– Эва как, – озадаченно протянул сотник.
Парламентер, проотсутствовав около получаса, вернулся – и под нашими стенами вновь раздался противный звук рожка.
– Господин барон, – закричал он, – господин гетман согласен увеличить ваше вознаграждение до десяти тысяч злотых!
– О, это замечательно! – отвечал я ему. – Передайте пану гетману, что я весьма впечатлен его щедростью! Однако есть еще кое-какие детали, которые мне хотелось бы обсудить.
– Какие, господин барон?
– Видите ли, мой друг, хотя в ополчении платят не так много денег, тут очень хорошо снабжают овсом и сеном. Представляете, мне дают и того и другого по десяти пудов в неделю на каждую лошадь, а у меня их три. Не будете ли вы столь любезны узнать у пана гетмана, сколько мне будут давать овса и сена на каждую лошадь?
– Вы хотите узнать, сколько будут вам давать корма для ваших лошадей? – потрясенно переспросил меня Шепетовский.
– Конечно, мой друг, должен же я обсудить все условия, чтобы потом не возникало никаких разногласий.
– Воля ваша, господин барон, но если я поеду к пану гетману с таким вопросом, то меня засмеют в его свите!
– Но я решительно настаиваю на уточнении этого вопроса! К тому же обязательно поинтересуйтесь, мой добрый пан Шепетовский, какого качества будет поставляемое мне сено. Мне было бы крайне желательно, чтобы это был клевер. Потому что в противном случае у моих лошадей случается несварение, и они совершенно ужасно портят воздух вокруг.
До шляхтича стало доходить, что над ним просто издеваются, и он, покраснев от гнева, разразился отборными ругательствами.
– Ну что вы так ругаетесь, мой добрый пан Шепетовский? Это вредно для кармы! Если вам не хочется спрашивать о сене у ясновельможного пана гетмана, может быть, вы спросите его об овсе? Он, знаете ли, тоже бывает разного качества, и мне не хотелось бы…
Древнее индийское учение не проникло еще в погрязшую в варварстве Европу, и шляхтич не понял точного значения слова «карма», но вполне догадался, что это очередное издевательство.
– Черт бы вас побрал с вашим сеном и вашим овсом! – кричал мне взбешенный шляхтич. – Какого черта вы мне все это время морочили голову?
– Ну как вам сказать, мой добрый пан, пока вы битый час, как последний дурак, мотаетесь туда-сюда, выясняя разные глупости, мои люди отдыхают, вместо того чтобы сражаться. А ваши соратники стоят в полном снаряжении, гадая – пошлют их еще в бой или нет, и, вместо того чтобы отдыхать, тратят свои силы. Как видите, все просто.
– Матка бозка! – схватился за голову Шепетовский и погнал коня прочь.
– Заезжайте еще, пан, – кричал я ему вслед, – нам тут без дураков скучно!
Когда парламентер гетмана скрылся из виду, а я, довольно улыбаясь, повернулся к своему войску, меня встретили настороженные взгляды ратников. «Блин, они же ничего не поняли и бог знает что теперь думают», – запоздало понял я.
– О чем ты с ляхом толковал, княже? – насупившись, вопросил меня звероватого вида мужик из посохи. – Не в обиду будь сказано, а только столь много от князей и бояр наших было всякой измены, что опасаемся мы!
Остановив взмахом руки Анисима, уже тянувшегося к плети, я отвечал, глядя ему в глаза:
– Этот посланник передал мне предложение гетмана пропустить их мимо острожка за десять тысяч золотых монет.
– А ты чего же, князь, ему ответил? – еще более сурово спросил меня мужик под всеобщие ахи.
– А я ему отвечал, что у меня своих денег без счета, а честь только одна. И пока я тут стою – не пройти ляхам в Москву!
Видя, как хмурые лица окружавших меня ратников и крестьян начали светлеть, я добавил с самым серьезным видом:
– А еще я ему сказал, что если ясновельможный гетман хочет здесь пройти, то пусть не злато нам предлагает, не жемчуг скатный и узорочье какое, а пусть поцелует в зад пушкаря Сидорку при всем честном народе, тогда мы, глядишь, и подумаем. Так что вы теперь Сидорку берегите, а то вдруг гетман надумает.
Ошарашенные слушатели сначала обратились к Сидорке – донельзя плюгавому парню в замызганном армяке, с совершенно идиотским выражением на некрасивом безбородом лице, непонятно как приставшему к ополчению и вечно трущемуся возле пушек. Потом сообразив наконец, что именно я сказал, начали неудержимо смеяться.
– Ох, герцог-батюшка, умеешь ты людей насмешить, – то ли хваля, то ли осуждая, проговорил Анисим. – А я уж думал плетей ему, чтобы неподобного себе не позволяли!
– Если бы я каждый раз за плеть хватался, когда мои люди себе неподобное позволят, на тебе живого места бы не было, – усмехнулся я. – Скажи лучше – гостинец мой готов ли?
– Готов, – отозвался сразу помрачневший Анисим, – думаешь, надежа, прорвутся ляхи в острожек?
– Коли не прорвутся, выкопаем, дело недолгое. Однако сам видишь, рвы, почитай, под завязку трупами завалены. Частокол во многих местах сильно поврежден. Есть, правда, малая надежда, что гетману надоест тут людей терять и он с другой стороны попробует, но я думаю, что еще как минимум один штурм на нас будет.
– Может, тебе лучше того, отойти? – осторожно спросил меня стрелецкий сотник. – Мало ли, за подмогой пошел. Мы-то что, нас на Руси много, а ты бы поберег себя, может, еще и поцарствуешь?
– Анисим! Христом Богом тебя молю, прекрати эти разговоры, а то меня ваши бояре безо всякого Ходкевича удавят! Тут биться надобно, а у тебя одно «да потому». И это, не могу я уйти сам, а вас бросить. Если уж придется уйти, то всем вместе.
На нас вновь надвигалась венгерская пехота, но следом за лесом пик весело там и сям сверкали бликами на ласковом солнышке латы литовских шляхтичей. Поняв, что гетман решил усилить атакующих своим главным, если не считать крылатых гусар, резервом, я принялся отдавать распоряжения:
– Анисим, расставляй стрельцов, и посоха пусть рядом будет, я из пушек сколько ядер хватит палить буду, а как в упор подадут – ударю дробом. Если перелезут через частокол, то отступай в порядке, дабы под гостинец подвести. Ну все, прости, если что не так было.
– И ты, герцог-батюшка, не поминай лихом!
Тем временем под стенами острожка занялась жаркая перестрелка. Вражеские мушкетеры несли значительные потери, но вели максимально возможный огонь по его защитникам, а те не менее ожесточенно отвечали. Я в это время старательно бил из пушек, максимально увеличив забитым под лафет клином угол возвышения, стремясь накрыть гарцующую за спинами венгров латную конницу. Полуразрушенный острожек все одно придется оставить, рассудил я, а каждый убитый или покалеченный шляхтич – это плюс нам в завтрашнем сражении. Увы, моя любимая подзорная труба была как никогда далека от меня, но даже невооруженным глазом было видно, как вздымаются на дыбы кони и падают с них разряженные в пух и прах всадники. Наконец им это надоело, и, быстро преодолев разделяющее нас расстояние, латники спешились и полезли на вал вместе с пикинерами.
– Надежа, ядра кончились, – доложили мне пушкари.
– Заряжайте дробом, – отвечал я им и принялся выбивать клин из-под ствола.
Мы поспели как раз вовремя, и одновременный залп обеих наших пушек смел атакующих, готовых уже ворваться в острожек. Однако передышка была недолгой, и враги, немного оправившись, заново полезли с прежним ожесточением. Развороченный еще при прежних атаках частокол был не слишком надежной преградой для атакующих. Поэтому то одному, то другому противнику удавалось проникнуть внутрь укрепления. Одних сразу поднимали на рогатины крестьяне или рубили бердышами стрельцы. Других удалось подстрелить мне из пистолетов. Винтовку я давно отставил, ибо расстояние сократилось до минимума, а заряжать пистолеты быстрее. Увы, врагов было слишком много, и они, преодолев наконец частокол, стали шаг за шагом теснить ополченцев. Как раз на этот случай и был мной придуман «гостинец». Еще когда в острожек чуть не ворвались казаки, я решил сделать нечто вроде оружия последнего шанса. В возвышении, на котором стояли наши пушки, была выкопана конусообразная яма, на дно которой помещен бочонок пороха. Поверх него был установлен щит из крепких жердей или, точнее, небольших бревен, а уже на него насыпаны камни, обломки оружия и прочий хлам, которому предстояло стать поражающими элементами импровизированного фугаса. Конус расширялся в сторону наших фасов и, по моим прикидкам, должен был снести нападавших ко всем чертям, буде им удастся прорваться. Мысль о необходимости подобного приспособления пришла мне в голову, когда казаки едва не ворвались в острожек, а устроено оно было, пока старательный, но не слишком сообразительный пан Шепетовский развлекал меня и гетмана переговорами. Минусом было то, что взрыв, безо всякого сомнения, разворотил бы насыпь под нашими пушками и сделал бы невозможной дальнейшую стрельбу. Но тут уж выбора не было – или так, или никак.
Враги, плотной толпой теснившие моих людей, уже торжествовали победу, когда я, выстрелив в последний раз из пушки, отправил поверх их голов заряд каменной картечи по их товарищам, подходящим к ним на помощь. Сразу после этого подпалив фитиль «гостинца», я спрыгнул вниз. Огонек весело побежал по заботливо приготовленной для него пороховой дорожке, и земля вздрогнула у нас под ногами. Поднятое взрывом каменное облако с головой накрыло ворвавшихся пехотинцев и шляхтичей, и грохот, еще звучавший в ушах после взрыва, сменился протяжным воем умиравших и покалеченных врагов. Немногие не попавшие под смертоносный шквал противники и даже защитники острожка остановились в крайнем ужасе от случившегося и прекратили сражаться. Но бой еще не закончился, и я, подняв трофейный райтсверт, заорал что было силы:
– Бей! – и кинулся на оторопевшего противника.
Стрельцы тут же вышли из оцепенения и с новыми силами принялись рубить деморализованного врага. В какие-то секунды все было кончено, так и не пришедшие в себя пехотинцы и шляхтичи не смогли оказать серьезного сопротивления и были изрублены один за другим. Вскочив на оставленный было нами вал и готовые вновь рубиться до последнего вздоха с врагом, мы с изумлением увидели, что венгры и литвины в панике отступают. Ничего не понимая, я крутил головой, пока Анисим не схватил меня за руку и закричал на ухо: