Мономах молча слушал. А Опракса продолжила:
— Ну а то, что невеста молода, — это хорошо. Сможешь воспитать в своём вкусе. Настоящей русской княгинюшкой. И никто сказать злого слова про нея не посмеет. Выбор князя — закон.
Он отпил из кубка. И в раздумье проговорил:
— Может быть, и так. Не жениться-то не смогу, это верно. Без супруги мне тягостно, мысли набекрень, всё из рук валится порою. Худо, худо! Но немолодые-то бабы замужем давно. Или вдовые. С выводком детей. Коли полюбил бы — это дело другое. А уж ежели по расчёту, лучше молодую, невинную. С чистого листа!
— Видишь, ты и сам понимаешь.
— Понимать понимаю, а в душе как-то боязно. Я один домашние вопросы-то решать не привык, слушал мнение Гиты. А теперь вот тебя призвал... Благодарен вельми за совет да за ласку.
— Да какие же благодарности, братец дорогой? Мы с тобой опора друг другу. То, как ты меня от голодной смерти спас, разве ж я забуду? Жаль, что с Катей Хромоножкой не вышло.
— Ничего, мы ещё ея отобьём у Янки!..
Уходила от Мономаха в добром настроении. Потому что жизнь продолжалась. Пусть сама Опракса несчастлива, но зато готова приносить пользу близким. И молиться за всех за них. Приходить вовремя на помощь. Быть советчиком и другом. И тогда никакие Янкины козни не страшны ничуть!
Евпраксия, зайдя в их с Манефой горницу, чуть не поскользнулась: кожаные подошвы туфель оказались на чём-то мокром.
— Господи Иисусе! — прошептала она. — Ты не спишь, сестра? — Ив ответ услышала какие-то хрипы. Приоткрыла двери, крикнула: — Огня! Огня!
Прибежала сенная девушка со свечой. В отблесках пламени им предстала ужасающая картина: на полу в луже крови сидит Манефа и, закрыв лицо, тихо стонет.
— Что с тобой, голубушка? — бросилась к ней Опракса.
Отняла её окровавленные руки от лица и отпрянула в страхе: у Манефы не было глаз! А на месте них зияли две сочащиеся кровавые дырки.
Девушка от испуга выронила свечу, выскочила из горницы с дикими воплями. Набежал народ, принесли ещё свечи. Подняли несчастную, повели умыться и перевязать раны. Выяснилось вот что: в темноте кто-то влез в окно и, набросившись на Манефу, со словами:
«Вот тебе, сука-волочайка!» — полоснул острым по очам. Больше она ничего не помнила.
Евпраксия обо всём догадалась. Села в уголке и заплакала. Причитала жалобно: «Господи, за что? От меня одни несчастья кругом... Как мне жить при сём?..»
Появился Мономах — возбуждённый, взволнованный и трезвый как стёклышко. Выслушав доклады, сказал:
— До утра никого из дворца не выпускать. Учиним дознание. А коль скоро обнаружим виновного, беспримерно накажем.
Но, конечно, никого не нашли. Ни один человек ни в чём не признался, и никто ничего не видел, не слышал. С Янкой попытался говорить сам Владимир, но она пришла в такое негодование, что ему и вправду возразить было нечего.
— Как ты смеешь, брат, — кипятилась игуменья, — задавать мне вопросы дерзкие? Я всю ночь спала в предоставленной мне одрине — это подтвердит кто угодно, и сестра Харитина пребывала в соседней горнице. Ни один из моих холопов не отлучался, говорю ответственно. И какая связь между мной и вот этой падалью, сукой-волочайкой? Знать ея не знаю, да и знать не хочу. Может быть, сама и выколола глаза Манефе? А теперь хочет заслониться другими? От такой подлой твари можно ожидать что угодно. — Помолчав, добавила: — Если б знала, что такое случится, ни за что бы сюда не тронулась, а сидела б дома. Ведь хотела, как лучше, — помириться с братом, побывать на свадьбе племянника. А меня вновь втянули в какие-то дрязги. Уезжаю немедля. И ноги моей больше никогда у тебя не будет!
Князь вздохнул:
— Что ж, прости, коли что не так. И не поминай лихом.
— А вот этого, брате, обещать не сумею: тот, кто водится с непотребными грешницами, должен знать, что прощения ему нет и возмездие придёт рано или поздно.
Мономах нахмурился:
— Не стращай, сестрица. Мы, поди, не грешнее тебя.
Янка рассмеялась:
— Надо же, святые какие! Ну, живите как знаете. И Господь вам судья!
— Он судья для всех. И кому-то очень худо придётся на Его суде.
— Вот уж верно сказано.
Сёстры Варвара и Манефа пробыли в Переяславле ещё с неделю — подлечили ослеплённую, успокоили, как могли, поддержали ласковыми словами. А потом Владимир посадил обеих на ладью, обнял с нежностью, пожелал благополучного возвращения в Киев.
Ксюша пошутила невесело:
— Ну, коль скоро нет с нами той, от кого всё зло, думаю, плохого не будет.
Брат посетовал:
— Горько видеть вашу вражду — глупую, никчёмную.
— Разве ж я виновата в ней?
— Нет, не ты, это ясно. Будем же молиться, дабы Бог образумил Янку.
Евпраксия кивнула:
— Что ещё остаётся делать!
Тринадцать лет до этого,Италия, 1094 год, зима
Лотта фон Берсвордт не нашла ничего лучшего, как открыто приехать в замок Каносса и предстать перед маркграфиней Матильдой. Так обосновала своё решение: — Генрих заподозрил меня в измене — будто бы похитила ключи для побега. И велел пытать, чтобы я созналась. И меня едва не лишили жизни на дыбе. Но потом государь помиловал и велел пробраться сюда, чтобы выкрасть или просто убить Адельгейду. Только делать это — никакого желания. Пытки императору не прощу. Я хотела бы поступить к вам на службу: вместе одолеем его проворней.
Итальянка разглядывала немку: стройная, холодная, властная; светлые волосы собраны под шапочкой, водянисто-голубые глаза светятся недобро, рот похож на щёлку. Нет, она себе на уме. И скорее всего, прикидывается союзницей, будучи на самом деле преданной самодержцу. Но с другой стороны, прогонять её тоже чрезвычайно опасно. Лучше держать под боком, но контролировать. Станет честно на нас работать — доверять больше. А начнёт двойную игру — покарать нещадно. Видимо, такой вариант — оптимальный. И произнесла:
— Хорошо, оставайтесь. Будете в подчинении у Конрада.
Лотта удивилась:
— Но я думала, что опять стану каммерфрау её величества...
— Нет необходимости — у императрицы компаньонок достаточно. А вот Конраду нужны люди — для посольства на юг.
— Вы меня отсылаете к норманнам?
— Да, в числе полномочной делегации. Мы хотим объединить всю страну, сделав Конрада королём Италии. И для этого — женить на княжне Констанции, дочери князя Рожера, что владеет большей частью Апеннинского полуострова. В случае удачи, станете компаньонкой юной королевы.
Опустив глаза, чтобы маркграфиня не прочла в них негодование, Берсвордт поклонилась:
— Я готова к этому поручению, ваша светлость.
— Вот и замечательно. Можете пока отдохнуть, а в начале марта — в дорогу.
Та подумала: «О, до марта я ещё успею навредить Адельгейде!»
А Матильда мысленно ей ответила: «Мы до марта ещё посмотрим, искренна ли ты в дружеских намерениях к нашим предприятиям!»
Евпраксия тем временем постепенно привыкала к Каноссе. В первое время радовалась успешному бегству, с удовольствием спускалась из комнат второго этажа дворца к общему обеденному столу, ела с аппетитом и смеялась шуткам герцога Вельфа. Буйная природа Эмилии, где стоял замок, зимний воздух гор, тишина, благодать — всё это способствовало улучшению настроения. Но потом она стала понимать, что попала в новый плен — пусть не столь жестокий и гибельный, как в Вероне, а, наоборот, с добрым отношением окружающих, с полной, бесконтрольной свободой... лишь на территории крепости. Ни уйти, ни уехать государыня не могла. И куда податься? Вдруг лазутчики императора украдут, убьют? А довольно частые беседы с Матильдой («Надо вывести Генриха на чистую воду, рассказать Европе о его еретичестве и злодейства« ») оставляли горький осадок. Страхи и сомнения снова переполнили душу. Верно ли она поступила, убежав — и тем самым вооружив неприятелей самодержца? Нет, конечно, сидеть у него взаперти тоже было жутко и смертельно опасно (ведь имелось же подозрение, что императрица Берта, первая супруга, умерла от отравы!). Но вполне возможно, что монарх гнев сменил бы на милость, как бывало уже нередко, и у них всё ещё бы наладилось? Нет, смешно и предполагать... он неисправим... и Опраксу ждали бы новые обиды... Значит, бегство было необходимо. Хорошо. Но теперь надо ли вредить государю и растаптывать его окончательно? По-христиански ли это?
И тогда она решила посоветоваться со своей духовной наставницей — матерью Адельгейдой, настоятельницей монастыря в Кведлинбурге, где княжна жила и училась после своего приезда из Киева. Ведь, помимо прочего, аббатиса была ещё и родной сестрой Генриха IV...
Вот какое письмо у беглянки-императрицы вышло в результате:
«Ваше высокопреподобие!
Обращаюсь к Вам как к единственному и, надеюсь, верному другу во всей Германии. Ибо положение моё незавидно, я не знаю, что делать, и взываю о помощи и поддержке.
К данному письму прилагаю обращение моё к германским епископам, признающим Папу Урбана II и не признающим «антипапу» Климента III; Вы поймёте из этого обращения, как несправедливо и подло обращался со мной Его Величество, как заставил меня согрешить при вступлении в его «Братство», как я отказалась отречься от Креста и последствия всего этого. Видит Бог, я любила и люблю супруга и старалась быть ему преданной женой. Не моя вина, что священный брак наш не выдержал испытания — временем и Истинной Верой.
Не снеся унижений, наносимых мне императором постоянно, я бежала из королевского замка Вероны. Люди герцога Вельфа IV Швабского помогли это сделать, и теперь я живу в Каноссе, в замке маркграфини Тосканской. Здесь находится и мой пасынок (ваш племянник) Конрад, тоже, как Вы знаете, не желающий подчиняться странным и преступным приказам своего родителя. Скоро он поедет в Милан и, по доброму согласию с гражданами Ломбардии, будет провозглашён королём Италии, независимым от Генриха. Ходят слухи, что и младший сын Его Величества, проживающий в Майнце, сильно с ним повздорил; правда ли — не ведаю.
В обращении к германским епископам я прошу их о снисхождении, отпущении мне моих вынужденных грехов и молю покорно походатайствовать перед Папой Римским о немедленном расторжении данными ему полномочиями брака нашего с императором. Честно Вам признаюсь: я писала это послание по немалому настоянию маркграфини Матильды. Отказать ей нельзя, ибо сделала она для меня свыше всякой меры, но душа моя неспокойна. Надо ли действительно затевать развод? Ведь в его процессе неизбежно всплывут детали, напрямую порочащие репутацию самодержца. И хотя вина его в моей участи велика и неоспорима, не уверена, стоит ли её предавать огласке. Честь и слава правящего дома Германии для меня священны.
Именно поэтому отдаюсь Вашей воле. Вы — сестра Генриха, лучше знаете ситуацию в королевстве, настроения и соотношения сил и ко мне всегда относились с добротой и участием. Как Вы пожелаете, так оно и будет. Можете уничтожить моё письмо и послание к германским епископам. Можете вручить его им — в этом случае я готова мужественно пройти через все разбирательства и дознания, лишь бы поскорее освободиться от поруганных императором брачных уз. Делайте как желаете.
Да хранит Вас Господь наш Иисус Христос!
С жаром целую руки Ваши.
Ваша несчастная духовная дщерь
Адельгейда.
Писано в замке Каносса, что в Эмилии-Романье,
Месяца февраля 19 дня 1094 года от Р. X.».
Запечатав письмо и послание германским епископам, Ксюша вручила свитки герцогу Вельфу, лично направлявшемуся в Швабию, и потом даже успокоилась, вроде сбросила с души камень. Думала наивно: «Как Господь рассудит, как решит аббатиса, так затем и сделаю. Мучиться заранее глупо». Между тем спектакль под названием «Императрица обвиняет императора» был уже расписан не Господом, но людьми, как по нотам...
Две недели спустя,Швабия, 1094 год, весна
Монастырь Святого Сервация находился в Кведлинбурге на горе Шлоссберг. Был он основан около века до тех событий, о которых идёт речь, и задумывался сразу как приют светских дам — воспитательное учреждение для девочек, дочерей высшего дворянства. Распорядок дня отличался примерной суровостью — впрочем, не настолько, чтобы делать из будущих принцесс, маркграфинь и герцогинь настоящих монашек. Но образование по тем временам давал превосходное.
Мать Адельгейда возглавляла его более семнадцати лет и вела дела очень мудро, понимая психологию как преподавательниц, так и юных высокопоставленных особ — в меру строго и одновременно по-матерински. Никогда не имела никаких нареканий от родителей девочек. И от младшего брата, императора, отличалась уравновешенностью характера, терпеливостью и терпимостью. Впрочем, не была слишком аскетична — в праздники не брезговала жирной едой и достаточно крепкими напитками.
Прибывшего герцога Вельфа приняла с радушием, угостила знатно и внимательно ознакомилась с привезёнными грамотами. Много раз восклицала по ходу чтения: «О, Святая Дева!» — а потом подняла глаза на супруга маркграфини Матильды: дескать, неужели всё это правда?
— Истинная правда, ваше высокопреподобие, — подтвердил Вельф. — Даже ещё не вся. Потому что её величество из смущения опустили некоторые, самые пикантные из подробностей.
— Господи, прости! — покачала головой аббатиса. — Братец мой — отпетый разбойник. До меня доходили слухи о его еретичестве, связях с этим мерзавцем Рупрехтом Бамбергским. Но такое... Маленькая русская — чистый ангел. Я всегда восхищалась ею — скромностью, природным умом, искренностью веры. И старалась не пользоваться её доверчивостью, зачастую граничащую с наивом... А мой брат грубо надругался. Поломал ей судьбу. Нет ему прощения.
Герцог уточнил:
— Значит, вы согласны передать послание на церковный собор?
— Без каких-либо колебаний. И сама составлю ходатайство, где со всей теплотой опишу высокие нравственные качества государыни. Правда — на её стороне.
— Не страшитесь ли гнева Генриха? — не без колкости спросил визитёр.
Настоятельница вздохнула:
— Мне бояться поздно. Я уже у такой черты, за которой боятся только Бога.
Большего желать было нечего. Вельф собственноручно отвёз обращение Евпраксии и письмо аббатисы в швабский город Констанцу, что находится на южной оконечности Боденского озера (ныне — на границе Швейцарии). Там в апреле состоялся всегерманский церковный собор. И епископы наряду с другими докладами зачитали пергамент императрицы. Дали слово Вельфу. Он, поднявшись, сказал:
— Уважаемые пастыри, уважаемые святые отцы! Я взываю не к разуму вашему, но к сердцам. Ибо что нам говорит разум? Генрих — еретик и христопродавец, вздорный человек и коварный политик; но, с другой стороны, он монарх, сражающийся за единство империи, и ниспровергать его не пристало. Так нам говорит разум. Но попробуем задаться простым вопросом: можно ли творить добрые дела грязными руками? Если император продал душу лукавому, отвергает Крест, не считается с христианскими ценностями, как ему доверить христианскую власть? Что построит он, кроме царства тьмы, насилия и разврата? Цель не может оправдывать средства, это всем известно. И теперь посмотрим на всё под иным углом. Брак с императрицей, освящённый Богом. Искренность желаний государыни — быть супругу преданной, любящей женой. Чем ответил он? «Пиршеством Идиотов», поруганием беременной Адельгейды, совращением собственного сына. Есть ли этому объяснение? Есть одно — дьявольский искус и попрание нашей общей морали. Это же подтверждает и сестра императора, преподобная аббатиса. Мнение её — не последнее, между прочим. Призываю вас поступить по справедливости и призвать Папу Урбана отрешить Генриха Четвёртого от престола, отлучить от церкви и расторгнуть брак с киевской княжной. Да свершится благое дело!
Большинство епископов поддержали герцога, лишь один из них усомнился в нужности призыва к Папе Римскому; ведь провозгласил Генриха императором «антипапа» Климент III, значит, провозглашение незаконно, Генрих не император, отрешать его нечего; а венчали императора с императрицей отлучённые от церкви архиепископы Гартвиг и Герман, стало быть, и брак не действителен, значит, и не нуждается в расторжении. Но в такую казуистику углубляться не стали. Общее воззвание к Папе было сочинено и одобрено. Воодушевлённый Вельф взялся доставить его в Италию и вручить Папе Урбану II.