Надеясь всё же раздобыть какие-то полезные сведения у своей обворожительной собеседницы, Уилкокс попытался сделать ей комплимент:
— Я удивлен, что вы живете здесь, в горах, в захолустье. Думаю, с вашей внешностью вы могли бы получить работу в городе.
— Вы имеете в виду Атику?
— Нью-Йорк.
— Нет, он мне не нравится. Там нет деревьев.
— Вы помешаны на деревьях?
— Что ж, на некоторых. Если бы была такая работа, рядом с которой растут норвежские клёны, я бы сразу согласилась на неё.
— Растёт что?
— Норвежский клён — acer platanoides. Вы знаете место, где они есть?
— …эээ… нет. Но я мало знаю о деревьях. Это местная порода?
— Нет, европейская.
— А другие виды не подойдут?
— Нет; должен быть именно такой клён. Сложно объяснить. Но, мистер Уилкокс, это много для меня значит.
Она нежно посмотрела на него.
Тут пробудились нравственные принципы Уилкокса. Он холодно сказал:
— Боюсь, не знаю, чем могу вам помочь.
— Вы можете найти приятное, чистое место, где требуются работники и где растут норвежские клёны. Если вы сделаете это, я буду вам очень, очень благодарна.
Ещё один взгляд.
После второго «очень» Уилкокс явно почувствовал, что нравственные принципы подталкивают его к двери. Он, или скорее его нравственное чувство, мог оказаться несправедливым к мисс Джонс. Но он не задержался, чтобы разузнать о странном интересе рыжеволосой девушки к норвежскому клёну или об её истолковании слова «очень». Уилкокс только заверил мисс Джонс, что даст ей знать, если услышит о чем-то подобном. Затем он покинул ресторан и исчез со страниц нашей истории.
Чтобы продолжить рассказ, нам сначала придётся вернуться в 1824 год. Тогда в Нью-Йорк прибыл тёмноволосый, полный, величавый мужчина, который сказал, что он — Август Радли из Цюриха, Швейцария. Радли был, по его словам, представителем старинной швейцарской семьи банкиров, а также состоял в родстве с Уиттелсбахами, поэтому он был примерно сорок третьим в очереди на баварский престол. Он служил полковником при Наполеоне — в доказательство у него имелась медаль — и, сочтя банковское дело слишком скучным, забрал свою часть семейного состояния и приехал в Америку.
Но, следует заметить, в истории господина Радли содержалось несколько мелких неточностей. Он не состоял в родстве ни с Уиттелсбахами, ни с какой бы то ни было семьей банкиров. Он никогда не служил; медаль была фальшивой. Он имел отношение к банковскому делу, но не совсем так, как рассказывал. Он дослужился до кассира. И однажды тёмной бурной ночью исчез со всеми деньгами.
Так как в те дни людей из-за Атлантического океана редко выдавали (если такое вообще случалось — по крайней мере, за хищение), то господин Радли мог годами наслаждаться результатами своего успеха, если бы не столкнулся с ещё более оборотистым дельцом. Тот джентльмен, Джон А. Спунер, лишил Радли большей части его денег, продав «усадьбу» в Адирондаке, включавшую несколько тысяч акров гранитных пород, болот и чёрных мух. Радли потратил большую часть оставшихся денег на прокладку дороги, строительство большого дома и безделушки, доставленные из Европы для украшения дома. Самыми странными из привезённых предметов были два молодых норвежских клёна, которые посадили около дома. Земли Радли уже покрылись смешанным лесом, частично состоявшим из сахарного, красного и серебристого клёна; деревья первой из названных пород росли так же быстро и достигали таких же размеров, как и европейскиё клёны. Но у Радли были свои представления о жизни сельского джентльмена, и, очевидно, посадка импортированных деревьев входила в эти представления.
Он умер от пневмонии в разгар первой зимы, которую намеревался провести в своём новом доме.
После смерти Радли земли переходили в разные руки. Некоторые из них стали собственностью Международной Бумажной корпорации; другие получил штат Нью-Йорк; та часть, на которой стоял дом Радли, перешла в собственность мужчины по имени Делаэнти. После того, как дом простоял заброшенным около века, осталась видна лишь широкая низкая насыпь, покрытая плесневелой листвой; сверху торчала каменная труба. Участок, на котором стоял дом, и большая часть дороги, которая к нему вела, полностью заросли. Один из двух норвежских кленов погиб очень рано. Второй стал красивым большим деревом.
Старший Делаэнтли продал мягкие породы деревьев в 1903 году. Тридцать пять лет спустя младший Делаэнтли продал твёрдые породы. Пробравшись сквозь снег, пришли лесорубы и повалили буки, березы и клёны. Также срубили и уцелевшее дерево Радли, которое по ошибке приняли за сахарный клён, — именно его лесорубы считали «твёрдым».
Потом два бревна, полученные из этого дерева, отправили на лесопилку Дэна Прингла в Гэхато. Кстати, название деревни Мохавк означает «бревно в воде»; такое название очень подходит городу, где работают лесопилки. Весной брёвна подняли цепью и распилили примерно на девятьсот футов однодюймовых досок. Их сложили в штабель № 1027, который состоял из ПИВ твёрдого клёна. ПИВ — это значит «первый и второй сорт», высочайшая классификация твёрдой древесины.
Тем летом Прингл получил заказ на твёрдую древесину от Хойта, своего оптовика; ему требовалось двадцать тысяч футов однодюймовой ПИВ древесины. Бригада рабочих погрузила верхние части штабелей № 1027 и № 1040 в товарный вагон. Мастер, Джо Ларошель, приказал перенести оставшуюся половину штабеля № 1027 в штабель № 1040. И поэтому Генри Мишо спустился с железнодорожной насыпи к штабелю № 1027. Он поднял доску и передал её Олафу Бергену, который повернулся и бросил дерево в вагонетку, которая стояла на железнодорожных путях с подпорками под колесами. Берген достаточно далеко высунул трубку из мшистой завесы жёлтых волос, которая свисала с его верхней губы, и мог прицельно плевать на дорогу между железнодорожными путями и штабелем; он схватил вторую доску — и работа пошла. Когда Мишо разобрал верхний ряд досок, он сорвал наклейки, которые разделяли ряды досок, сбросил их на пути, и занялся следующим уровнем штабеля.
Всё шло очень хорошо. Но когда Мишо занялся четвёртым рядом досок, штабель начал раскачиваться. Сначала он качался на запад и восток, затем на север и юг, потом вертелся по кругу. Вдобавок дерево жалобно стонало и скрипело, так как доски и наклейки тёрлись друг о друга.
Олаф Берген с детским изумлением смотрел на это явление.
— Эй, Генри, что, во имя Святого Скачущего Иисуса, ты делаешь с этим штабелем?
— Я? — закричал обеспокоенный Мишо. — Я ничего не делаю. Он сам. Может, землетрясение. Думаю, мне надо убираться отсюда.
Он с грохотом спрыгнул с этого штабеля на соседний, более низкий.
— Это не может быть землетрясением, — прокричал ему Берген. — Видишь, другие штабели так не трясутся, верно?
— Нет.
— Что ж, если бы это было землетрясение, другие штабели тоже тряслись бы, да? Поэтому нет никакого землетрясения. А больше причин нет.
— Да? Тогда что его трясет?
— Ничего. Только землетрясение могло такое сделать, но его нет. Поэтому штабель не качается. А теперь забирайся обратно и дай мне ещё досок.
— Так штабель не трясется, да? Ты спятил, мистер Берген. Я знаю лучше. И, будь я проклят, я не поднимусь обратно.
— О, прекрати, Генри. Это всего лишь игра твоего воображения.
— Хорошо, тогда ты вставай на штабель. А я пойду к путям.
Мишо вскарабкался на подмостки. Берген, самоуверенно оглядевшись по сторонам, спрыгнул на штабель № 1027.
Но у № 1027 были свои предположения, если у штабеля дров вообще могут быть какие-то предположения. Гора досок снова принялась раскачиваться. Берген, шатаясь, чтобы обрести равновесие, тоже был вынужден качаться. И с каждым толчком его фарфорово-голубые глаза становились всё больше и больше.
Движение не было неприятным или опасным; примерно так же раскачивалась бы корабельная палуба при сильном ветре. Обычно доски себя так не вели. Штабель, который так качается, противоестественен, возможно, даже нечестив. Олаф Берген не хотел ни единой доски из этого штабеля, даже щепки из него.
Поэтому он пронзительно закричал:
— Что за чертовщина тут происходит! — и спрыгнул вниз даже быстрее Мишо. Подошвы его рабочих ботинок быстро застучали по насыпи — и на древесном складе Олафа больше не видели, по крайней мере, в тот день.
Генри Мишо сел на железнодорожные пути и вытащил пачку сигарет. Ему придется доложить об этом странном происшествии Джо Ларошелю. Но почему бы сначала немного не отдохнуть?
Затем он услышал звук приближающихся быстрых шагов Ларошеля и выбросил сигарету. Никто не ходил так быстро, как Ларошель. Он всегда прибывал на место, почти задыхаясь, и когда он говорил, предложения наскакивали одно на другое. Так он создавал представление об очень занятом человеке, страстно преданном интересам работодателя. Среднего роста, лысеющий, с гнилыми зубами — Ларошель подбежал и выдохнул:
— Г-г-где — где Оле?
— Оле? — переспросил Мишо. — Он ушёл домой.
— Ты хочешь сказать, этот паршивец ушёл домой, ничего мне не сказав, а здесь у меня три вагона свежих досок, которые надо загрузить вовремя для полуденного фрахта?
— Да, Джо.
— Он заболел?
— Может быть. Он расстроился, когда штабель под ним начал качаться.
— Это всё паршивые фокусы! Жди здесь; я пошлю сюда Джина Камаре. Чёрт знает что творится в этом месте! — И Ларошель снова убежал.
Вскоре появился Джин Камаре. Он был старше и даже крепче Генри Мишо, который сам отличался мускулистым телосложением. Между собой они говорили на канадском французском, который мало похож на французский французский. Французы с возмущением заявили бы, что это вообще не французский.
Камаре взобрался на штабель № 1027. Прежде чем он успел предпринять что-то ещё, штабель вновь начал качаться. Камаре посмотрел вверх:
— Что, у меня кружится голова или этот чёртов штабель трясется?
— Штабель трясётся, полагаю. Необычайно! Это не ветер и не землетрясение. И никаких причин нет. Дай мне доску.