ва: «Бог уберег». Я не спросил его о вере, но все написанное им свидетельствует, что он, скорее всего, верил в Бога; все журналисты, писавшие о нем после его смерти, говорили о его духовности. Он назвал рассказ о своем плавании по Тихому океану «Боги были милостивы».
Милостивы, но лучше избегать подобных испытаний. 19 июля полумертвый Уиллис корчится на своем плоту, стонет. Сильнейшая боль в области солнечного сплетения. Необъяснимая боль началась внезапно, без каких-либо внешних поводов. Именно тот случай, когда вы вызываете врача, который ничего не понимает, но делает вам укол успокоительного и звонит в клинику.
Уиллис, морской бродяга, крепкий и выносливый, назвал главу об этом происшествии «Агония». Почти сутки болей и судорог. Волны прокатывались по плоту, наступала ночь. «Я надеялся, что боль усилится, вызвав потерю сознания, и судороги перестанут терзать мышцы». Нет. Днем Уиллис находит силы доползти до каюты, открывает аптечку. Морфина нет, есть только аспирин. Уиллис берет целую горсть таблеток, готовит кашицу с водой, глотает ее. Нулевой результат. Он со стонами крутит ручку радиопередатчика, другой рукой работает ключом. Никто не поймал его SОS, и он сам до сих пор не знает, послал ли его.
«Я считал себя очень сильным, а оказался маленьким и жалким. Я ощущал, что мое тело разлагается, как субстанция, не существовавшая в реальности, а мой прах вскоре рассеется по ветру. Кого я обидел на этой земле? Тайные грехи… Может быть, я согрешил в мыслях! Для меня мысли равнозначны делам, они даже важнее самих дел».
Боль прошла столь же неожиданно, как и появилась.
– Не было ли это следствием грыжи, которую заработали перед отплытием? – спросил я.
– Не думаю. Я даже не показался врачам. Полагаю, я страдал не от простой физической боли. Причина ее крылась в моей душе.
– Считаете, что вас как-то наказали?
– Быть может. Вероятно, я невольно нарушил один из законов природы.
– Вспомнили о дельфинах?
– Да.
Уильям Уиллис позже вновь затронул эту тему. Как и пассажирам «Кон-Тики», ему везло с летучими рыбами, падавшими на плот. Они вносили разнообразие в привычный рацион. Но он также ловил на удочку дельфинов. Хотя первый сдернул его с плота и унес в море, он ловил их вновь.
– Я ел их сырую печень, питательную, придающую сил и богатую витаминами. Совесть моя была нечиста, когда я убивал дельфинов. Их дыхание походило на наше дыхание. Я отрезал им головы, но никогда не вскрывал черепную коробку, зная, что их мозг до странности похож на человеческий.
– А то, что вы ели рыб, не было грехом?
– Они залетали на мой плот как дар природы. Иногда я видел, как их в большом количестве поедали вокруг плота. Они выпрыгивали в воздух и летели, спасаясь от дельфинов, преследовавших их в воде. А в воздухе на них охотились буревестники. Они планировали над волнами и хватали их своими клювами.
Давайте пальцем проследим по карте маршрут «Семи сестричек» по необъятному океану. Примерно на полпути между Галапагосами и Маркизами на карте рядом с точкой местонахождения в полдень 6 августа написаны два простых слова: «Нет воды».
В момент отплытия – 450 литров воды. Но соленая морская вода постепенно разъела пайку бидонов, и пресная вода вытекла. Осталось всего тридцать шесть литров. Уильям Уиллис рассмотрел несколько решений:
1. Тратить не больше одной чашки в сутки и сделать остановку на Маркизских островах, а не идти на Самоа. Не годится.
2. Выжимать немного воды из пойманных рыб. Промежуточное решение, поскольку ему случалось «целыми сутками не видеть ни одной рыбы».
3. Пить морскую воду.
«Когда я плавал на судах, мне часто приходилось выпивать чашку морской воды, чтобы работал кишечник. Четыре года назад, находясь на танкере, который обслуживал порт Санта-Крус, я ежедневно выпивал кварту морской воды, борясь с воздействием нефтяных испарений. Я был уверен, что могу выпивать по крайней мере одну чашку в сутки без ущерба для себя».
Уильям Уиллис пил морскую воду и не испытывал никаких неприятных ощущений. Пресную воду он оставил для приготовления мучной кашицы. Он зачерпывал чашку воды, убедившись, что в непосредственной близости нет акул, за исключением верного Длинного Тома. «Ночью тот плыл под водой на глубине полутора-двух метров, а днем всплывал на глубину тридцати или пятидесяти сантиметров. Я спрашивал себя, что он ест и когда. То, что я ему бросал, не могло его насытить, – по-видимому, он мог целый месяц поститься без вреда для себя. Он спал, но продолжал плыть. Три рыбки-лоцмана длиной около пятнадцати сантиметров плыли прямо перед его ужасными челюстями и иногда касались его. Длинный Том не обращал на них никакого внимания». Иногда к «Семи сестричкам» приближались киты. Уильям Уиллис видел их на таком же близком расстоянии, как и пассажиры «Кон-Тики». И слышал дыхание морских гигантов.
Когда вы находитесь в открытом море и видите, как с восходом солнца небо бронзовеет, – это предвестие бури. Наступило 1 сентября, плот движется к северу от Маркизских островов. Исчезли летучие рыбы, дельфинов стало меньше, стаи морских птиц тянутся на юг, туда, где суша. Весь день стоит ясная погода, но, пока на западе садится солнце, горизонт окрашивается в цвета серы. Внезапно падает тропическая ночь и налетает шквал.
Уильям Уиллис в добром здравии, крепкой рукой держит руль, подставляя лицо под приятный дождь. Ведь это пресная вода. Шквалы налетают раз за разом, они возникают в ночи длинными черными стенами и сопровождаются воем ветра. Мелькает мысль: «Лучше бы спустить грот». У него даже хватает времени отпустить фал, закрепленный рядом с рулем. Парус спускается на один метр, потом раздается хлопок. Парус порвался. И начинается свистопляска.
Разразившаяся буря ревет то сильнее, то тише, но рев не прекращается, к нему добавляются другие шумы, доносящиеся с неба или от моря, а также от плота, которому вы доверили свою жизнь. Уильям Уиллис, испытанный моряк, прекрасно чувствует себя в этом хаосе, распознавая голос каждой стихии в отдельности. Удается держать курс в разбушевавшемся море, грот спустился ниже фока, и фок, похоже, выдерживает напор ветра. Крохотное световое пятно подбадривает, это прекрасный знак человеческой воли. Фонарик подсвечивает компас. «Если бы мы продолжали так держаться на море, у меня не возникало бы забот. Буря могла бушевать неделями. Скорость, с какой пена мчалась вдоль борта, свидетельствовала: мы не теряем времени».
Море свирепеет, плот прекрасно взбирается на волны, такелаж выдерживает напор. На заре Уиллис видит волны, несущиеся под светлым небом. Высокие, как горы, вы так их ощущаете в эти мгновения. Время от времени Уиллис сует в рот горсть сахара-сырца и чувствует под костлявой рукой исхудавшее лицо. «От меня остались лишь кожа да кости. Это хорошо, убеждал я сам себя, я избавляюсь от плоти, от плоти прошлых лет, полумертвой и готовой обратиться в прах. Начни все снова, сотвори себе новое тело, девственную плоть, свежую кровь, это будут плоть и кровь путешественника».
Так продолжается трое суток – живая статуя у руля, питающаяся крупинками сахара, утоляющая жажду дождевыми каплями. Невероятный душевный подъем подавляет усталость. Когда встает солнце, буря становится сильнее, но море уже не темное и непроницаемое, плот скользит вверх и вниз по хрустальным волнам. И в этой прозрачности Уиллис замечает совсем рядом, а иногда над собой ужасные морды акул. Акулы взлетают вверх и падают вниз, равнодушные и, быть может, по-братски близкие в этом космическом вихре, пьянящем человеческое существо, отчаянно влюбленное в море.
5 сентября. Синий океан успокоился, едва поднимает и опускает плот, на котором у руля сидит человек и шьет, напевая. Уильям Уиллис чинит порванный грот, приводя в порядок такелаж. Он поет, зная, что пересек меридиан острова Рароиа (архипелаг Туамоту), а значит, уже побил рекорд «Кон-Тики», пройдя это расстояние на двадцать восемь суток быстрее. Он отправился в плавание не ради этого рекорда, но он его побил, будучи на плоту в полном одиночестве. И плавание продолжается.
– Девятого сентября вы упали с мачты, пытаясь высвободить снасть, застрявшую в блоке.
– Я упал с высоты всего трех метров, но ударился головой. Я потерял сознание, пришел в себя только ночью, опять потерял сознание и очнулся лицом к солнцу. Я был в ярости, ибо потерял целые сутки, а ведь был еще в тысяче шестистах милях от места назначения.
1600 миль, около 3 тысяч километров. Уильяму Уиллису понадобилось более трех месяцев, чтобы покрыть это расстояние, питаясь летучими рыбами и рыбами, пойманными на удочку, и пресловутой мачикой, позволяя себе иногда горсть сахара-сырца. Пил морскую воду и изредка с наслаждением воду дождевую, собранную в брезент. Но без морской воды он умер бы от жажды.
Хорошая, не столь хорошая и плохая погода сменяли друг друга, но в своем повествовании Уильям Уиллис почти не упоминает о бурях, словно ярость моря ничего не могла поделать с этим отощавшим, выдубленным солнцем, пропитанным солью телом, с его стальными мускулами, с его неукротимой волей: «Подчиняясь всем капризам моря, благожелательного или нет, я жил в полном единении с природой, ведя нормальную жизнь человека – жизнь, которая беспрестанно творит форму и радость существования». Действительно ли это нормальное существование? Не подумают ли боги, что этот одиночка слишком счастлив и в его душе начинает зарождаться гордыня? Быть может.
2 октября. Палящее солнце, полный штиль. «Семь сестричек» плывет по пустынному океану, да и сам потрепанный плот выглядит пустыней, если не считать неподвижного попугая в клетке, прикрепленной к мачте, да черной кошки, укрывшейся в крохотной тени каюты. У руля никого. Можно подумать, что душа Уильяма Уиллиса вертикально взмывает в синие высоты над океаном, а его тело, разодранное в куски, плывет в синих и спокойных водах, попав в желудки акул. Но нет. Одиночка жив, но впервые после отплытия укрылся в каюте. Он сидит неподвижно, закрыв все щели, через которые может проникнуть лучик солнца. Уильям Уиллис ослеп.