Сам «железный канцлер» в своих «Мыслях и воспоминаниях» писал о том, что вовсе не стремился окунуться в водоворот борьбы. «В ту пору я был еще не в состоянии исполнить его просьбу, да и не проявлял в этом отношении особого нетерпения. Но уже тогда, когда я был вызван из Петербурга в Берлин, мне по тем зигзагам, которые проделывала наша парламентская политика, стало ясно, что вопрос этот неминуемо встанет передо мной. Не скажу, чтобы эта перспектива была мне приятна и настраивала меня на деятельный лад. (…) Меня угнетало сознание, что мне предстоит трудное и ответственное дело взамен приятного и не обязательно ответственного поста влиятельного посланника. При этом я не мог составить себе точного представления о степени и характере поддержки, на которую я мог рассчитывать со стороны короля, его супруги, моих коллег и в стране для борьбы с надвигавшимися волнами парламентского господства» [188]. Однако любой мемуарист склонен задним числом приукрашивать реальность, и к Бисмарку это относится еще в большей степени, чем ко многим другим. Разумеется, он прекрасно понимал, что занимать пост главы правительства в самый разгар внутриполитического кризиса – дело крайне сложное и рискованное. Но только так у него мог появиться шанс претворить в жизнь свою политическую концепцию, получить возможность действовать самостоятельно. Поэтому, как бы сильны ни были на самом деле его сомнения, Бисмарк в любом случае стремился возглавить прусское правительство. «Относительно Лондона и Парижа не принято никакого решения. По степени вероятности варианты в настоящий момент выстраиваются так: Берлин, Париж, Лондон. Возможно, в ближайшие дни это снова поменяется», – писал он 15 мая Шлецеру [189]. Но время шло, а определенности не прибавлялось. Вильгельм колебался. Проведя в Берлине две недели, Бисмарк обратился к королю с практически ультимативным требованием: или отправить его в отставку, или принять наконец решение о новом назначении.
Однако Вильгельм не решался на данном этапе поставить во главе правительства человека, который явно будет стремиться обострить ситуацию. По его мнению, назначение Бисмарка министром-президентом окончательно перекрыло бы дорогу к компромиссу с парламентом. «Бешеного юнкера» стоило пока придержать в резерве. 26 мая Бисмарк, награжденный в ознаменование своих прежних заслуг орденом Красного орла первой степени, был направлен в качестве посла в Париж. На прощальной аудиенции король попросил его не обустраиваться слишком капитально, одновременно заметив в разговоре с Гогенлоэ: «Думаю, его надо отправить еще в Париж и Лондон, чтобы он повсюду познакомился с влиятельными людьми, прежде чем стать министром-президентом» [190]. Роон также сообщал своему протеже, что тот вряд ли надолго задержится во французской столице.
Уже 1 июня Бисмарк вручил свои верительные грамоты в Тюильрийском дворце. На самом деле его назначение в Париж было весьма удачным решением. Французская правящая элита, в первую очередь император, была в курсе того, что новый посол являлся сторонником франко-прусского сближения, поэтому отношение к Бисмарку было весьма благоприятным. В то же время, находясь во Франции, Бисмарк мог в случае необходимости быстро прибыть в прусскую столицу – по крайней мере, быстрее, чем из Петербурга. В Париже он, следуя указанию короля, не стал обустраиваться капитально и перевозить сюда семью. «Посреди большого Парижа я более одинок, чем ты в Рейнфельде, и сижу здесь как крыса в пустом доме. (…) Я ложусь в большую кровать с балдахином, длина которой равна ее ширине, и остаюсь единственным живым существом на всем верхнем этаже», – писал он Иоганне вскоре после прибытия [191].
В июне Бисмарк активно действовал сразу по двум линиям. С одной стороны, он вел активную переписку со своими берлинскими покровителями, в первую очередь с Рооном. В своих посланиях он демонстрировал жесткую позицию по вопросу о вхождении в прусский кабинет. Стать главой правительства, причем в короткие сроки, – такую задачу ставил перед собой Бисмарк. «Я спокойно ожидаю, будет ли решено и как что-нибудь относительно меня. Если в течение ближайших недель ничего не выяснится, то я буду просить об отпуске, чтобы привезти сюда жену; но в таком случае мне необходимо знать определенно, как долго я тут пробуду», – писал он Роону уже на следующий день после прибытия в Париж. «Надеюсь, в высших сферах не возникнет мысль назначить меня министром без портфеля (…) Это невыгодное положение: ничего не скажи и за все отвечай, всюду будь непрошеным гостем, а когда захочешь действительно заявить свое мнение, тебя оборвут» [192]. «Слишком долго неизвестность не может продолжаться, подожду до 11-го, – писал он несколько дней спустя, продолжая оказывать давление на Рона, а через него на короля. – Если до тех пор ничего не произойдет, то я напишу его величеству, что позволяю себе считать свое теперешнее назначение окончательным и устроить свои домашние дела в расчете на пребывание здесь до зимы и долее. Мои вещи и экипажи находятся еще в Петербурге, мне нужно куда-нибудь девать их; кроме того, мне свойственны привычки заботливого отца семейства и, между прочим, потребность иметь определенное место жительства» [193].
Одновременно Бисмарк воздействовал на Вильгельма, однако в несколько другом направлении. Прекрасно зная, что король не вполне доверяет ему, он стремился в своих донесениях рассеять существующие подозрения. Бисмарк подробно разъяснял свои взгляды, причем иногда делал это опосредованно. В донесении 7 июня он рассказывал о своей беседе с Наполеоном, в которой французский император высказался в том смысле, что «общественное мнение оценивает любое правительство по общему итогу его деятельности, и если оно симпатично нации, то необходимость и справедливость отдельных шагов не подвергаются строгой оценке», и в Пруссии «правительство, которое даст пищу и надежду национальному направлению общественного мнения, обеспечит себе положение, в котором оно будет стоять над борьбой партий и будет иметь по отношению к палатам такую меру власти и свободы действий, которая необходима монархии» [194]. Эрнст Энгельберг, цитируя эти строчки, предполагает, что Бисмарк вложил в уста французского императора свою собственную политическую концепцию. Во всяком случае, сказанное императором полностью соответствовало реальным взглядам обоих собеседников.
Вторым направлением стала активная дипломатическая деятельность. Пользуясь представившейся возможностью, Бисмарк стремился узнать точку зрения государственных деятелей различных европейских стран на германский вопрос и завязать полезные контакты. Основным его собеседником стал, конечно же, Наполеон III. В начале 1860-х годов именно Франция претендовала на то, чтобы выступать в роли ведущей державы Европы, и для проведения активной политики в германском вопросе необходимо было заручиться согласием Парижа. Бисмарк проводил аккуратный зондаж позиции Наполеона III, а французский император, в свою очередь, видел в нем дружественного своей стране дипломата и охотно шел навстречу. В начале июня Бисмарк писал Вильгельму, что Франция будет согласна с любым решением германского вопроса, кроме объединения страны под скипетром Габсбургов. «Я был в положении Иосифа у жены Потифара, – вторил он в письме к министру иностранных дел Берсторфу в конце июня. – У него на языке были самые неприличные предложения союза, и если бы я пошел им навстречу хоть немного, он выразился бы гораздо яснее. Он пылкий сторонник планов объединения Германии, имеются в виду планы малогерманские, без Австрии; как и пять лет назад, он высказал пожелание, чтобы Пруссия стала морской державой хотя бы второго ранга» [195]. Тем самым Бисмарк стремился подтолкнуть прусское руководство к активной политике в германском вопросе, одновременно умалчивая о том совершенно очевидном факте, что любовь французского императора к Пруссии была отнюдь не платонической – взамен он рассчитывал получить немецкие территории на левобережье Рейна, которые являлись объектом притязаний Парижа на протяжении многих десятилетий, если не веков. В своих воспоминаниях Бисмарк так описывал беседы с французским императором: «Во время беседы на политические темы дня и последних лет он неожиданно спросил меня, думаю ли я, что король склонен будет заключить с ним союз. Я отвечал, что король питает к нему самые дружеские чувства и что предрассудки против Франции, господствовавшие некогда в нашем общественном мнении, почти исчезли; однако союзы вызываются обстоятельствами, в соответствии с которыми определяется потребность в них и польза от них. Союз предполагает тот или иной мотив, определенную цель. Император оспаривал необходимость такой предпосылки; одни державы относятся друг к другу дружественно, в отношениях между другими это имеет место в меньшей степени. Перед лицом неопределенного будущего необходимо дать своему доверию то или иное направление. Говоря о союзе, он отнюдь не имеет в виду какого-либо авантюрного проекта; он видит общность интересов Пруссии и Франции и находит в них элементы тесного и прочного согласия. Было бы большой ошибкой пытаться создавать события; заранее нельзя рассчитать ни их направления, ни их размаха, но в ожидании их можно подготовиться, предусмотрительно принять необходимые меры, чтобы противостоять им и извлечь из них пользу. Император продолжал развивать идею «дипломатического альянса», при котором входит в обычай взаимное доверие и стороны привыкают рассчитывать друг на друга в затруднительных обстоятельствах» [196]