– Господин фон Кирхер, вам, очевидно, негде остановиться? – прервал мои размышления монах.
– А, что? Будь я проклят, если собираюсь здесь остановиться! – буркнул я в ответ. – Ох, простите, святой отец, я вовсе не хотел богохульствовать в вашем присутствии. Да, вы правы, я здесь совсем один и мне некуда пойти.
– Вы можете остановиться у меня, по крайней мере, пока не найдете себе товарищей.
– Товарищей?
– Ну да, все жолнежи объединяются в товарищества, внутри которых у них общий стол, добыча и прочее. Иначе выжить совсем трудно. Но, умоляю вас, будьте осмотрительны при выборе друзей.
– Что вы имеете в виду, святой отец, кстати, а как вас зовут?
– Можете называть меня отец Тео, а имею я в виду, что в последнее время в гарнизоне происходят весьма странные вещи.
– Странные вещи, отец Тео?
– Да, мне прискорбно говорить об этом, но я сам видел разрытые могилы.
– Вы имеете в виду…
– Я имею в виду, что непрерывные лишения ослабили веру в нестойких душах. И боюсь, что дальше может быть только хуже.
– Что же, святой отец, я с удовольствием приму ваше предложение, но все же надеюсь, что надолго здесь не задержусь.
– Я тоже надеюсь, что католическому войску удастся сломить сопротивление схизматиков, прежде чем случится что-то совсем страшное, и Господь не позволит своим верным слугам пасть в пучину греха.
– Аминь!
Проговорив это и не забыв осенить себя крестным знамением на католический манер, я машинально сунул руку в карман и, к своему удивлению, вдруг нащупал там изрядно засохшую краюху хлеба, очевидно оставшуюся от того, что дал мне накануне Минин. Озадаченно глядя на получившийся сухарь, я перевел глаза на отца Тео и невольно вздрогнул. Осунувшееся лицо священника выражало такую невыносимую муку и одновременно вожделение, что на него было больно смотреть. «Блин, да он же чертовски голоден! – подумал я. – А ведь несмотря на это, оказывал мне помощь, помогая раненым». С усилием разломив краюху, я спрятал половину назад, а оставшееся протянул ему.
– Возьмите, отец Тео, вам это нужнее.
Монах уже справился с минутной слабостью и попытался отказаться, но я, не слушая его возражений, вложил ему в руки сухарь.
Устроившись в келье отца Тео, я отправился на стены посмотреть на разворачивающееся сражение. Поднимавшиеся за Москвой-рекой клубы порохового дыма и отдаленные раскаты пушечных выстрелов показывали, что началась упорная битва между ополченцами и войсками Ходкевича. «Кой черт принес меня сюда», – подумалось мне. Струсь спрятал привезенные сухари и начнет их раздавать только в самом крайнем случае. Да еще, пожалуй, небольшими порциями, так что, скорее всего, быстро выяснит, что они отравлены. И до той поры мне надо исчезнуть, так сказать, во избежание. Дернул же черт проклятых жолнежей выносить мою тушку с поля боя. Вокруг меня толпилось немало поляков и литвин, так же напряженно всматривающихся в происходящее в Замоскворечье. Мое внимание привлек один из них – небольшого роста, с невзрачным безбородым лицом, шнырявший от одного шляхтича к другому и предлагавший купить пистолет. Привлекла меня эта картина прежде всего потому, что пистолет этот был моим. Поймав совершенно крысиный взгляд продававшего, я попытался улыбнуться ему самой открытой улыбкой, на какую только был способен. Очевидно, получилось плохо, ибо крысомордый, запнувшись на ходу, круто развернулся и направился к идущей вниз лестнице внутри башни. Я тоже потерял интерес к происходящему за стенами и немедленно двинулся за ним. Увы, крысомордый лучше меня ориентировался на местности и непременно удрал бы, если бы я не догадался вытащить из кармана оставшуюся часть сухаря и не показал ему, когда он в очередной раз обернулся. Продавец ворованных пистолетов очередной раз запнулся и остановил свой бег. Я же демонстративно развернулся и, сунув сухарь обратно в карман, пошел, делая вид, что прогуливаюсь. Роли поменялись, и теперь я шел впереди, а за мной семенил крысомордый.
У Кремля довольно большая территория, и помимо дворца, церквей, палат патриарха и теремов, приказов там еще куча всяких строений, составляющих все вместе изрядный лабиринт. Забираться туда, не зная хорошенько всех входов и выходов, было верхом безрассудства, и потому я остановился, повернув за первый же угол. Мой преследователь не заставил себя ждать и вскоре выглянул из-за угла, пытаясь разглядеть, куда я направился. Предосторожность эта не имела последствий, ибо я тут же, угостив крысомордого кулаком, подтащил его за шиворот к себе.
– Дружок, тебе разве не говорили в детстве, что брать чужое нехорошо?
– Ой, пустите, ваша милость, что я у вас взял?
– А этот добрый пистоль тебе, верно, от бабушки в наследство достался?
– Пустите! Не знаю я ничего, этот пистоль мне дал десятник и потребовал, чтобы я его на еду выменял, а не то, говорит, самого меня съест! Ну, пустите, а? Чего я вам сделал?
– И что, твой десятник действительно такой, что может съесть?
– О, еще как, пан Войкович и не такого, как я, съест и не поперхнется!
– И много ли ты хочешь за мой пистоль?
– Не знаю, а только того сухаря, что показала ваша милость, маловато.
– Такого славного сухаря маловато за зачуханый пистолет? Да вы, как я погляжу, тут в Кремле совсем зажрались!
– Грех смеяться вашей милости, а я уже три дня ничего не ел!
– Врешь, максимум два, для трех у тебя морда больно лоснится. Неудивительно, что твой десятник хочет тебя съесть. Ладно, как я понимаю, ты и твой десятник тащили меня внутрь, когда я прорвался к вам на возке с сухарями?
– Так и есть, ваша милость!
– И чего же вы утащили мои пистолеты, а не мешок с сухарями из возка?
– Я хотел, точнее пан Войкович мне велел, но мне не удалось. Поэтому пан Войкович сильно на меня разозлился и сказал, что непременно убьет меня, если я не добуду съестного.
– Любопытно, а ты видел, куда утащили этот возок?
– Конечно, как и все, что удавалось раздобыть в вылазках, в кладовые посольского приказа, только его хорошо охраняют.
– Кого – его?
– Посольский приказ, конечно.
– А как ты думаешь, если там случится пожар, продовольствие будут спасать?
– Конечно, будут.
– И, наверное, там случится суматоха, в которой ловкий человек сможет поживиться?
Сказанное мной потихоньку проникло в не слишком обремененную мозгами голову, и взгляд его загорелся. Пока мы говорили, я успел хорошо разглядеть незадачливого продавца моего пистолета. Пожалуй, он не был «крысомордым», просто лицо его сильно осунулось, а голод придал глазам бегающее выражение. Потертый кунтуш был с чужого плеча, или же его хозяин сильно похудел за последнее время. В другое время я, может, даже пожалел бы незадачливого гайдука, но сейчас просто и незатейливо ударил его под дых и, пока он разевал рот, отобрал пистолет, пороховницу и сумку для пуль.
– Еще раз встречу – убью! – посулил я убогому. – Совет, который я тебе дал, сможет при некоторой удаче спасти твою трижды никчемную жизнь, а теперь проваливай, пока я не передумал.
Выйдя из переулка первым, я продолжил свою прогулку, отдаляясь постепенно от палат. В этой части Кремля, очевидно, прежде жили бояре, приближенные к царю. Во всяком случае, застроены они были именно теремами с большими дворами и высокими воротами. Поглядев на эту средневековую «Рублевку», я собирался было уйти, но обратил внимание на паренька, с трудом волокущего кувшин на перевязи. В таких кувшинах обычно, как это ни странно, носили воду. То есть странно это было для меня, привыкшего, что по воду ходят с ведрами, а для жителей нынешней Руси это было совершенно обычным делом. Несущий воду парень, как видно, совершенно выбился из сил и в изнеможении присел, придерживая руками свою ношу. Не знаю, что меня дернуло заговорить с ним, но я спросил его:
– Умаялся?
Тот, видимо только что заметивший меня, вздрогнул и, не ответив, лишь коротко кивнул. Приглядевшись к нему внимательнее, я увидел, что он невысок ростом, одет нельзя сказать чтобы богато, но вполне прилично. Лицо его было не то чтобы глуповатым, скорее выдавало человека не слишком сообразительного. И слишком голодным он не выглядел.
– Куда путь держишь, добрый молодец? – вновь спросил я его.
– Домой иду, – чуть испуганно отвечал он мне.
– Ты здесь живешь?
– У дядюшки, – последовал такой же короткий ответ.
– Ну ладно, иди, – потерял я интерес к немногословному собеседнику.
– Иду, – с готовностью отозвался тот и сделал попытку подняться на ноги, подхватив при этом кувшин, но тут же со стоном опустился обратно и неожиданно жалобно сказал: – Ноги болят!
– Куда же тебя понесло, такого колченогого?
– Водицы матушке набрать, – последовал ответ.
– А что, больше некому?
– Холопы дядюшкины нерадивы и если он не повелит, то и шагу не ступят. Да еще прекословят всяко и ругаются неподобно, когда он не слышит, – со вздохом поведал мне незадачливый водонос. – А дядя хоша и не откажет, а потом, бывает, попрекает всяко.
– Горе ты мое луковое, давай кувшин, помогу. Куда идти-то?
– Да тут недалеко, – оживился паренек и заковылял, показывая мне дорогу. – Вот тут калитка малая в тыне.
Пройдя сквозь незапертую калитку незамеченными, мы прошли через черный ход в довольно большой терем и, пройдя переходами, скоро оказались в не слишком большой горнице, где нас встретила мать моего нового знакомого.
– Охти мне, Мишенька! – заохала дородная женщина средних лет, одетая во все черное. – Где же ты был, неразумный?
– Матушка, я воды принес, – отвечал паренек со всей возможной кротостью.
– Чего удумал, болезный! Мало ли холопей у дяди твоего, что ты ножки бьешь!
– Не хочу от дяди ничего! – неожиданно твердо ответил Миша. – Мне вот друг помог.
Женщина, хлопочущая вокруг сына, как наседка, обратила наконец внимание на меня, и в глазах ее мелькнул ужас.
– Немец! – только и смогла она сдавленно произнести, начав мелко креститься.