Германия, 1107 год, осень
Молодой король Генрих V поджидал их в замке Заксенхаузена — левобережной части Франкфурта-на-Майне. Вышел, как отец, одетый в чёрный бархат, с поясом и кулоном из серебра. Был немного ниже родителя и пошире в кости, не такой стройный, но гораздо больше походил на него, чем покойный Конрад (старший брат умер от сердечного приступа во Флоренции в 1101 году). Евпраксия узнала: тот же профиль и нос с горбинкой, та же бледность лица и круги под глазами, те же тёмные волосы до плеч.
Двадцатишестилетний самодержец посмотрел на бывшую мачеху и, кивнув приветственно, глухо произнёс:
— Я благодарю вас, сударыня, за сердечный отклик на мою просьбу. Вы приехали очень кстати. Дело надо уладить мирно. Я, конечно же, могу вторгнуться в Шпейер со своей гвардией и заставить епископа Эйнхарда упокоить отца. Но потом, как уйдём, тело снова вынут из склепа, мне назло... Только ваше слово может оказаться решающим.
— Постараюсь оправдать ваши упования... Но скажите, ваше величество, отчего епископ действует вам назло? Вы же были единомышленниками, он способствовал отречению Генриха Четвёртого...
Молодой монарх криво улыбнулся:
— Я не оправдал надежд оппозиции. Эти негодяи считали, что со мной будет легче, нежели с отцом. Что не стану воевать с Папой и пойду на поводу у саксонцев. Чёрта с два! Существуют принципы, от которых ни один порядочный человек не откажется. Я объединю под моим началом всю империю и оставлю за собой право назначать епископов. Генриху Четвёртому мало удалось сделать в силу его дикого характера и николаитства. Но, по сути, он действовал в нужном направлении, и моя задача — завершить начатое им.
Киевлянка спросила:
— Но захочет ли Эйнхард со мной разговаривать?
— Я надеюсь, захочет. Он сторонник Папы, а покойный Урбан Второй вас поддерживал. И потом, как откажешь вдове поклониться праху умершего мужа? Это было бы вовсе не по-христиански. — Помолчав, самодержец добавил: — И к тому же Удальрих фон Эйхштед вам всегда поможет.
Ксюша удивилась:
— Жив курилка?
— Здоровее нашего. Но ударился в религию и ведёт аскетический образ жизни. В Шпейере советую приютиться у него в доме — он живёт один и по старой памяти очень хорошо к нам относится. А как старый служака никогда не изменит своим друзьям.
— Очень хорошо. И ещё об одном хотелось бы узнать... То есть об одной... О моей подруге. Много лет назад я приехала в Германию вместе с Фёклой, Фёклой-Мальгой, ставшей в католичестве Агнессой. Обе мы вышли замуж за маркграфов фон Штаде — я за старшего, а она за младшего. Вы не слышали ничего о её супруге Людигеро-Удо и о ней самой?
Генрих ответил:
— Слышал самую малость. Людигеро отправился в Крестовый поход и пропал где-то в Палестине. А графиня вдовствует и растит детей. Старший сын — кажется, его зовут Ханс-Хеннинг — был произведён в рыцари и уже сражался против меня, но остался жив.
— Как бежит время! Старший сын уже рыцарь!.. Впрочем, если б Леопольд, ваш покойный брат, был бы жив, то ему исполнилось бы семнадцать...
Пасынок и мачеха тяжело вздохнули. Женщина сказала:
— Что ж, тогда пойдём. Дело прежде всего.
Оба поднялись. Русская продолжила:
— Рада, что увиделась с вами. Рада, что Германия обрела твёрдого правителя. У меня с Генрихом Четвёртым были сложные отношения. Мы любили друг друга и ненавидели тоже. Но моя любовь к нему пересиливала ненависть. Именно поэтому я и приехала.
Венценосец кивнул:
— Да поможет вам Небо, ваша светлость. Я молюсь за вас.
— Пусть и вы с помощью Всевышнего обретёте то, для чего живете.
Собеседники раскланялись и расстались.
На пути к пристани Герман произнёс:
— Он достигнет большего, чем его отец. Генриху Четвёртому не хватало выдержки и дипломатичности. Он хотел всего и сейчас. А для короля, для политика это самая негодная из возможных черт.
— Да, чуть больше терпения, выдержки и дипломатичности, — повторила Ксюша. — И тогда всё могло бы получиться иначе...
Наклонившись, архиепископ быстро поцеловал её руку:
— Не грустите, фрау Адельгейда...
— Я сестра Варвара, — уточнила она.
— Не грустите, сестра Варвара. Потому что история не знает сослагательного наклонения. Генрих Четвёртый не мог быть иным, чем был, в силу объективных причин.
— Субъективных тоже.
— Субъективных тоже. Соответственно, и вы не могли быть иной. Соответственно, ваше счастье с ним не могло длиться долго. Даже при самой пылкой любви.
Евпраксия не возражала:
— Да, вы правы, наверное... Я ведь просто так — помечтала... А скажите, ваше высокопреподобие: восемь лет назад, в Штирии и Венгрии, уговаривая меня вернуться к его величеству, вы действительно думали, что семейное наше счастье — не химера? Он стремился к этому?
Герман погрузился в раздумья, долго шёл в молчании. А потом ответил:
— Да и нет. Безусловно, во главу угла ставилась победа над Матильдой Тосканской. Вы своим возвращением к императору аннулировали бы решения собора в Пьяченце. Дали б козыри в руки мужа... Но, конечно, Генрихом двигало и другое. Он ведь вас безумно любил.
Иногда называл богиней. Иногда — проклятием. Ненависть перемешивалась с любовью...
— Господи, как тяжко! — прошептала она. — Не могли быть вместе, но и не могли быть врозь... Господи, за что?.. — И заплакала тихо.
Он пожал ей кисть:
— Будет, будет, не надо слёз. Я вас умоляю. Вы, когда плачете, разрываете моё сердце. Потому что я не знаю, как себя вести.
— Извините, патер... Это непроизвольно вышло. — Вытерла рукой щёки. — Так, минутная слабость. Постараюсь быть мужественной.
— Постарайтесь, пожалуйста. Потому что впереди — главная цель нашего визита. Чтоб её достичь, нам придётся потратить много сил и нервов.
— Да поможет нам Бог.
Судно под парусом было уже наготове. Выехав из Франкфурта, плыли по Майну на запад, а затем свернули на юг, чтоб уже по Рейну на вторые сутки добраться до Шпейера. Несмотря на осень, дни стояли прекрасные, солнечные, тихие. Жёлтые гористые берега Пфальца ласково шуршали опадавшими листьями. В небе то и дело проплывали косяки птиц, улетавших в жаркие страны.
— Вот бы тоже взять и взмыть! — провожая их взглядом, улыбнулась Ксюша. — Снова обрести крылья.
Герман ответил:
— Всякое случается в жизни.
— Только не со мной. Крылья мои подрезаны.
— Ах, не зарекайтесь, сударыня. Разве месяц тому назад вы могли представить, что окажетесь посреди Германии, в лодке на Рейне, на пути к склепу Генриха Четвёртого?
— Совершенно не могла! — помотала головой Евпраксия.
— Ну, вот видите. Жизнь готовит нам массу неожиданностей. Надо быть готовыми ко всему.
Двадцать один год до этого,Германия, 1086 год, осень
Замок Гарцбург был любимым пристанищем Генриха IV в Южной Саксонии. Он принадлежал королевской династии издавна, и в его капелле много лет покоились кости августейших особ. В ходе войны с саксонцами самодержец вынужденно сдавал Гарцбург неприятелю, и толпа вооружённых крестьян из соседних деревень ворвалась в замок, перебила и разрушила всё, что можно, в том числе и фамильный склеп, разбросав останки покойных около конюшен и кузни. Генрих был вне себя. Он тогда собрал немалое войско, заключил союзы с Богемией, Лотарингией и напал на саксонцев. Битва была жестокая. Государь потерял пять тысяч убитыми, а его противники — восемь тысяч. Жажда мести за поруганные могилы оказалась сильнее: догоняя обращённого в бегство врага, люди короля превратили в выжженную пустыню сотни деревень, виноградников и пашен. Гарцбург, Люренбург и другие замки, выстроенные монархом в Саксонии, были возвращены.
Гарцбург восстановили быстро. Возведённый на одной из высоких гор Гарца, он являл собой неприступную крепость: серые могучие стены, сложенные из грубо отёсанных камней, узкие бойницы, башня с флагом королевского рода. В ней — беркфрите — и была помещена Фёкла-Мальга. Из окна её комнаты открывался чудесный вид на окрестные горы — сплошь поросшие зеленью и хвойными деревьями. А когда поднималось солнце, небо голубело, воздух освежал, то душа наполнялась радостными, светлыми чувствами и надеждами на спасение. Но когда на вершину Броккена к вечеру наползали чёрные грозовые тучи, била молния, начинался ливень, а земная твердь содрогалась от обвального грома, будто в самом деле собирались ведьмы на шабаш в Вальпургиеву ночь, настроение становилось скверным и казалось, что уже не вырваться на свободу. Про несчастную русскую боярышню вроде бы забыли. Минул год после её обмана и пленения, а от Генриха не было вестей и приказов. Тем не менее Фёкла продолжала вести себя храбро, плакала немного (да и то украдкой), ела всё, что ни подадут, коротала время за шитьём или же за книгами. Ей прислуживала горничная Марта — толстая глупая девица, от которой пахло свежекипячёным молоком и сдобным тестом.
— Где же император? — спрашивала пленная. — Нет ли слухов о моей участи?
— Ничего не знаю, ваше благородие, — отвечала немка. — Говорили, будто их величество поскакали в Магдебург, а когда вернутся, никому не известно.
Так окончилось лето 1086 года, наступила осень с грустными дождями, сыростью и холодом, в комнате Мальги каждый день разводили огонь в камине, и она грелась, завернувшись в плотное шерстяное одеяло, и вздыхала, глядя на пылающие поленья. Только в ноябре вдруг возникло оживление в замке, слуги зашевелились, заскакали по лестницам, от поварни повалил смачный дух готовящегося мяса на вертеле, по булыжникам внутреннего дворика застучали копыта, и пришедшая Марта подтвердила догадку пленницы:
— Прибыли их величество. И в весьма, весьма хорошем настроении, между прочим. Это не к добру.
— Почему? — удивилась Фёкла.
— Мы давно заметили: если они хохочут да балагурят, жди беды — или кого-то вздёрнут, или кому-то накостыляют.
— Ой, какие ужасы ты рассказываешь!
— Да какие ж ужасы, ваше благородие, если это правда? Мы здесь всякого уже насмотрелись. А про «Пиршество Идиотов» я и не говорю!
— Что такое «Пиршество Идиотов»?
— Лучше вам не знать.
— Нет, скажи, скажи.
— Ну, скажу, пожалуй. Это ритуал такой — посвящение в Братство.
— Что ещё за Братство?
— Николаитов. Знаете про них?
— Слышала немного. Вроде бы они все еретики.
— Знамо дело, еретики. И христопродавцы. Потому что на службе у нечистого. Правят «чёрные мессы» и устраивают Содом и Гоморру.
— То есть как?
— Свальный грех.
— Что такое «свальный»?
— Фуй, да вы как будто с луны свалились! Свальный — это в свалку, все друг с дружкой... спят.
— Просто спят? В чём же грех тогда?
— Да не просто спят, а... ночуют... Как сказать, не знаю. В общем-то, живут... как супруги... Кто с кем ни попадя. Мужики и бабы. Мужики с бабами. Мужики с мужиками. Бабы с бабами...
У Мальги отвалилась челюсть и заколотилось бешено сердце:
— Да не может быть! Ты меня обманываешь.
— Правду говорю. Наших много там перебывало.
— Ну а ты?
— Бог миловал.
— Ну а если император прикажет?
— Лучше наложу на себя руки. Ни за что! У меня семья хоть и бедная, но порядочная. И богобоязненная. С сатаной дела не имеем. Лучше смерть, чем позор.
— Ой, а вдруг император мне прикажет участвовать в этом «Пиршестве Идиотов»? — испугалась русская. — Как себя вести?
— Это дело ваше. Но прикажут наверняка.
— Не дразни меня.
— А чего ж дразниться-то, ваше благородие? Девушка вы видная, всё при вас, неужели же их величество не потянет на сладенькое? Да как пить дать потянет. Вот увидите, что не вру.
— Я в отчаянии, Марта. Лучше вправду смерть.
— Ас другой-то стороны — на каких условиях? Если денег даст, в шёлк и бархат оденет да ещё выдаст за какого-нибудь благородного дворянина, почему бы нет?
— Ты с ума сошла! А позор? А слухи?
— Да, позор — конечно. Но с другой-то стороны — если денег много, можно и позор пережить.
— Дура, замолчи! Прочь пошла отсюда! Жирная свинья. Я не продаюсь — ни за что, никогда, сколько б денег ни посулили.
— Это дело ваше. Но уж если всё равно обесчестят, то за деньги-то лучше, нежели бесплатно...
Генрих посетил пленную боярышню на другие сутки. Фёкла видела германского императора во второй раз в жизни, и её опять поразила бледность лица монарха, резче проявлявшаяся в сочетании с абсолютно чёрными длинными волосами; а глаза сверкали нездоровым, лихорадочным блеском. Венценосец сел, живо улыбнулся, сделал жест рукой, приглашая собеседницу тоже сесть. И спросил негромко:
— Хорошо ли за вами ходят, есть ли жалобы?
— Жалоб нет. Просто взаперти плохо.
Он пожал плечами:
— Я не спорю! Ясно, нелегко. Но не вы ли добровольно пошли на муки, чтобы выручить свою госпожу? А за каждый такой поступок надо держать ответ... — Государь посмотрел в камин, где поленья потрескивали и щёлкали в пламени. — Тем не менее я готов забыть... причинённую мне досаду... если вы дадите согласие сделать то, что я пожелаю.
Думая о «Пиршестве Идиотов», Фёкла похолодела. И едва пошевелила губами:
— Что вы пожелаете, ваше величество?
Самодержец вытянул к огню ноги и ответил просто:
— Сделайтесь маркграфиней фон Штаде.
Русская едва не лишилась чувств.
— Я? Фон Штаде?! — И она затряслась от ужаса. — Неужели Опраксушки моей нет в живых?
— Да Господь с вами, отчего вы решили? — поразился монарх. — Евпраксия, а точнее, теперь Адельгейда, в полном здравии и живёт в согласии со своим супругом, Генрихом Длинным. Но подрос его младший брат — Людигеро-Удо. Если вы не станете возражать против свадьбы с ним, то не только поучите от меня свободу, но и сделаетесь полноправной хозяйкой всей — я подчёркиваю: всей! — Нордмарки.
Фёкла машинально провела ладонью по лбу, словно проверяя, нет ли у неё жара, и растерянно посмотрела на императора:
— Как сие возможно?
— Пусть формальности вас не беспокоят. Главное — согласие. Независимость и богатство, многочисленные владения и блестящее положение в обществе — вот цена вашему ответу «да».
— А Опракса? Я хотела сказать — Адельгейда? Где она окажется в этом случае?
Генрих с удовольствием произнёс:
— О, Адель!.. Адельгейда не пропадёт. Уж поверьте мне как главе Священной Римской империи! Я её возвеличу так, как не снилось ни одной киевлянке!
Девушка по-прежнему сомневалась. Видя это, государь раскрыл карты полностью. Он воскликнул с чувством:
— Или, может, вы не хотите, чтобы ваша подруга стала императрицей?
У Мальги задрожали пальцы, и она их спрятала под накидку. Отдышавшись, спросила:
— Как — императрицей?.. А её величество Берта?
Венценосец поморщился:
— Я с ней развожусь. Если Берта вообще дотянет до развода. При её-то тучности...
— Право, я не знаю, ваше величество. Это неожиданно...
— Быстро отвечайте: да или нет?
Русская молчала, понурившись. Самодержец поднялся, бросил на ходу:
— Хорошо, подумайте. Я даю вам время до завтра. — И направился к двери.
— Я согласна, — раздалось у него за спиной.
Повернув голову, император с усмешкой посмотрел на боярышню:
— Вы согласны?
— Да.
— Что ж, отлично. Поздравляю с правильным выбором. Нынче же напишу письмо Генриху фон Штаде с предложением женить его младшего брата. Я уверен: он не сможет отказать императору! — И, расплывшись в улыбке, государь вышел.
А Мальга, упав на колени, заломила руки и прошептала:
— О, Святая Мария! Вразуми меня! Помоги не наделать глупостей!
Там же, 1086 год, зима
Миссию возглавил сам епископ Бамбергский — Рупрехт. Вместе с ним в Штаде прискакали шестеро рыцарей из ближайшего окружения кесаря. Вся семёрка сразу была принята маркграфом у него во дворце.
Порученец монарха передал хозяину замка скрученный в рулончик пергамент и почтительно склонил голову. Молодой человек ответил церемонным поклоном. Предложил гостям сесть, развернул послание и предался чтению.
Зала была просторна, потолки высокие, с тёмными, незакамуфлированными балками. По стенам, наряду с коврами, размещалось рыцарское оружие — сабли и мечи, булавы с ребристыми гранями и топорики, круглые щиты и фрагменты лат. Над огромным разожжённым камином были приколочены головы животных — чучела трофеев графской охоты. А внизу, у огня, грелись три крупные борзые собаки и внимательно наблюдали за незнакомцами.
Отложив пергамент, повелитель Нордмарки сухо произнёс:
— Я, конечно, ценю весьма, что его величество так печётся о моём младшем брате. И подруге моей жены... Но осмелюсь задать вопрос: для чего Генриху Четвёртому нужен этот брак? Да ещё столь поспешный? Людигеро-Удо только-только исполнилось семнадцать, он ещё не был посвящён в рыцари...
На лице епископа, несколько одутловатом и дряблом, с толстыми щеками, появилось некое умильное выражение, отдалённо напоминающее улыбку:
— Сын мой, не сомневайтесь: в устремлениях императора нет и не может быть ничего корыстного. Более того, он весьма сожалеет, что не так давно, год назад, под влиянием минутного искушения чуть не помешал свадьбе вашей светлости. И устройством счастья Людигеро-Удо хочет хоть частично загладить свою вину. Доказательство тому — знатное приданое, щедро выделенное для русской фрейлин.
Доводы священника не подействовали на графа. Продолжая докапываться до истины, он спросил с не меньшим упорством:
— Отчего бы тогда его величеству просто не отпустить несчастную девушку? Мы могли бы выдать её за брата и сами, без вмешательства государя.
Рупрехт иронично ответил:
— Ваша светлость слегка лукавит... Без вмешательства государя вы не стали бы женить Людигеро-Удо на такой бесприданнице, хоть и знатного рода. Разве нет? И потом, вы же знаете характер нашего любимого властелина: если он ненавидит, то оголтело, если же раскаивается, то готов идти босиком в Каноссу...
Генрих Длинный живо согласился:
— Да, я знаю характер нашего любимого властелина... И поэтому должен поразмыслить как следует. Дам ответ завтра утром. А сейчас отдыхайте, господа, пейте, ешьте — всё, что пожелаете. Мы гостям всегда рады.
Евпраксия, узнав от мужа о намерениях самодержца, сразу испугалась:
— Он затеял что-то недоброе. Надо проявить осторожность и прозорливость, а иначе мы окажемся в западне.
— Да, но что он хочет? Не могу понять... — И хозяин замка опустился в деревянное кресло, на расшитую шёлковую подушку, подперев голову рукой.
Рыжая растительность покрывала его веснушчатые щёки. Светлые, чуть заметные брови были собраны в невесёлую складку на переносице. Граф уже не выглядел желторотым птенчиком и в свои двадцать с небольшим мог вполне сойти за зрелого мужчину.
Благотворно брак подействовал и на Ксюшу: при её прежней детскости, появилась женственность манер и движений, мягкость, обтекаемость форм, милое кокетство во взоре. Но во время разговора об императоре на лице Опраксы читалось крайнее волнение:
— Ас другой стороны, как не броситься на выручку горемыке Малые? Вызволить из плена?
Муж ответил:
— Ты ещё не знаешь о престранном условии, выдвинутом его величеством.
— О каком? — напряглась она.
— Людигеро-Удо должен сам приехать в Гарцбург. Обвенчаться в капелле замка и уехать с Фёклой сюда... Может, в этом и кроется капкан? Я боюсь отпускать брата одного.
— В самом деле странно. У меня объяснений нет, но я чувствую: что-то здесь не так. Кесарь сплёл коварные сети, притаившись в засаде, как паук.
— Сети на кого? На меня? Или Людигеро?
— Или на меня? — с некоторой задумчивостью высказалась женщина.
— Ну уж нет! — помотал головой Длинный. — Ты здесь ни при чём. Ты пропала для него навсегда, выйдя за меня.
— Ох, не зарекайся.
— Правда, правда. Он тебя не достанет при всём желании. А пойдёт войной — и столкнётся со всей Нордмаркой. И Саксонией! Будет сам не рад.
— Что ж, возможно... — Адельгейда вздохнула. — Предлагаю вот что. Задержи Бамбергского епископа в Штаде. И в ответной грамоте Генриху Четвёртому укажи прямо: если тот обидит маленького графа, Рупрехт понесёт суровую кару. Вплоть до отсечения головы!
У супруга заблестели глаза.
— Это здравая мысль. У тебя мужской ум, Адель! Я тобой восхищаюсь — с каждым днём всё больше. — Он поднялся с кресла, подошёл к жене и поцеловал с нежностью. — Ты моя хорошая, славная, чудесная... Я безмерно счастлив быть с тобою бок о бок, строить наше гнёздышко!
— Да, я тоже. Милый, обещай: что бы ни случилось, ты не выдашь меня императору! — И она посмотрела на него снизу вверх, словно на спасителя.
Генрих удивился:
— Господи, о чём ты?
— Ох, не знаю, право. Что-то гложет сердце. Тайное предчувствие.
— Хватит, хватит бояться. Я — вассал короля, но на брачные узы подчинение моё не распространяется. И давно миновали времена с правом первой ночи и других нелепиц. Можешь быть спокойна.
— Я молюсь о том, дабы всё недоброе, что задумал кесарь, не осуществилось!..
В тот же вечер у маркграфа состоялась беседа с младшим братом. Тоже рыжий и конопатый, но не столь худой и гораздо более приземистый, тот стоял набычившись и смотрел исподлобья, словно загнанный в угол зверь: вроде ещё немного — и зарычит. Людигеро-Удо не любил в жизни трёх вещей: службы в церкви, женщин и родного старшего брата. В церкви он засыпал, так как выучить латынь был не в состоянии. К слабому полу относился с презрением и рассматривал как некое средство удовлетворения возникавших потребностей, ровней не считал и в своих представлениях ставил на одну доску с глупыми слугами и домашним скотом. Генриху же Длинному бесконечно завидовал: почему ему одному — слава и богатство, а для младшего брата — лишь крохи? Вот бы подстеречь его и зарезать! Только так, чтобы подозрение пало на другого. То-то было б счастье!
И теперь что же получается? Ненавистный Длинный предлагает ему венчаться с некой оборванкой из далёкой страны?! Как его язык только повернулся! Да убить за такое мало!
Но последние слова Генриха привлекли внимание юноши:
— ...и пока у меня с Адельгейдой нет детей, ты — единственный наследник Нордмарки. Если вдруг со мною что-нибудь случится, управление перейдёт к тебе...
«Если вдруг с тобою что-нибудь случится, — мысленно повторил фон Штаде-младший. — Да, действительно, было бы неплохо...» И продолжил вслух:
— Я женился бы, пожалуй, на русской бесприданнице — при одном условии. Ты в своём завещании должен указать: в случае твоей смерти, если у тебя не будет детей, Адельгейде не отойдёт ни единой пяди нашей земли. Деньги ей заплатим — и пускай уезжает на свою поганую Русь.
— Ты уж больно крут и горяч, братишка.
— Да, так что с того? Если речь заходит о целостности Нордмарки, сохранённой для нас поколениями предков, все телячьи нежности следует отбросить.
— Хорошо, будь по-твоему. Я внесу этот пункт в своё завещание. Завтра же заверю его у нотариуса.
Рупрехт молча выслушал заявление старшего маркграфа о принципиальном согласии на свадьбу Удо и о временном заключении епископа под стражу. А в конце сказал:
— Остаюсь в заложниках без малейшего трепета. Ибо знаю: с Людигеро ничего не случится.
— Коли так, то и с вашим преосвященством тоже.
Шесть гвардейцев императора вместе с семью пажами Генриха фон Штаде и с самим Людигеро-Удо отбыли на юг. В Гарцбурге монарх встретил их радушно, закатил грандиозный пир, демонстрируя при этом дружеские чувства, и присутствовал лично при повторном знакомстве жениха и невесты: первое, три года назад, по прибытии свадебного поезда Евпраксии из Киева, было мимолётно и почти не запомнилось. «Он довольно неотёсан и грубоват, — оценила Фёкла. — Но сложен неплохо и физически развит. Вон какие толстые пальцы — кочергу завяжет узлом. Что ещё желать? Моего ума хватит на обоих». Да и молодой человек констатировал с удивлением: «А она милашка! Не чета Адельгейде. Та — как чашка из китайского фарфора, тонкая и хрупкая, зазевался — и разобьёшь. А у этой есть на что посмотреть... и за что подержаться!.. Хм, определённо, русская сучка неплоха. А корявое имя Фёкла поменяем на более удобоваримое». Император благословил их брак.
Церемония прошла перед Рождеством и была очень пышной. Музыканты играли праздничные мелодии, разодетые молодые шли из церкви с улыбкой, принимая поздравления именитых гостей. По старинному обычаю, у ворот дворца все должны были выпить по бокалу вина, а молодожёны — в последнюю очередь, вслед за чем невеста разбивала бокал, перебросив его через голову. Удальрих фон Эйхштед, исполнявший роль одного из шаферов, снял с Людигеро-Удо бархатную шапочку и надел на Агнессу (так теперь именовалась Мальга). А она подставила свою ногу, чтобы юный муж на неё символически наступил. После этого началось застолье, с песнями и плясками. Приглашённые остались довольны.
День спустя самодержец пригласил новобрачного в царские покои. Угостил вином и спросил, скоро ли фон Штаде собирается восвояси.
— В понедельник, ваше величество, — отозвался Удо.
— Я вам выделю два десятка охранников, самых закалённых и смелых. Пусть потом составят эскорт Рупрехту Бамбергскому... — Помолчав, государь приступил к основному: — Вот что, Людигеро... До меня доходили слухи, что у вас бывают размолвки с братом?
Парень покраснел:
— Иногда... повздорим... всякое случается...
— Вы его не любите? — пристально взглянул на него монарх.
— Я? — запнулся тот. — Я ему подчиняюсь... как велит закон... Генрих Длинный — старший, он глава Нордмарки, стало быть, и нашего клана... сюзерен...
— ...но считаете себя обделённым? Ведь у вас только пара замков — отдалённых и незначительных.
Младший брат фон Штаде, ёрзая на стуле, не решался поднять глаза. Думал: «Что он хочет? Для чего затеял этот разговор? Почему пытается выпытать подноготную наших отношений? »
Развязав кожаный мешочек, венценосец извлёк небольшой флакон с плотно притёртой блестящей пробкой и поставил его перед собеседником.
— Это что? — недоверчиво спросил недавний жених.
Император взмахнул рукой:
— Так, одна безделица... Если вам покажется, что пришла пора самому управлять Нордмаркой... Не бежать же к аптекарю за снадобьем! Сплетен потом не оберёшься...
Округлив глаза, Людигеро-Удо пробормотал:
— Вы... мне предлагаете... отравить Генриха?!
Кесарь сдвинул брови:
— Забываетесь, ваша светлость! Я — помазанник Божий, а не злоумышленник. Вы вольны трактовать мои слова как угодно, но прямых указаний нет и быть не может. Император — вне подозрений! Поняли, надеюсь?
Юноша кивнул.
— Вот и ладно. — Самодержец вновь спрятал склянку в мешочек, затянул тесьму. — Тяжесть невелика. Места займёт немного. А быть может, и осчастливит — вас... и многих... — Сделав паузу, он продолжил: — Я прошу об одном: соблюдайте все меры предосторожности. Никому ни слова. Чтобы самому не навлечь на себя несчастья. Было бы прискорбно приговаривать вас к повешению за убийство родного брата. Очень тяжело!..
— Обещаю, ваше величество.
И когда молодой человек ушёл, прихватив с собой заветный мешочек, государь с улыбкой сформулировал для себя: «Этот — головорез. Мать родную продаст, а не то что брата. Дело сделано, семя брошено в благодатную почву. Надо только ждать. Думаю, недолго».
Там же, 1087 год, весна
Окончание холодов и приход тепла не был омрачён никакими скверными событиями. Фёкла-Агнесса, возвратившись с супругом в Штаде, бросилась в объятия Евпраксии, и счастливым слезам обеих не было предела. Успокоившись, молодые графини радостно нашли, что замужество повлияло на них очень хорошо. Долго не могли расстаться, всюду ходили вместе и подолгу разговаривали по-русски в Ксюшиных покоях.
— Ты, по-моему, счастлива? — спрашивала Мальга.
— О, немало! Генрих очень мил и невероятно заботлив. Не даёт скучать, каждый раз выдумывает новые потехи: то зовёт певцов-миннезингеров, то устраивает мистерии в храме. А намедни слушали галльского сказителя — о бесстрашных подвигах рыцаря Роланда. Всем зело потрафил.
— Мой такого не любит, — говорила подруга. — Книжек не читает и на мессы не ходит. На уме — скачки да турниры, игры в кости да бои петухов. Но зато в алькове — превеликий кудесник и Геркулес. Не даёт мне роздыху от вечерней до утренней зорюшки. — И они обе хохотали, закрывая носики надушенными платочками.
Вскоре молодожёны отбыли из Штаде в замок Грюнберг, отошедший в собственность Людигеро-Удо после смерти отца. Жизнь у Генриха Длинного и его жены вновь вошла в привычные берега: муж с утра занимался делами, слушал отчёты управляющих многочисленными хозяйствами, сборщиков податей, принимал городских ратманов, разбирал прошения горожан и селян; Адельгейда давала указания стольнику, заведующему графской кухней, ключнику и горничным; после службы в церкви иногда выезжали на конные прогулки, иногда бывали в гостях у соседей; вечерами слушали чтение вслух рукописных книг, привезённых из Гамбурга, Бремена и Кёльна, и домашний орган; спать ложились рано — не позднее половины девятого. Молодая чета относилась друг к другу с нежностью, растянув тем самым медовый месяц более чем на год. Но пришла весна, а с весною — Пасха, на которую прикатили из Грюнберга младший брат и его беременная жена. Тут-то и случилось непоправимое.
Нет, вначале праздник шёл, как ему положено: люди из окрестных селений зажигали факелы и ходили с ними по холмам да долам, прыгали над большими кострами и пускали с берега в воду горящее колесо телеги, а в конце спалили чучело зимы из соломы. Парни танцевали с мечами, а красиво одетые девушки распевали песни на улицах города и за это получали гостинцы. Но на третий день между братьями фон Штаде приключилась ссора. Оба сильно выпили и повздорили из-за пожелания Людигеро-Удо получить в кормление новые угодья в Нордмарке. «У меня жена на четвёртом месяце, — заводился младший, — ты обязан это учесть и пойти на уступки». — «Я не стану делить земли предков, — огрызался старший. — И того, что уже имеешь, хватит на целый выводок детей». Слово за слово — чуть не подрались.
Рано утром разобиженный муж Агнессы, прихватив супругу, удалился обратно в Грюнберг. А к полудню того же дня Генрих Длинный неожиданно потерял сознание, начал бредить, звать на помощь, и его трясло от озноба. Вызванный из города лекарь сделал кровопускание, но от процедуры графу стало хуже. Вечером он скончался.
Хоронить его приехала вся округа. Адельгейду, то и дело падавшую в обморок от горя, под руки вели тётя Ода и вернувшаяся с мужем из Грюнберга Мальга. Гроб с умершим опустили в саркофаг рядом с саркофагом его отца.
А при выходе из собора тётя Ода сообщила племяннице по-немецки:
— Знаешь, у императора тоже ведь несчастье.
— Да? Какое? — безразлично спросила Ксюша.
— У него в Италии умерла жена, Берта...
Евпраксия вздрогнула, сопоставив оба происшедших события. У неё подогнулись ноги:
— Господи Иисусе! Я теперь пропала...