Сципион сел на корабль и погиб в морском сражении во время бегства в Испанию. Верные военачальники Помпея Афраний и Петрей нашли свою смерть здесь, на африканской земле. Афраний был захвачен в плен, а затем убит; Петрей вместе с царем Юбой, попав в безвыходное положение, решили найти смерть от мечей друг друга. Петрей в этом поединке убил Юбу, а сам не смог поразить себя в грудь, поэтому попросил сделать это своего раба.
Часть разбитого войска отошла к хорошо укрепленному городу Утике, где гарнизоном командовал Катон.
Глава IX. Смерть Катона и триумфы Цезаря
Итак, у сторонников республики остался последний оплот – город Утика на берегу Средиземного моря (это на территории современного Туниса).
Когда там узнали, что сражение при Тапсе проиграно, что Сципион и Юба убежали, что Цезарь вот-вот подойдет к городу и будет его штурмовать и, конечно, осада будет недолгой – местные жители, пунийцы, наверняка откроют перед удачливым победителем ворота, как уже много раз было в таких войнах, в Утике начался полный переполох. Римские граждане – купцы, коммерсанты и прочие ринулись было бежать, но Катон всех успокоил, сказав, что эти вести, быть может, и неверны – всем ясно, что в таких случаях страх берет верх, преувеличивает опасность и так далее. Поэтому он советует подождать до утра и не отчаиваться.
Утром Катон собрал так называемый совет трехсот, состоявший из римских граждан, промышлявших тут в основном ростовщичеством и торговлей. Они кредитовали Сципиона, были богаты и влиятельны. Кроме того, в Утике были и сенаторы, бежавшие сюда от произвола Цезаря, и они тоже приняли участие в утреннем заседании. Катон со свойственной ему педантичностью стал перечислять, сколько продовольствия и вооружения есть у них для обороны, и получалось, что с этим вроде бы все в порядке – всего в избытке. Но вот с человеческими ресурсами плохо. Разве что можно надеяться на уцелевшие после битвы при Тапсе части, но неизвестно, придут ли они в Утику или куда еще. Кто-то предложил отпустить на волю рабов и тем самым получить воинов. Катон подумал и сказал, что хоть предки этого и не делали, но тут положение обязывает. Впрочем, добавил он, если совет решит сдать город без сопротивления, то он поймет это правильно, но полагает, что еще не все потеряно, есть возможность бороться и, быть может, победить и так далее…
Твердость духа Катона произвела на собравшихся хорошее впечатление. Его поддержали и обещали помочь и деньгами, и рабами.
Тем временем к Утике подошел большой отряд помпеянцев под командованием Марка Октавия. Он послал к Катону своего человека, чтобы выяснить обстановку в городе и договориться о разделе власти. Октавий колебался, не зная, заходить ли в Утику, где местное население ненадежно, или уходить в горы к царю Юбе. Катон сказал, что не удивляется гибели всего республиканского дела, раз даже в такой ситуации властолюбие у военачальников берет верх. И все же настоятельно советовал присоединиться к себе, а что касается жителей, то он их просто выгонит за городскую черту. Что и было сделано – их согнали в некое подобие слабо укрепленного лагеря перед воротами.
Тем временем на заседании совета в храме Юпитера решимость защищать город сменилась разноголосыми сомнениями, все больше людей склонялось к тому, чтобы послать к Цезарю переговорщиков. Великодушный и удачливый полководец наверняка их амнистирует, как обычно и поступает с побежденными в гражданской войне римлянами, а ведь им, простым торговцам и деловым людям, надо в первую голову думать о бизнесе, а не о политике или патриотизме. Отпустить рабов? Это сенаторам хорошо об этом говорить, а нам, которые этими рабами и торгуют? Конечно, они высоко чтят правнука великого Катона, этого достойнейшего среди современников человека, совесть республики и неподкупного патриота, но им-то, мелким букашкам, зачем рядиться в тогу великого человека? И так далее в том же духе.
Когда Катону об этом донесли, он ничего не сказал, а только велел записать имена тех, кто рабов отпустил и в каком количестве, чтобы знать, сколько людей у него прибыло.
А солдаты Октавия решили штурмовать лагерь аборигенов, но те их отогнали, и тогда они ворвались в город, стали грабить дома горожан и многих поубивали. Катон пытался было остановить грабеж, но его никто не слушал, поэтому он роздал каждому солдату по сотне сестерциев, и тогда только они успокоились и ушли из города в неизвестном направлении.
После ухода мародеров совет приступил к формированию делегации к Цезарю. Она была должна добиться помилования не только для горожан, но также для Катона и сенаторов. Если Катона Цезарь не амнистирует, они тогда готовы драться и отстаивать город до последней капли крови и тому подобное. Катон понимал, что это пустые слова, и сказал, что делегацию послать, конечно, надо, но вот только он настоятельно просит не вымаливать у Цезаря амнистии для него, Катона, потому что амнистируют лишь преступников, а он себя таковым не считает, а вот Цезарь – настоящий преступник и узурпатор. А если уж говорить о хваленом Цезаревом милосердии, то он также в нем не нуждается, потому что милуют побежденных, а он себя таковым опять же не считает.
Сенаторы тоже, впрочем, не рискнули дожидаться в Утике милостивой амнистии от ненавистного выскочки, зная, что ему иной раз не удается сдерживать кровожадные инстинкты своих озверелых солдат, как это случилось совсем недавно при Тапсе. Поэтому они решили покинуть город на кораблях, и Катон этому не препятствовал и делал все возможное, чтобы они поскорее отплыли. Сам он наотрез отказался плыть с ними, мотивируя это тем, что обязан защитить город.
С этого момента он уже твердо решил, что Цезарь ни при каких обстоятельствах не сможет проявить к нему свое грязное милосердие.
Вечером, когда отплыли сенаторы, Катон пригласил к ужину двух философов – стоика и перипатетика.
Разговор зашел о понятии свободы. Стоик сказал, что свободными людьми могут считать себя лишь люди разумные и добродетельные. А само понятие в чистом виде может быть рассмотрено и признано истинным лишь в мире идей, а не вещей.
Перипатетик возразил, что человек является продуктом природы, можно сказать, плоть от плоти мира вещей, а не идей…
Но Катон не дал ему закончить мысль и с несвойственной ему горячностью стал громко доказывать, что природа дала человеку лишь тело, а тело – это гнездилище грязи и мерзости, что природа тела и природа разума – различные понятия, и тело никогда не сможет противостоять разуму и так далее…
Перипатетик попытался защититься такой категорией, как счастье, которому никакой разум или идея не нужны. Разве у счастья есть понятие разума? Да и что такое чистый разум? Бесплотная идея, это лишь божеству может быть присуща такая форма существования, а не человеку…
Вот именно, сказал Катон, вот именно, так и следует поступать: высвобождать душу из тела и становиться свободным.
Философы замолчали, осознавая, куда клонит, подобно Сократу, стоик Катон. А тот перевел разговор на другую тему: все ли сенаторы отплыли? Все, ответили ему, в городе спокойно, но на море поднимается ветер. Если будет буря, то сенаторам не позавидуешь.
На этом ужин закончился. Катон прошелся по городу, проверил посты и лег спать, взяв в постель том Платона. Он читал «Федона». Как вы помните, речь там идет о бессмертии души, и беседа между мыслителями происходит в темнице, когда Сократ был уже осужден и чаша с ядом стояла наготове.
Пролистаем же и мы, дорогие читатели, вместе с Катоном те самые страницы, где Сократ накануне своей казни доказывает вечность души. Телесность, чувственность, говорит он, чем наделил нас создатель, никакого отношения к душе и истине не имеют, душа лишь тогда познает свет истины, когда перестает обретаться в теле.
Собеседники Сократа ему поддакивают, говоря, что душа человека существовала до рождения человека, стало быть, существует и после смерти.
А Сократ еще и еще раз убедительно доказывает, что душа не только бессмертна, но и неуничтожима, поэтому «когда к человеку подступает смерть, то смертная его часть, по-видимому, умирает, а бессмертная отходит целой и невредимой, сторонясь смерти».
Но куда же девается душа после того, как ее временное вместилище покоряется своей смертной природе? Та душа, говорит Сократ, которая всегда стремилась к познанию, совершенствовала сама себя в философских занятиях, «уходит в подобное ей самой безвидное место, божественное, бессмертное, разумное… и впредь навеки поселяется среди богов…»
Ну а душа, служившая «страстям и наслаждениям настолько, что уже ничего не считала истинным, кроме телесного», не очищенная знанием и воздержанием, воспарить не сумеет и будет обретаться «среди надгробий и могил – там иной раз и замечают похожие на тени призраки души».
Собеседники Сократа Симмий и Кебет, хоть и соглашаются с доводами мудрейшего философа, но все же у них есть сомнения, и они приводят пример с лирой. «Ведь если этот музыкальный инструмент сломать, – говорит Симмий, – струны и дерево хоть и будут осязаемы и видны, но музыки-то не будет, и если принять за душу лиры гармонию, то она едва ли будет существовать без лиры, поэтому душа при всей своей божественности должна немедленно разрушаться, как разрушается любая гармония, будь то звуков или же любых творений художника…»
Но Сократ, перед которым стоит чаша с ядом, вводит понятие идеи и вновь доказывает в своем стиле – задавая собеседникам вопросы и отвечая на их возражения, – что душа бессмертна.
Наступает наконец час ухода из жизни великого мыслителя, «самого лучшего из всех, кого нам довелось узнать на нашем веку, да и вообще самого разумного и справедливого» – так завершается это произведение Платона под названием «Федон».
Катону приписывают такие слова: «Лучше никем не повелевать, чем кому-либо служить! Без первого можно жить честно, со вторым же вообще нельзя жить».
Катон закрыл книгу и потянулся к мечу, что обычно висел у него в изголовье. Но меча не было. В чем дело? Почему нет меча, кто и зачем его взял? Он зовет раба и требует принести меч. Он в гневе. Кто посмел его обезоружить, когда враг стоит у ворот? Раб топчется на месте и не торопится принести Катону меч. Он не знает, как поступить; он получил кое-какие инструкции от домочадцев, а те – от философов, собеседников Катона за ужином, встревоженных его настроением и темой беседы.