[481]. Нас здесь интересуют более общие последствия революции VII века в распределении основных сил в Европе. Выделяются два из них.
Во-первых, усиление ислама уничтожило Восточный Рим как имперскую державу. По документам, созданным в обсуждаемый период в Константинополе, это не так заметно, ведь сам город не был взят мусульманами, пока в 1453 году во время осады войсками Мехмеда II Завоевателя не была из огромной пушки пробита брешь в Феодосиевых стенах, близ современной автобусной остановки Топкапы. На протяжении семисот лет, предшествующих этому событию, правители города называли себя римлянами (несмотря на то что писали по-гречески) и сохраняли все старые римские представления о собственном господстве – утверждали, что они являются избранными Богом императорами, задача которых утвердить подобающий порядок во всем мире.
Однако, как в любом историческом контексте, необходимо смотреть глубже. И тогда вы поразитесь тому, какой мощи лишился Константинополь начиная со второй половины VII века. Исламское завоевание отняло у Византии богатейшие ее провинции – Сирию, Палестину, Египет в первом поколении, за которыми примерно через сорок лет последовала Северная Африка и наконец Сицилия. Малую Азию Восточный Рим сохранил, но она стала главным полем битвы в дальнейших конфликтах с молодым мусульманским государством, и археологические остатки показывают, как серьезно пострадала его экономика. Все великие города древности (те, которые уцелели, ведь некоторым это не удалось) уже не были центрами скопления населения, производства и обмена, превратившись в военные крепости и командные пункты. Чеканка монет фактически остановилась, и все указывает на крайнее упрощение экономики. До этих потрясений Восточная Римская империя была во многом схожа с Османской империей XVI века (до нас дошли весьма интересные налоговые ведомости последней). С их помощью можно завершить точный список потерь Константинополя в ранний период – по объему государственного дохода (хотя масштабы катастрофы и без того очевидны). А если провести соответствующие расчеты, делая необходимые поправки, становится ясно, что усиление ислама лишило Византию от 60 до 75 процентов государственного дохода – то есть на 60–75 процентов урезало ее возможности[482].
Последствия этого ослабления проявляются с абсолютной ясностью в полной картине европейской истории с начала VII века. Византия уже не являлась доминирующей силой на Средиземноморье и крупным игроком на более широкой европейской сцене. По-прежнему играя важную роль в Восточном Средиземноморье, во многих других аспектах Восточная Римская империя превратилась в государство – сателлит мусульманского мира, уже неспособное определять свою судьбу. Чередующиеся периоды процветания и упадка тесно связаны с историей развития нового мусульманского государства – в обратной пропорции. В периоды политического единства мусульманских земель Византия угасала; когда же – как порой случалось – мусульман охватывали раздоры, положение Византии несколько улучшалось. В общем, претензии правителей Константинополя на имперское величие и звание преемника Рима после VII века были лишь химерой. Потери, понесенные ими от арабов, говорили о том, что эти императоры правили государством – преемником Рима, ничем не отличавшимся по сути от молодых держав, появившихся на руинах Западной империи. Я лично предпочитаю использовать термин «Византия» для Восточной Римской империи с середины VII века в качестве признания масштабности тех перемен, которые принесли с собой в Средиземноморье полчища мусульман[483].
Во-вторых, у монеты имелась и обратная сторона – сплочение мусульманского мира создало новую сверхдержаву на юго-восточных рубежах Европы. Она захлестнула не только немалую часть Византии, и в первую очередь самые богатые ее провинции, но и ее старого врага, империю Сасанидов. Результатом этого, когда к VIII веку пыль немного улеглась, стало появление гигантской империи, протянувшейся от Испании до Северной Индии. Управление такой территорией при наличии исключительно средневековых коммуникаций – настоящий логистический кошмар, а здесь к тому же имелись серьезные идеологические разногласия в вопросах о том, кто и как, собственно, должен ею управлять. Поэтому не приходится удивляться тому, что внутренней стабильности как таковой в новом государстве не существовало. Однако даже несмотря на то, что контроль над захваченными землями хромал на обе ноги и ослабевал по мере удаления от столиц, и Омейядский халифат с центром в Дамаске в период с 660-х годов по середину VIII века, и Аббасидский халифат с центром в Багдаде с конца VIII века до начала X представляли собой сильные и богатые государства имперского типа, могуществом превосходившие даже Римскую империю в самом ее расцвете[484]. Эта сверхдержава, образовавшаяся на ближневосточных рубежах Европы, находилась слишком далеко и не могла напрямую влиять на историю миграции и развития варварской Европы, однако косвенное ее воздействие на эти процессы было очень велико. Она не только убрала со сцены Восточную Римскую империю. Как мы увидим в следующих главах, ее дипломатические и экономические щупальца протянулись через Кавказ к западной степи, а оттуда – в Восточную и даже Северную Европу.
Коллапс систем и рождение Европы
Отчасти падение Западного Рима (и Восточного, кстати, тоже) следует понимать как результат процессов развития, действовавших на протяжении полутысячелетнего существования империи. По большей части новые стратегические принципы, превалировавшие в Европе с 500 года, были обусловлены появлением новой сверхдержавы в Северной Европе, которая, в свою очередь, возникла исключительно благодаря трансформациям, происходившим в течение предыдущих пятисот лет. Как мы видели, в конце V века франки стали новой силой на внутренней периферии старой империи. Они присоединили к своим родным землям бывшие римские территории к западу от Рейна и другие регионы внутренней и внешней периферии Рима. Так появилась новая имперская держава, впервые опиравшаяся на ресурсы Северной Европы, не граничащей непосредственно со Средиземноморьем. Смело можно сказать, что в долгосрочной перспективе Римская империя собрала плоды собственного разрушения. Ее экономические, военные и дипломатические щупальца изменяли соседние народы до тех пор, пока те не стали достаточно сильны, чтобы разорвать ее на части.
Но, несмотря на то что природа послеримской империи в каком-то плане была почти ожидаемой, свою роль сыграла и стандартная толика исторической случайности. Оценивая общие тенденции развития, вы можете подумать, что приграничные римские территории должны были достаться еще более амбициозным и агрессивным местным правителям – по мере того как со временем экономические и политические изменения приносили им все больше власти и постепенно стирали изначальный перевес, позволивший империи установить свое господство на этих землях. И действительно, нечто подобное начинало происходить еще в римский период. В III веке трансильванская Дакия и земли между Карпатами и Дунаем должны были перейти к готам и другим набравшим силу народам на восточноевропейской периферии империи, в то время как на западе алеманны захватили покинутые жителями Декуматские поля. В IV веке схожим образом отличающийся повышенной агрессией король алеманнов вроде Хнодомара смог утвердиться в западной части долины Рейна, а салические франки пытались продвинуться к западу от границы по нижнему течению той же реки. В то время империя еще была достаточно сильна, чтобы сдерживать подобные поползновения, однако тенденция прослеживается вполне четко.
Зато расцвет и падение империи гуннов проходили по другому сценарию и создали беспрецедентный всплеск политически мотивированной миграции, вызвавшей внезапные и непредсказуемые перемещения на территорию Рима воинственно настроенных и хорошо организованных групп с внутренней и внешней его периферии. Во время первого кризиса 375–380 годов на римскую почву с внутренней периферии из-за границы по нижнему Дунаю ступили готы, сарматы и таифалы, за которыми в 405–408 годах последовали германцы со среднего и верхнего Дуная – свевы (будь даже они по факту маркоманами и квадами) и бургунды. Среди народов с внешней периферии, участвовавших в этих событиях, можно вспомнить аланов, отдельные группы которых проникли на территорию империи и в 375–380 и 405–408 годах, в последнем случае – в сопровождении хасдингов и вандалов-силингов, обитавших где-то на границе внутренней и внешней периферий: их земли были не так далеко от границы, но до нас не дошли сведения о каких-либо дипломатических связях между ними и Римом до потрясений эпохи гуннов[485]. Из-за этих миграций Западная империя внезапно оказалась лишена немалой доли налогов вследствие потери важнейших для нее земель, что, в свою очередь, предопределило полное и столь же быстрое разрушение ее военной и политической систем.
При нормальном развитии ситуации мало-помалу на севере Европы появилась бы новая сверхдержава (по мере того, как соперничающие друг с другом предводители разных народов обретали бы новые земли и власть, то и дело бросая вызов правителям империи), но после появления гуннов резко изменились и временные рамки, и отчасти сама природа этого процесса. В IV веке дальняя граница внешней периферии Рима, на которой доминировали преимущественно германоязычные племена, отличающаяся вполне определенными системами материальной культуры, простиралась на немалые расстояния. В VI веке, после миграций эпохи гуннов и ассоциируемого с ними коллапса пшеворской, вельбарской и черняховской культур, следы старых культурных систем исчезли из земель к востоку от Эльбы и близ Сред не дунайской низменности. В исторических источниках не встречаются упоминания о каких-либо крупных политических образованиях, существовавших там ранее в римский период. Падение Западной Римской империи, таким образом, сопровождалось резким сокращением территорий, на которых господствовали германцы, и объединением большей части земель, оставшихся в собственности франков. И скорость распада Западного Рима, и резкое сокращение германской Европы стали итогами миграционных процессов, запущенных гуннами. В общем и целом это привело к кардинальным изменениям в европейской истории.