— Ты правильно поступил, ища защиты своих интересов у церкви и Господа Бога, — отозвала Анна.
Позже королева узнает, что третейский суд и сам председатель его кардинал Гиль де Брант признали притязания герцога Вильгельма Нормандского на корону Англии законными.
А на другой день Вильгельм повелел своим воинам уходить с рубежа Бретани и вместе с королем и его свитой отправился в Руан. Герцог упросил Генриха погостить у него. А истинная причина была в том, что он не налюбовался на прекрасную Анну, коя внесла смятение в его горячее сердце.
Во Франции после посещения Генрихом и Анной Нормандии еще два года царили мир и покой. А за чертой этих двух лет уже стояли события, кои отзовутся непоправимым горем для Франции, и прежде всего для обитателей королевского дворца на Ситэ. Но пока об этом ведал лишь один человек. И он молчал о суровых переменах, исполняя на то волю Всевышнего, потому как тем событиям Провидение начертало сбыться.
Глава двадцать четвертая. Католики и еретики
Поездка в Нормандию короля и королевы оказалась благодатной не только для Франции, но и, как считал герцог Роберт, для него. Правда, повод быть довольным поездкой у Роберта был иной, нежели у Генриха и Анны, радеющих за спокойствие в государстве. Герцог Вильгельм Завоеватель, этот могучий воин, разбудил в тщедушном Роберте честолюбие и заставил его задуматься над своей судьбой. Она до сих пор, считал герцог, была к нему немилосердна. Тридцать с лишним лет он прожил в глухомани за стенами замка Моневилль, раболепно служа матушке. Да, он любил свою мать и там, в Моневилле, не думал, что у него может быть другой образ жизни, другие интересы. Так бы он и жил, не меняя утвердившихся устоев. Но, перебравшись из Моневилля в Париж и осмотревшись, он понял, что любовь его к матери была слепой, что мать лишила его многих радостей жизни. Да и теперь, медленно умирая, она держала его близ себя, словно камергера. И Роберт возненавидел мать и по вечерам, ложась в постель, молил Бога или Сатану о том, чтобы они послали ей скорую смерть. Однако нечистая молитва Роберта не доходила до Всевышнего, а Сатана был, очевидно, занят более важными делами. И Констанция продолжала свой жизненный путь. В Париже, уже в полудреме бытия, она все еще имела власть над младшим сыном.
В Нормандии герцог Роберт понял, однако, что мать ему пока нужна, что только она способна помочь ем утолить родившуюся во время поездки честолюбивую страсть. Вильгельм посеял в его груди властолюбие. Оказалось, что ему, Роберту, мало быть главнокомандующим державы, ему страстно захотелось подняться на ступень выше. Теперь Роберт думал, что ежели Вильгельм стремится завоевать английский трон, то почему бы ему не поискать пути к французскому трону?
Страсть затмила Роберту разум, и он уже не видел разницы между законными притязаниями герцога Нормандии и своими, толкающими его на путь злодеяния и преступления. Оправдывая себя, он вновь вытащил на свет заношенную за три десятка лет «кровную обиду» за нанесенный матери позор. Его не интересовало то, что за последние годы в материнской груди растаял лед ненависти к старшему сыну. Но ведь и в погребах со временем лед истончается и его заменяют молодым. И герцог Роберт нашел «верный и достойный внимания» повод сменить устаревший лед.
Герцог заметил, что его мать Констанция стала проявлять ревностное отношение к Богу и у нее появилась жажда оберегать католическую веру от еретиков. Этому поспособствовал раскол когда-то единой христианской веры на два враждующих, противоборствующих лагеря. Случившийся в 1054 году, он породил во многих католиках ненависть к православным христианам, коих католики стали считать слугами дьявола и виновниками всех бед, обрушивающихся на приверженцев единственно праведного римского закона. И теперь стоило герцогу Роберту открыть матери глаза на тех, кто окружал короля и королеву Франции, как она возненавидит Генриха вновь, увидев в нем сторонника Вельзевула, князя тьмы и насилия. И однажды, напутствуя матушку на сон грядущий, Роберт ласково сказал ей:
— Моя славная, родимая матушка, грядет череда больших перемен. Тебе надо набираться здоровья и сил, дабы постоять за святую веру римского закона.
— Слава Богу, сын мой, что ты окунулся в мои печали. Да, я вижу еретические силы, кои посягают на чистоту нашей веры. И у меня есть еще силы помочь тебе в святой борьбе против еретиков. Аминь.
В эту ночь Констанция, умиротворенная прозрением сына, спала спокойно, как никогда многие годы ранее.
Герцог Роберт был доволен обретением единомышленницы. Знал он и то, что теперь найдет себе сторонников против носителей ереси, и прежде всего против брата и среди служителей церкви, среди монахов. И у Роберта появился повод начать борьбу за чистоту веры. Он счел, что бывший кардинал Стефан, нынешний каноник-канцлер короля, стал манихеем[71] и нарушил негласное брачное запрещение только потому, что сие допустил в первую голову Генрих. Жена Стефана — арианка и духоборка — служила королеве, и Генрих не должен был давать ей волю на брачный союз со Стефаном. Да и сам король продолжал жить с арианкой-еретичкой, даже не попытавшись привести ее в лоно католичества. Такого очернения католического верования церковь не должна допустить, счел герцог Роберт.
Утвердившись в мысли, что поведение короля Франции опасно для церкви, что он не чтит законов католической веры, Роберт приступил к поискам союзников в борьбе против короля не только в стенах замка Ситэ, но и за его пределами. И было на руку Роберту то, что уже скончался папа Лев Девятый, который благоволил к Генриху и Анне и допустил в свое время их бракосочетание и венчание в католическом храме. Сама папа Лев Девятый, по мнению Роберта, умер грешником. Говорили, что он отправился на Юг Италии, в город Беневенто, где властвовали отважные норманны, и якобы пытался привести там многих язычников в католическую веру, но не угодил им своим нравом и проповедями и был захвачен в плен. Все это, казалось Роберту, являлось домыслом в оправдание папы. На самом деле, считал герцог, папа Лев Девятый продал язычникам душу и они отпустили его. Однако Господь Бог покарал отступника. Вернувшись в Рим на холм Латеран, Лев Девятый слег в горячке и девятнадцатого июня 1054 года скончался без покаяния. Герцог Роберт полагал, что все это льет воду на колеса его мельницы. И потому он не увидел затруднений в том, чтобы сделать своим первым союзником примаса французской церкви Гелена Бертрана. Если это произойдет, рассчитывал Роберт, то вдвоем они — примас Франции и коннетабль Франции — будут иметь огромную силу. И вскоре же после возвращения из герцогства Нормандии Роберт нанес визит Гелену Бертрану. Герцог старался действовать так, чтобы посещение примаса церкви осталось тайной для короля и его приближенных. Он пришел к Гелену под покровом позднего дождливого вечера, когда на улицах Парижа не было ни души. Однако, к своему великому разочарованию и озлоблению, Роберт не добился желаемого.
Гелен Бертран встретил брата короля любезно. Он позвал служителя, велел накрыть стол. Замелькали слуги, но готовили трапезу так медленно, что Роберт потерял всякое терпение. Наконец-то принесли вино, кубки и слуги скрылись. Роберт и Гелен остались одни. Примас угощал герцога винами из Шампани, пил сам и ждал, когда Роберт откроет причину визита. За время поездки в Нормандию и обратно Гелен проникся к Роберту симпатией, считал его страдальцем, и, когда наконец герцог заговорил, примас отнесся к его словам внимательно. А Роберт начал издалека:
— Ты, святой отец, слышал, пожалуй, что в Византии идет война между сельджуками и греками?
— Слышал, сын мой, — ответил примас.
— Наверное, знаешь и о том, что сельджуки, или турки. — мусульмане и они не хотят мириться с тем, что их древние земли захватили ариане.
— Однако, как мне известно, сын мой, на землях Византии сельджуки, или турки, не кочевали.
— Но правда ли, что турки хотят уничтожить восточную церковь? — спросил герцог.
Бертран пожал плечами. В это время католические священнослужители уже знали, что оплот еретиков — Византия — подвергся опустошительным набегам турок-сельджуков. Это были жестокие враги не только Византийской империи, но и самой восточной христианской церкви. Султан сельджуков Тогрул-бек был настолько безжалостен, что загонял христиан в храмы и сжигал их там. Но Гелен Бертран не хотел вести о том речь и сказал уклончиво:
— Того не буду утверждать, сын мой. Одно скажу определенно: нам нужно думать о защите своей церкви. Сельджукам доступно и нас потревожить и разорить.
Роберта такой ответ не устроил, и он попытался перевести разговор в нужное ему русло. Начал с похвалы примасу:
— Святой отец, твоими устами глаголет Господь Бог. Но ежели так, ежели все мы вместе должны оберегать нашу веру и церковь от покушения на их чистоту, то как же понимать происходящее в Ситэ? Я, как боголюбивый католик, удивляюсь, что каноник Стефан взял в жены арианку, а пример ему подал сам король Генрих.
— Ты, сын мой, короля не тревожь, — насторожился примас. — Он сочетался браком со славянской княжной с благословения папы римского, потому как эта княжна сделала неоценимый вклад в католическую церковь. Ее стараниями обретены мощи святого Климента. Другое дело кардинал Стефан, ныне каноник-канцлер. Однако и его нам не достать, пока пред ним стоит император германский. Ему любезен Стефан, и завтра он вновь может сделать каноника кардиналом. А там… Беда нашей церкви в том, что дни папы римского Виктора сочтены.
— Как же это так, святой отец? — удивился Роберт. — Церковь при нем крепла, и мы питали надежды…
— Они развеялись, сын мой. Тот немец Гебгард из графов Долленштейн-Гиршберг, коего мы величали папой Виктором, проявил спесь недопустимую, и император недоволен им.
— И что же теперь?
— О том ведомо только Отцу Всевышнему и Генриху Третьему. И я не один думаю, что Стефану быть на престоле римской церкви.