– Дядька Лукьян, князь очнулся!
– Чего орешь, оглашенный? – беззлобно пробурчал старый казак и, посмотрев на меня, сказал: – Здорово ночевал, князь!
– Слава богу, – отвечал я, припомнив, как в таких случаях говорили казаки.
– То-то что слава богу – ты, князь пресветлый, как в реке-то оказался?
– По глупости, ходил до девок гулящих – и в воду упал.
– Веселый ты человек, князь, – засмеялся казак, – только вот хорошо, что с рядом с часовыми Мишка оказался и признал тебя, прежде чем они прибили, да меня кликнул. А то бы ты сейчас апостолу Петру шутки шутил.
– Я ж и говорю, что по глупости!
– Ладно, живой – и слава богу, есть-то будешь?
– Коли дадите, то поем, нальете – так и выпью.
– Ну, точно тебя казак воспитывал!
Тем временем Мишка набрал в плошку варева из котла и с улыбкой подал мне. Я, не чинясь, принял посуду и стал, обжигаясь, отхлебывать. Называлось это блюдо саламатой и больше всего походило на вареный клейстер с салом, но мне с голодухи показалось необычайно вкусным. Не успел я расправиться со своей порцией, как появились несколько всадников, в которых я узнал Аникиту с Казимиром и Анисимом.
– Ты посмотри! – воскликнул Вельяминов. – Мы его обыскались, все глаза проглядели, а он у казаков саламату хлебает!
Анисим с Казимиром помалкивали, но всем своим видом выражали солидарность с ним. Я в ответ не нашел ничего лучше, как пожать плечами и продолжать прием пищи, что еще более возмутило Аникиту.
– Князь! У тебя совесть есть? Какая нелегкая тебя в Кремль понесла, нешто без тебя не справились бы?
– Ну ладно тебе, будет! – отставил я плошку, дохлебав свой немудреный завтрак. – Получилось так, не хотел я. Сами-то как?
– Да что мы? Бились вчера весь день, совсем было одолевать стали литва и ляхи, да Кузьма Минич повел нас в обход через Москву-реку – и ударили латинянам в бок, а там и казаки подоспели.
– Казаки?
– Ну да, – вступил в разговор Лукьян, – князь Трубецкой не хотел, так наши атаманы повздорили с ним и ударили по ляхам.
– Ишь ты, одолели, значит, а обоз литовский как же?
– Так гетман с ним в Москву вошел, а как погнали его, так пришлось бросить.
– Преследовали?
– Нет, воеводы не дали, сказывали, что в один день две радости не бывает. А чего там в Кремле?
Услышав вопрос, все собеседники и подошедшие казаки придвинулись и стали внимательно слушать.
– Голодно там, как гетман уехал, заправляют там полковники Струсь и Будило, да только не больно их слушают. Сам не видал, а сказывали, что некоторые жолнежи от голода до людоедства дошли.
– Дела… – протянул Аникита. – И скоро ли латиняне, прости господи, передохнут?
– Кто их знает, а только многие из них духом упали и вряд ли сильно сопротивляться будут, так что надо на приступ идти.
– Не согласятся воеводы: без пушек не сладить, а из пушек по царским палатам бить никак нельзя.
– А вот это мы еще посмотрим!
– Ну все, погостили – и будя, – прервал меня Вельяминов, – поехали, князь, домой. Спасибо вам, казаки, что нашли его да весточку не мешкая передали. Век не забуду!
Уже садясь на приведенного коня, я вновь увидел Мишку Татаринова, надо было как-то отблагодарить парня, и я подал ему свой пистолет.
– Держи, казак, пригодится.
– Да я покуда не казак, – засмущался парень.
– Бог даст, будешь не только казаком, но и атаманом.
Вельяминов оказался прав. Ни бояре, ни Трубецкой, ни сам Пожарский не согласились штурмовать Кремль в опасении разрушить свои святыни. Мой рассказ о голоде среди кремлевского гарнизона только укрепил их в решении ждать полного истощения сил врага и капитуляции. С одной стороны, резон в этом был – гетман ушел, потеряв много людей и почти весь обоз, и не представлял немедленной угрозы, так что время у ополчения было. С другой стороны, это время можно было использовать куда продуктивнее. Но, так или иначе, все мои доводы разбились об упрямство русских военачальников. Ополчение еще плотнее обложило попавшего в западню врага и терпеливо ждало, когда силы его иссякнут.
Впрочем, я не терял времени даром. Утро мое, как правило, начиналось с того, что я подбирался то с одной, то с другой стороны к Кремлю и, выследив неосторожного часового, снимал его из своей винтовки. Ополченцы и казаки с интересом следили за мной, и, если моя охота заканчивалась удачей, восторженно приветствовали мой успех. Показав свое искусство и завязав с его помощью знакомство с осаждающими, я заводил разговор о том, кого выберут царем после изгнания поляков и какая хорошая наступит после этого жизнь. Надо сказать, большинство ополченцев стояли за то, чтобы выбрать «природного государя» из своих. Иноземные королевичи восторга не вызывали совершенно. Я поначалу пытался рассказывать о выдающихся достоинствах Карла Филипа, но без успеха. Слава богу, хоть в рожу дать не пытались. Героическая оборона Чертольских ворот под моим началом все же принесла мне определенный авторитет среди ополченцев. Так что мне скоро пришлось сменить тактику и просто слушать, кого бы люди хотели видеть царем, а затем запоминать, за что его ругают противники. Пытался я и завязать более тесные знакомства с боярством. Тут дело обстояло хуже. Все же для них я был просто заезжим иностранцем. Подумаешь, стреляю хорошо и на шпагах ловок – видали мы таких! С Вельяминовым дружу? Да кто он такой, этот Вельяминов! С королями заморскими в родстве? Да где вы видали таковых королевских родственников! Ни свиты при нем, ни войска справного. Пиров не устраивает, прихлебатели рядом не вьются, одет и то с чужого плеча!
Однажды я возвращался с одной такой встречи в сопровождении пары рейтар. Аникиту Пожарский услал с каким-то поручением в Ярославль, Анисим со своими стрельцами был в карауле, а бедного моего Казимира взяли в оборот монахи и усердно готовили к выполнению торжественного обета, то есть к принятию православия. Я был предоставлен сам себе и ехал, о чем-то задумавшись, не обращая особого внимания на окружающих. Раздавшийся рядом крик вернул меня к реальности.
– Куда скачешь, нехристь! – кричала на меня невесть откуда появившаяся пожилая монахиня. – Того и гляди затопчешь конем!
Две ее товарки отмалчивались, но тоже поглядывали неодобрительно.
– Что ты так кричишь, матушка? – спросил я старуху. – Я, может, и не вашей веры, но я христианин и сражаюсь за правое дело, когда многие православные воюют на другой стороне. Простите меня, добрые женщины, если я вас чем обидел, но, ей-богу, вы зря на меня ругаетесь. Конь мой хорошо выезжен и на человека никогда не наедет, разве если тот сам под копыта кинется.
– Чего пристали к князю! – закричал тут же один из моих провожатых, настроенный куда менее миролюбиво. – Хотите милостыни, так просите, а не лайтесь!
– Конец света! – не осталась в долгу старуха. – Немец к монашкам с вежеством обращается, даром что еретик, а православный – нет бы помочь святым людям…
– В какой помощи вы нуждаетесь? – прервал я перепалку.
– Добрый господин, – вступила в разговор еще одна монахиня, – из монастыря ушла одна наша сестра. Она не в себе и может нанести себе вред. Мы всюду ищем ее и очень беспокоимся.
– Увы, матушка, – учтиво отвечал я ей, – мы не видели нигде не только монахини, но и вообще женщин. Так что мы не сможем вам помочь, уж простите.
– Благослови вас Бог, добрый господин.
Оставив монашек позади, мы продолжили путь. Дело шло к ночи, и мы торопились, подгоняя своих лошадей.
– Княже, – обратился ко мне один из рейтар, – скоро стемнеет, давай срежем путь, так будет быстрее.
– А не заплутаем? Дороги здесь после пожаров не больно хороши.
– Нет, княже. Я знаю дорогу.
Мысль быстрее попасть в свой шатер показалась мне соблазнительной, и я согласился. Эта часть Москвы особенно сильно пострадала от пожаров, и нам пришлось ехать по пепелищу, которое мы, впрочем, скоро миновали. Уже показался наш лагерь, когда захромал мой конь.
– Тьфу ты, пропасть, только этого не хватало! – выругался я.
– Не ругайся, князь, дай лучше я посмотрю, авось поможем твоему горю, – отозвался предложивший срезать путь.
Пока рейтары осматривали моего Росинанта, я отошел осмотреться. Дома в этой части города были относительно целыми, но жители покинули их и еще не вернулись. Я немного прошелся вдоль того, что осталось от улицы, наблюдая следы разрушений. Вот поваленный забор. Вот от избы остался лишь нижний венец, остальное, как видно, разобрано для строительства многочисленных острожков. Другая почти цела, но нет крыши. Я пытался определить, чем занимались жители этих домов, прежде чем их вынудили покинуть свое жилище, но не слишком преуспел. Собравшись уже было вернуться к своим спутникам, я краем глаза заметил какое-то движение в соседнем дворе и, схватившись за пистолет, кинулся туда.
– А ну стой! – воскликнул я.
– Nicht schießen[28], – прошептали в ответ.
Передо мной стояла молодая женщина в черной одежде, очевидно монахиня, но с непокрытой головой. Впрочем, отсутствие платка еще более выдавало ее, поскольку волосы были довольно коротко для данного времени острижены.
– Ты чего по-немецки говоришь, я к тебе вроде по-русски обратился?
– Так одет ты как немец! – отвечала мне незнакомка.
– Это ты из монастыря убежала?
– Не убежала, а ушла! – твердо отвечала мне девушка. – Дело у меня есть, как сделаю, так вернусь.
– Эва как! А какое дело?
– Тебе что за печаль?
– Духовник на меня епитимью наложил, велел девам, в монастырь силой отданным, помогать. Как, говорит, десятерым поможешь, так грех с тебя и снимется. Девяти я уже помог, а вот десятой не могу найти, хоть плачь.
– Вот болтун, – с досадой сказала девушка, – а с чего ты взял, что меня силою в монастырь отдали, может, я сама ушла?
– Не похожа ты, красавица, на инокиню. Взгляд у тебя не тот.
– Много ты понимаешь, иноземец…
– Много не много, а вот то, что люди мои тебя в монастырь отвезут, если заметят, знаю наверняка. Так что ты схоронись, девица-красавица, а я, как стемнеет, сюда приду. Еды тебе принесу какой-никакой. Ну и подумаем, как помочь твоему делу.