Следовательно, политические процессы, приведшие к появлению этих новых государств, были схожими. Во всех случаях одна династия сумела устранить либо понизить влияние своих соперников, правивших в соседних регионах, чтобы установить свое господство на большей территории. Превратности этого процесса объясняют тенденцию государств обмениваться спорными территориями. Учитывая, что все эти земли были изначально независимыми, несложно понять, почему некоторые из них сохраняют способность к автономной политической активности еще долгое время после признания господства правящей династии, особенно в условиях, когда многое зависит от регулярности посещений своих владений князем и от его личной харизмы, а не от отлаженного бюрократического аппарата, с помощью которого можно было бы управлять государством. Но, несмотря на изобилие захватывающих историй и деятелей, обладающих удивительным шармом, источники, повествующие о достижениях той или иной династии, почти не проливают свет на процесс формирования государств на севере и востоке в конце 1-го тысячелетия. История знает множество примеров, когда яркие индивидуумы пытались укрепить свою власть и устранить соперников. Однако в большинстве случаев такого рода притязания не приводили к появлению новых и весьма впечатляющих государственных образований. Значит, кроме личных устремлений тех или иных князей, нам нужно осмыслить более глубокие структурные трансформации, приведшие к такому непредсказуемому итогу.
Образование государства
Многие из этих перемен были схожи с теми, которые породили более крупные политические образования на окраинах Римской империи в первой половине тысячелетия. Анализируя динамику событий, можно с уверенностью сказать, что глубокие и важные социальные и экономические преобразования сыграли крайне важную роль в процессе формирования государств Северной и Восточной Европы. Самым ярким и убедительным примером тому являются славянские государства, но в немалой степени это верно и для Скандинавии.
Вплоть до середины 1-го тысячелетия славяне или покоренные ими народы не характеризуются значительным социальным неравенством. Какой бы ни была их географическая родина, славяноязычные племена, появившиеся на рубежах Средиземноморья в VI веке, явно вышли из неразвитых, поросших лесами регионов Восточной Европы, где поселения были небольшими (преимущественно деревушки), а фермеры железного века не могли похвастаться большими излишками урожая. Соответственно, и материальных маркеров, помогающих разграничить социальные статусы, было немного. Положение дел резко изменилось в VI веке в результате миграционных процессов, благодаря которым некоторые славяне получили прямую связь с более развитым Средиземноморским регионом. Появившийся беспрецедентный поток богатства – прибыль от набегов, делившаяся более или менее поровну, военная служба и дань – спровоцировал рост неравенства в обществе, в котором начали формироваться новые социальные структуры. Они отчетливо проявляются с 575 года, когда возвышается новый класс военных лидеров, контролирующих значительные территории и войска численностью в несколько тысяч человек, несмотря на то что есть причина полагать, что другие элементы славянского общества, представленные в памятниках корчакской культуры, сохранили прежние, эгалитарные социальные формы и прибегали к альтернативным способам миграции (и избегали византийских границ), чтобы сохранить их[651].
Новые славянские государства IX и X веков создавались при выраженной акцентуации этого первоначального неравенства. Это проявляется ярче всего в существовании военных отрядов – классового двигателя социальной и политической власти, сыгравшего столь важную роль в трансформации германского мира. Предположительно, новые славянские вожди VI века пользовались поддержкой своих последователей, однако в тот период крупные постоянные войска не упоминаются в исторических источниках и не играют роль крупной силы, военной либо социальной. Контраст с государствами IX и X века поразителен. Арабские географы отмечают, что Метко Польский содержал собственное войско в 3 тысячи человек – и это лишь один пример из многих, подчеркивающий важность наличия крупных персональных отрядов в те времена. В Богемии четырнадцать воевод, явившихся на крещение в 845 году, пришли «со своими людьми», и ранние богемские источники, ассоциируемые с Вацлавом, говорят и о его дружине, и о дружине его брата, Болеслава I. Франкские тексты также упоминают «людей» Моймира и Святоплука из моравов; не менее важную роль играли постоянные отряды и на Руси. Опять-таки, арабские географы сообщают о четырехстах людях верховного князя Руси на севере примерно в 900 году, и княжеские дружины играют роль групп давления в нескольких случаях, описываемых в Повести временных лет. К примеру, именно необходимость удовлетворять потребности своих «людей» вынудила Игоря повысить дань, которой он обложил древлян. Возможно, в дальнейшем он пожалел о том, что поддался их давлению, поскольку, как мы знаем, это привело его к смерти от рук разъяренных налогоплательщиков. И, как было в случае с германцами у границ Римской империи, увеличение численности постоянных отрядов повышало шансы того или иного вождя на подавление соперников и навязывание разного рода обязательств (вроде военной и трудовой повинностей) на большую часть населения. Следовательно, эти войска играли важнейшую роль в становлении государств, не в последнюю очередь (как было у германцев) потому, что они представляли собой важную ступень, ведущую к обретению власти. Даже в конце VI века не было никаких свидетельств того, что власть в славянском обществе переходила по наследству, даже если отдельным индивидам удавалось снискать всеобщую поддержку[652]. Но к IX и X векам династии превратились в главные политические силы, и наследование власти стало нормой.
Однако появление постоянных войск было лишь одним аспектом процесса социальной трансформации. Отчасти неудачи при попытках охватить картину событий с максимальной полнотой проистекают из невозможности определить, с чего все началось. Идея об эгалитарном славянском обществе в 500 году укоренилась как в исторических трудах, так и в более популярной мифологии. Она ложится в основу представления славянизации как этакого «движения хиппи», которое к тому же находит подтверждение в византийских источниках, отмечавших, что славянское общество не обладает выраженной социальной дифференциацией и имеет склонность принимать пленников как свободных и равных его членов. Но к таким представлениям о всеобщем равенстве у славян следует относиться с опаской. Вспомним те аргументы, к которым мы прибегали, говоря о германцах: существуют и нематериальные маркеры статуса, которые являются не менее жесткими – если обладающие ими могут меньше работать, получать больше продуктов, а их слово имеет больший вес при решении споров[653].
Но даже если мы сочтем стартовой точкой эволюции славянских обществ начальный этап разделения эгалитарного общества в VI веке (а, как мы видели, эгалитаризм, если он существовал, быстро пришел в упадок благодаря одновременным процессам миграции и развития), то к X веку многое успело измениться. Теперь не только наследовалась политическая власть (и к тому же весьма весомая благодаря постоянным войскам), но и славянское общество в целом претерпело эволюцию, распавшись на четко дифференцированные (а значит, скорее всего, также наследуемые) категории статусов, подчиненные строгой иерархии.
В самом низу социальной лестницы находятся группы несвободного населения, ставшие неотъемлемой частью славянского и скандинавского обществ конца 1-го тысячелетия. Работорговля была важным явлением в Центральной и Восточной Европе начиная с VIII века. Также, по мере того как развивались новые государственные структуры, важной составляющей их экономической модели стало несвободное крестьянство. По имеющимся у нас источникам сложно сказать, обладало ли население крепостных деревень более высоким статусом, нежели рабы, которых продавали, – возможно, их статус соответствовал «вольноотпущенным» либо «полусвободным» классам, которые мы видели в германском мире. В любом случае к X веку большая часть славянского населения получила пожизненный наследуемый низкий статус (или статусы, если рабов и крепостных нужно различать). Какой бы модели славянского общества до VI века мы ни отдали предпочтение, разница между прежней и нынешней слишком велика.
Столь же прочно на социальной шкале закрепился противоположный класс – людей, облеченных высоким статусом, которые нередко называются «лучшими» (лат. optimates) в наших источниках. Указано, что такие люди, к примеру, в Богемии посещали ассамблеи, чтобы одобрить кандидатуру Адальберта Славниковича на пост епископа Пражского в 982 году, они называются правителями собственных поселений под властью Рюриковичей на Руси (некоторые из них были достаточно независимыми, чтобы отправить собственных представителей в Константинополь на обсуждение торговых договоров). Отдельные представители высшего класса появляются и в составе свиты великопольского князя в начале XI века. Предположительно, их принимали у себя польские и другие князья, на пирах во время объезда своих владений. Их существование в Моравии веком раньше, возможно, отражено археологически в пяти так называемых княжеских жилищах, обнаруженных на территории в 100 гектаров вокруг Микульчице, хотя они вполне могли принадлежать младшим представителям правящей династии. Наши материалы указывают на то, что этот класс состоял изначально из трех элементов. Во-первых, это ярые сторонники новой династии. Во-вторых, в него входила элита, происходившая от изначально независимых богачей (будь то славяно-скандинавские торговые компании на Руси или «племенные» группы в Богемии, Моравии и Польше), которые не противились господству новой династии. Третьи представители этого класса – младшие члены правящего рода. До и даже после принятия христианства многоженство оставалось обычным делом, в результате чего таких младших княжеских отпрысков становилось все больше, особенно при правителях вроде Владимира, который, как мы знаем, держал сотни наложниц. Со временем эти три класса слились в один, составив наконец знать полноценных государств.