Кремлевские сидельцы тихонько ахнули: «Немец по-нашему говорит!» Но мысль всем показалась удачной, и началась суета. Подводили коней одним, сажали на телеги других. Иван Никитич тем временем, улучив минутку, подошел ко мне и спросил вкрадчивым голосом:
– А не помнишь ли ты меня, князь?
– Я, боярин, столько поганых рож за свою жизнь видел, что всех и не упомню. Ты если чего сказать хочешь, так скажи.
– Скажу, князь, – ничуть не смущаясь, продолжал Романов, – отчего же не сказать. Ты, князь, от свейского короля послан, видать, чтобы уговорить нас королевича Карла Филипа царем избрать. А я к его королевскому величеству Густаву Адольфу давно расположен и голос за брата его мог бы отдать.
– Приятно слышать разумные речи, боярин. Его королевское высочество Густав Адольф, несомненно, будет благосклонен к сторонникам его брата, не говоря уж о благодарности самого Карла Филипа, – отвечал я боярину, не уставая дивиться его бойкости: не успел фактически из плена выбраться, а уже интриги плетет, сукин сын.
Однако поговорить нам не дали – к боярину подбежала женщина с озабоченным лицом, в которой я узнал мать Миши – инокиню Марфу.
– Охти мне, Иван Никитич, Миши нигде нет!
– Вот же бестолковый отрок, – с досадой отозвался Иван Никитич, – да не тревожься, матушка, найдется твой неслух, не иголка, чай!
– Да, как же найдется, он же ровно дите малое, его всякий обидеть может!
– Ну ладно, сейчас велю поискать его холопам, никуда он не денется, – огорченно вздохнул боярин с видом кота, у которого из-под носа убрали миску сметаны.
– Вот что, Иван Никитич, где я остановился, в ополчении всякий знает. Обустроишься – приходи, я гостям всегда рад, – усмехнувшись, сказал я боярину и, не дожидаясь ответа, тронул коня.
Виновник переполоха тем временем с любопытством разглядывал амуницию моих драбантов, а Казимир с лукавой улыбкой рассказывал ему какую-то небылицу.
– Здравствуй, Миша, – воскликнул я, подъезжая к ним, – ты меня узнаешь?
– Ваня, – отвечал он радостно, – где ты был? Я уж думал, и не увижу тебя больше.
– Ну что ты, Миша, это гора с горой не сходятся, а человек с человеком встретятся обязательно.
– А я матушку потерял, – поведал мне юный Романов.
– Ну, это не беда, я видел твою матушку и дядюшку – они, кстати, тоже тебя ищут. Вот что, давай я пошлю человека предупредить твоих, что ты нашелся, а ты тем временем погостишь у меня. Я ведь у тебя в гостях был, а ты у меня еще нет.
– Я могу съездить к боярину, – с готовностью вызвался Казимир.
– Съезди, голубчик, сделай милость, да возьми с собой драбантов – и на обратном пути приведете к нам перебежчиков, – отозвался я и, понизив голос, добавил: – И с боярином не торопись.
– Я бы погостил, – с обезоруживающей улыбкой отвечал нам юноша. – Но я не умею верхом.
– Ну, это не беда, боярич, это полбеды, – усмехнулся стоящий рядом Рюмин, подсадил отрока в седло и запрыгнул сзади.
Мой форт произвел на Мишу впечатление ничуть не меньшее, чем мои драбанты. А когда мы торжественно въехали в ворота и нам отдали честь караульные, он и вовсе обрадовался как ребенок. Спешившись, мы поднялись по ступенькам на второй ярус и прошли в мои покои, где нас встретила с поклоном Настя и поднесла с дороги кубки с вином. Михаил, похоже, впервые видел женщину в европейской одежде, едва не потерял дар речи и только смотрел во все глаза. Вино он, видимо, тоже пил впервые, и вскоре лицо его пылало не только от смущения. Когда Настя вышла и способность соображать вернулась к отроку, он обратил внимание на окружающее убранство. Прямо над креслом, предназначенным для меня, висел щит с мекленбургским гербом.
– А отчего бык в короне?
– Это мой герб – герб Мекленбурга, а корона герцогская.
– А ты герцог?
– Да, я великий герцог Мекленбургский.
– А это что? – указал Миша на висящий рядом гобелен, изображавший великана, переносящего через реку младенца на своих плечах.
– Это покровитель моего герцогства святой Христофор, переносящий Христа через реку. А поскольку меня в моих землях называют Странником, святой Христофор, опекающий путешественников, и мой покровитель.
– А отчего он не с песьей головой? – тут же последовал вопрос.
– Не знаю, Миша, у нас его так рисуют.
– «Одеждами от кровей украшаяйся, Господеви предстоиши Царю сил, Христофоре приснопамятне: отонудуже со безплотными и мученики поеши трисвятым и страшным сладкопением: темже молитвами твоими спасай стадо твое», – процитировал Миша нараспев Тропарь.
– А это что…
– Где? – спросил я, но Миша, кажется, забыл, о чем спрашивал.
В горницу вбежала, шлепая босыми пятками, Марьюшка, а за ней, пытаясь ее перехватить, Ксения.
– Вот ты где! – закричала маленькая оторва, подбежав и тут же забравшись ко мне на руки. – Где ты был так долго? Вишь какой!
Дочку Ксении было не узнать: вместо обычной, не слишком опрятной одежды на ней была белоснежная рубашка и васильковый сарафан, расшитый цветами. Волосы тщательно вымыты и расчесаны и заплетены лентами, а на груди яркие бусы, подаренные мной прежде. Если бы не отсутствие обуви, можно было сказать, что она выглядит принцессой, ну или царевной. Ксения, позволившая ускользнуть своей только что обретенной дочери, выглядела смущенной… и счастливой. И вся эта бездна очарования с размаху ударила по неокрепшей психике юного Миши Романова, к тому же размягченной чарою вина.
Ксения, увидев, что я не один, сделала книксен и по-немецки извинилась, а потом, стрельнув глазами в таращившегося на нее и полыхающего при этом как маков цвет Мишу, хихикнула и, забрав Машу, вышла. Последняя выходить совсем не желала, но я пообещал, что позже навещу ее, и строго сдвинул брови.
– Кто это? – тихо выдохнул мой гость.
– Сиротка, – пожал я плечами в ответ, – я к ней привязался, а она теперь из меня веревки вьет.
На Мишином лице крупными буквами было написано, что он спрашивал вовсе не о моей воспитаннице, а как раз наоборот, но я остался глух к его красноречивым взглядам, а ему спросить еще раз не позволила врожденная скромность. К тому же прибежал драбант с известием, что к нам движутся конные и пешие солдаты. Скоро выяснилось, что это был Казимир с драбантами и перешедшими на мою сторону наемниками, а с ними боярин Иван Никитич Романов и матушка Миши – инокиня Марфа, в миру Ксения Ивановна.
– Мишенька, как же ты это! – причитала она, обцеловывая свое непутевое чадо.
– Матушка, ну что ты, все же хорошо, – вяло пыталась отбиться жертва материнской любви, – я у Вани погостил немножко…
Фамильярность и легкий запах вина не остались незамеченными, и матушка его разразилась новой порцией причитаний, сдобренных изрядной порцией сетований на бесстыжих немцев, спаивающих невинных детей. Боярин Иван Никитич наблюдал за этим с легкой усмешкой, но не вмешивался. Наконец инокиня Марфа, поняв, что сочувствия не дождется, заявила, что часу здесь больше не останется, и потребовала от шурина увезти ее с сыном. В планы Романова быстрый отъезд никак не входил, и он попытался успокоить свою родственницу. Наконец сошлись на том, что Миша с матушкой погостят еще немного в подмосковной вотчине Ивана Никитича, после чего отправятся, как того желала Марфа, в свои костромские владения. Я со своей стороны пообещал предоставить им охрану. Дескать, у моих людей у кого сестра, у кого невеста в тех краях, вот и проводят, а заодно и своих проведают. Узнав, что провожатые у них будут православные, она скрепя сердце согласилась. Быстро приготовили возок взамен телеги, на которой привезли Марфу, и мы стали прощаться. Я, обнимая по русскому обычаю на прощанье Мишу, тихонько шепнул ему, чтобы он матушке не все рассказывал о своем визите, а то, чего доброго, его больше не отпустят. Лишь после их отъезда мы смогли поговорить с Мишиным дядей.
– А я полагал, боярин, что все Романовы стоят, чтобы сего отрока на царство венчать, – сказал я Ивану Никитичу, едва возок выехал за пределы острога.
– Смеешься ты, что ли, князь? – отвечал мне мой собеседник. – Мише бы пономарем быть, а не царем. Читать едва умеет, а весь молитвослов назубок помнит.
– А тебе-то что с того? При глупом царе его родне куда вольготнее будет жить. Хочешь – шапку боярскую да место в думе, хочешь – землицу в вотчину или еще чего. Нешто молодой царь любимому дяде откажет?
– Так-то оно так, князь, да только на престол мало сесть, на нем еще удержаться надо! А если не удержится, то и сам голову сложит, и всю семью погубит. Опять же династия крепка, когда у царя помимо родни еще и наследник есть, а с этого колченогого еще неизвестно какой приплод будет. Да ты не подумай, князь, я своему племяннику не враг вовсе. Я когда Федора постригли, Мише вместо отца был и его люблю не меньше, чем своего Никитушку, а потому не желаю ему судьбы такой, не сдюжит он.
– Ладно, боярин, понял я тебя. Это хорошо, что ты разумом решил, а не сердцем. От сердца в таких делах только вред бывает. А скажи мне еще, много ли среди русского боярства таких разумных?
– Немало, князь. Среди боярства нашего, конечно, разные люди встречаются. Есть и такие, что Мишу на троне хотели бы видеть, особливо среди тех, кто брата моего плохо знает. Они помнят его щеголем молодым в красных сапожках и думают, что нравом он и разумом не крепче своего сына. К тому же бог весть, вернется ли он из плена польского, и покрепче его да породовитее, случалось, гинули в латинских застенках. Вот и мудруют от невеликого своего разума. Но мудрствование – оно дело такое, его завсегда можно в обратную сторону повернуть, если, конечно, человек разумный. Так что ты вот что мне скажи, чтобы я другим мог передать. Чего ждать нам от королевича Карла Филипа?
– Я, боярин, это уже говорил князю Трубецкому и тебе повторю. Королевич еще молод, и расти ему с вами. Нужны ему будут опытные советники и верные слуги, а взять их, опричь вас, негде, ибо шведы дел ваших и обычаев не ведают. Кроме того, Густав Адол