворяне.
Колокольный звон в те тревожные дни часто раздавался в деревнях. Если бы можно было окинуть взором всю сельскую Францию и прислушаться к тому, что творилось там, то было бы трудно отделаться от ощущения, что страна выдана на растерзание разбойничьей армии.
Все давало повод к тревоге, все пугало людей, и все было пустячным, безобидным. Пьянчуги и бродяги, сельчане, возвращавшиеся с работы, гости, съезжавшиеся на свадьбу, поденщики и батраки, ночные гуляки и браконьеры, уличные драчуны и лесные егеря — любой из них, внезапно появившись у окраинного дома, мог переполошить деревню. Спасались тогда быстрее, чем думали, от чего следует спасаться.
Звуки колокола бесследно стекали в эту сеть дней, как вода в решето. В сухом остатке оказывались отдельные фигуры, приглянувшиеся не случайно: воры, контрабандисты, обозленные неудачники, готовые на все.
Но такой улов был исключением из правил. И вновь односельчан поднимали ночью по тревоге только потому, что до кого-то донесся шум из леса, кто-то перепугался проехавшей мимо телеги, а мирную поступь коров принял за топот разбойничьей конницы. Воевать приходилось не с людьми, а с собственными фантазиями. В атмосфере паранойи, охватившей тогда сельские общины, любой пустяк мог вызвать взрыв.
В окрестности Ангулема, например, тысячи крестьян схватились за оружие после того, как увидели вдали облако пыли. В Шампани отряд самообороны был поднят по тревоге, когда в лесу заметили подозрительное движение. Разбойниками оказались чьи-то отбившиеся коровы.
Фантазии же, как и слухи, распространялись тогда, без телеграфа и телефона, с невероятной скоростью. Казалось, ничто не может быть им преградой. Они легко перелетали из одного населенного пункта в другой. Почта была именно что «устной». Простые люди не рассылали письма, чтобы поделиться своими страхами, а сообщали обо всем при встрече. Чем тревожнее была фантазия, тем быстрее спешили ею поделиться. Сбивчивого рассказа мужчины из соседней деревни, а то и отчаянного крика, раздавшегося в ночи, было достаточно, чтобы паника огненной дорожкой протянулась из деревни в деревню.
Вот одна из историй тех дней, случившаяся в Конфолане, в 70 километрах южнее Пуатье (процитируем сохранившуюся запись):
«Мельник, пришедший из местечка Сен-Мишель, наткнулся на пильщика досок, который спешил домой, чтобы взять ружье. Он слышал, что в Сен-Жорже прибыли жандармы, и нужно помочь им справиться с разбойниками. Пильщик велел мельнику седлать лошадей и немедленно оповестить жителей ближайшего городка. „Не бойтесь! — ответил мельник. — Люди и так соберутся!“ Тут же он засеменил прочь и стал призывать жителей деревни взяться за оружие. Но никаких жандармов, попавших в беду, не было, как не было и разбойников в округе. Обоих, и мельника, и пильщика, за распространение ложных слухов бросили в тюрьму».
Подобные примеры, впрочем, редки. Власти пытались разыскивать тех, кто распускает лживые слухи, но никто обычно и вспомнить не мог, кто первым смутил и перепугал всех. Каждый указывал на каждого, и никто — на виновника происшествия.
Что же до местных властей и самих крестьян, то при первом тревожном слухе, долетавшем до них, они немедленно принимали меры. И кто их осудит за это? Время было такое. Пришел Великий страх.
Документы свидетельствуют, что страшные слухи в ту пору часто распространяли провинциальные дворяне и священники. Люди образованные, они при каждой тревожной новости слали к соседям гонцов с письмом, сообщая по секрету, что надо готовиться к худшему. Вот и соседнее поместье вдруг оказывалось «на военном положении». Тамошние слуги были к такому готовы. Гонцы, как на подбор, оказывались болтливыми малыми и, сидя среди лакеев, успевали их застращать. Так бациллы паники из господских покоев разносились по всей округе.
Этому способствовали и власти. Они рассылали письма по стране, предупреждая о возможных угрозах. Это не успокаивало, а, наоборот, пугало. Например, власти нормандского города Эвре однажды оповестили 110 сельских общин, им подчинявшихся, о грозящей им опасности, но тревога оказалась ложной.
Кульминация, или Охота на чертей
К концу июля панический страх охватил все французские провинции. «Страх порождал страх», — как выразился Лефевр. Страх толкал крестьян к немедленным действиям. Многие верили, что это дворяне науськивают разбойников, сколачивают из них отряды, чтобы наказать крестьян.
В ответ во многих деревнях и городках были созданы отряды самообороны. Порой их вожаки звали сообщников «заранее ударить по врагам», опередить их. Обычно такие отряды старались устрашить врагов, а не расправиться с ними.
Однако, борясь со злом, крестьяне сами творили зло, становились разбойниками. Начиналась крестьянская война наподобие тех, что уже не раз бывали в истории Франции (например, Жакерия в XIV веке; восстание «кроканов» в XVII веке). Как писал Жорж Лефевр, «чтобы подбить крестьян к восстанию, не было надобности во Французской революции, вопреки тому, что думали многие историки».
Другой французский ученый, Ив-Мари Берсе, специалист по истории крестьянских восстаний, отмечает, что «крестьянские волнения в начале Французской революции мало чем отличались от типичных восстаний предыдущих столетий» (Y. Bercé. «Geschichte der Bauernaufstande: Die sozialen Urspriinge der Rebellion im fruhneuzeitlichen Frankreich», 1990).
Вооружившись, бедняки врывались в дворянские дома, грабили и поджигали их, рассчитывая уничтожить все документы, хранившиеся там, и прежде всего списки повинностей и податей, перечни подневольных крестьян. Любые исписанные бумаги казались им чем-то вроде дьявольского договора, обрекавшего их, крестьян, на вековечный труд.
Толпы «новых вандалов» бродили по стране, захватывали и разрушали средневековые замки и монастыри. В Эльзасе, например, к концу июля были разорены 11 замков и три аббатства.
Число жертв Великого страха невелико, если сравнивать с последующими событиями Французской революции. По некоторым оценкам, по всей Франции было убито около двух десятков человек. Лефевр сообщает, впрочем, только о трех убийствах, случившихся в дни Великого страха. Одной из жертв был дворянин Мишель де Монтессон, недавно вернувшийся из Версаля.
Обычно же дворян не убивали, а просто изгоняли из своих домов, чтобы они не мешали обыскивать их и разорять. Были случаи, когда аристократов поколачивали или задерживали, чтобы позднее получить за них выкуп.
Сами дворяне в те дни тоже были охвачены страхом. Сопротивление восставшим крестьянам мало кто оказывал. Часто хозяева первыми выдавали крестьянам нужные списки, и толпа тут же уничтожала их.
Жертв было мало, однако материальный ущерб, нанесенный крестьянскими отрядами, невероятен. В то лето сотни дворцов и замков по всей Франции были сожжены обезумевшей беднотой. Множество дворянских владений было разграблено.
Наиболее страшные события произошли на юго-востоке Франции, в Дофине. Беспорядки начались в Бургуэне. Оттуда крестьянские отряды разбрелись по округе, грабя и сжигая на своем пути все, что принадлежало дворянам. Эта вакханалия разрушений длилась пять дней — до тех пор, пока солдаты, присланные из Лиона и Гренобля, не разогнали восставших.
Захваченными дворянскими владениями крестьяне распоряжались по-хозяйски. Ловко делили между собой поля, луга и леса. Намеренно, бросая вызов дворянам, охотились в заповедных лесах или разоряли господские голубятни. Все расшаталось в те окаянные дни.
Жители небольших городов обычно поддерживали крестьян. Призрак революции наливался кровью во многих французских провинциях.
У каждого восстания есть свой смысл, своя цель. Восставшие крестьяне добивались равных прав и возможностей с дворянами. Чаще всего они понимали этот лозунг однозначно: нужно сделать дворян такими же бедными, как и мы. Поэтому крестьянские восстания во Франции, как почти везде, начинались с яростного разорения «дворянских гнезд», с уничтожения всего, что предки дворян накапливали столетиями.
Были и конкретные объекты ненависти — «черти с человеческими лицами». В Саарлуи (ныне — немецкий город Зарлуи), Саргемине, Тьонвиле, Фальсбуре и Форбаке (все это — населенные пункты Лотарингии) толпы крестьян охотились за сборщиками налогов, разоряли налоговые службы.
Страх и паника побуждали забывать о всех приличиях, нарушать все законы. В Эльзасе крестьяне нападали на осевших там евреев-ашкенази, вменяя им в вину то, что они говорят по-эльзасски или на идише и плохо знают французский.
Среди этого безумия, охватившего Францию, были, разумеется, и те, кто не поддавался общей панике. Смотрел на происходящее с недоверием и усмешкой. Но горе тому, кто выбивается из толпы! Такие люди подозрительны. Их самих стали обвинять в том, что они действуют заодно с разбойниками или роялистами. Если крестьяне не могли сыскать ни одних, ни других, то с досады готовы были расправиться с теми, кого считали наймитами врагов.
Финал, или Памятная ночь
Страх внезапно окончился через три недели. В это с трудом верится, но та жуткая паника, что навеки оставила след в коллективной памяти французов, длилась на самом деле недолго. Так ураган бушует над городом какой-нибудь час, а потом люди вспоминают о «великом разорении» веками.
К началу августа большая часть Франции пылала недобрым огнем мятежа. В конце концов на удары, сотрясавшие провинцию, громовым эхом ответила французская столица. 4 августа Национальное собрание, как писал Карлейль, «внезапно вспыхнув почти сверхъестественным энтузиазмом, за одну ночь совершает массу дел» («Французская революция. Бастилия», кн. VI, гл. 2).
С лаконизмом стенографиста английский историк перечисляет все деяния, совершенные в тот день, хотя любое из них заслуживает отдельной книги, ибо у всех отмененных тогда привилегий есть свое многовековое прошлое и памятная история. Депутаты же, как дети, взявшие карандаш, просто перечеркнули исписанные страницы и открыли чистый лист.
Итак, отныне дворяне обязаны были уплачивать налоги так же, как какие-нибудь буржуа. «Мещанин во дворянстве» оказался уравнен в правах с аристократом.
«Памятная ночь, это 4 августа! Власти, светские и духовные, соревнуясь в патриотическом рвении, по очереди кидают свои владения, которые уже невозможно удержать, на „алтарь Отечества“. Со все более громкими кликами дело происходит „после обеда“ — они с корнем выкорчевывают десятину, барщину, соляной налог, исключительное право охоты и даже привилегии, иммунитет, феодализм, затем назначают молебен по этому случаю и, наконец, около трех часов утра расходятся» (Т. Карлейль. «Французская…», кн. VI, гл. 2).
Эта ночь положила конец не только «ночи Средневековья» — многовековой феодальной истории Франции. С ней прекратился и бессмысленный страх.
Созданная 5 августа 1789 года Национальная гвардия помогла этому. Гвардейцы сразу были брошены на усмирение восставших. Начались стычки, а то и настоящие бои. Сотни людей погибли в те жаркие дни.
Великий страх поутих, так и не достигнув Парижа. Но взбудораженную им Францию охватило безудержное революционное смятение.
Нет, не зря депутаты, как иронично писал Томас Карлейль, расходились по домам, «задевая звезды высоко поднятыми головами» (Т. Карлейль. «Французская…», кн. VI, гл. 2). Через три года после их нововведений во Франции пала монархия.
Самоуправство нарастало. Прошел еще год, и жителям французской столицы довелось пережить теперь уже «Великий ужас», Grande Terreur, — эпоху, более известную нам под названием «Большой (великий) террор». Она продлилась не месяц, а год — с июня 1793 по июль 1794 года. Ужас перед заговорщиками и изменниками охватил тогда Париж и собрал свою кровавую жатву — тысячи человеческих жизней.