Мы жили в советском посольстве, но это отнюдь не мешало мне заболеть денежной болезнью, потому что в Париже уже тогда, когда Париж отошел от своих военных унижений, все вещи превратились в красивые, солнечные игрушки, а детские лакомства от оловянных солдатиков и ковбоев, стреляющих в бесноватых индейцев, до почтовых марок с экзотическими рыбами и английской королевой вызывали дрожь первых оргазмов. Да и родители, погруженные по работе в борьбу с капитализмом, были настигнуты капитализмом сзади, он на них накинулся, повалил, и у них из рук покатились ко мне монеты стоимостью в 100 франков (в 1960 году франк укрупнился в 100 раз, и эта монетка стала равна одному франку).
Это была та сумма, которую мне стали выдавать в конце недели, если я себя примерно вел. То есть родители покупали мое поведение за 100 франков. Сумма — ничтожная, но гораздо лучше, чем ничего. Если же копить, то за месяц можно купить прекрасную машинку английской фирмы Динки-тойс: гоночную или даже пожарную, но я любил американские лимузины с клыками и задними крыльями, розовые и голубые или совсем белые, в общем разные. Я думал, что эти клыки, когда случается авария, выдвигаются и поражают противника насмерть. Я рассказывал об этом советским детям, жившим со мной в посольстве, и те верили, потому что от американцев уже тогда можно было ждать что угодно.
В добавление к 100 франкам мне на праздники или за особые детские заслуги выдавали еще и премию в размере до 300 франков, а это уже было целое состояние. Бонусы только разжигали мой денежный аппетит, и в то время, когда советские школьники радовались первому спутнику или еще какой-нибудь ерунде, я в своем Париже был убежден, что хорошая обувь важнее спутников, а почтовые марки важнее книг. Однажды моя мама в легком желто-сером французском платье колоколом и в черных французских очках вбежала в квартиру с известием о новом спутнике с собаками на борту, и я спросил: а куда в конечном счете денутся собаки? И она не только в ярости ударила меня по щеке, меня, который спросил о судьбе Стрелки и Белки, но и отказалась в конце недели выделить мне на детские нужды мою законную монету. С тех пор я уже не только фантазировал, но и врал с корыстной целью. Капитализм, как верно считают марксисты, развращает души людей, и раз лучше него ничего не придумано, то мы все обречены на большое и маленькое вранье.
Но, заболев в Париже золотой лихорадкой, я бы так и превратился в юного Плюшкина, сжимающего монеты в потной ладошке, если бы не одна счастливая случайность.
Летом советские дети, живущие в Париже, отправлялись в пионерский лагерь возле города Мант. Если вы когда-нибудь ездили из Парижа в Руан, где сожгли Жанну д’Арк, то вы непременно проезжали мимо белых, меловых скал, живописно стоящих у самой дороги — так вот там, не доезжая Нормандии, и находится этот милейший городок.
Советские сотрудники ездили туда на маевку, и я собственными глазами видел стадо напившихся в жопу людей, мужчин и женщин, сидящими отдельными пьяными кружками. И я помню, как мой папа говорил моей маме, что большего идиотизма придумать невозможно, потому что наши советские шпионы пили отдельной кучей и были видны всему миру даже без бинокля. А мы, пионеры в самодельных галстуках, потому что не у всех была возможность привести из Москвы настоящие алые галстуки, и у меня, например, галстук был похож на бордовый платок американского ковбоя, так вот мы отправлялись в Мант после конца учебного года, и Мант стал для меня символом земного блаженства.
Я там много чего познал. Я познал, например, радость чтения. Да, я смирился наконец с мамиными уговорами и стал читать запоем Жюль Верна. В Манте я узнал от Киры Васильевны, что у меня родился брат, но я соврал, потому что капитализм научил меня врать, что я это знаю и без нее. Кира Васильевна была директором советской начальной школы, которая располагалась возле Булонского леса, и она вызывала у меня первые нешкольные мысли своей какой-то бездумной красотой.
И вот в Манте, в пионерском лагере, случилось что-то невероятное: Кира Васильевна в банный день вместе с другой учительницей вымыла всех детей, а потом сама разделась, а про меня, наверное, забыла, я сидел в одной из ванн, или не забыла — об этом я никогда не узнаю, но я увидел всё и дальше больше. Кира Васильевна меня помыла: директор и ученик стояли голые друг перед другом, и я в первый раз… ну да ладно, я же сегодня о чем? О деньгах!
Так вот, Мант был настоящим раем. Огромная территория, сад, красные и желтые черешни, абрикосы, пораненные о деревья коленки, заборы, обвитые трубчатыми красными цветами, которых нет на родине, и в этих цветах-флейтах ползали с восторгом муравьи, а полосатые красно-черные насекомые-пожарники носились по замшелой парковой балюстраде.
Нас кормили преимущественно по-французски, на завтрак давали йогурты и круассаны, но были и русские вкрапления манной каши и гречки. Некоторые пионеры любили ярко-красные до неприличия французские сосиски, а другие — тефтели с рисом. Одни были обжоры, а другие малоежки, как Пушкин. Из этих пищевых неравенств и родилась моя гениальная идея.
Я, советский пионер, стал делать фальшивые деньги. Я рисовал их на бумаге в мелкую французскую клетку. Рисовал разными цветными карандашами, не копируя цвета настоящих купюр. Рисовал, как хотел, бумажные деньги достоинством в пятьсот, тысячу и даже десять тысяч франков. Я рисовал их, писал слова по-французски и подписывался на каждой купюре.
Моя валютная комбинация получила немедленное распространение в нашем лагере независимо от возраста детей. На мои фальшивые деньги можно было купить в столовой еду и напитки, которые были выставлены на продажу малоежками или теми, кого в тот день поносило. Сначала мои деньги шли исключительно на нужды аппетита. Но постепенно мой банк расширялся. На бумажки, подписанные мною, можно было выторговать игрушки, теннисные мячики слегка ядовитого зеленого цвета, прозрачные и разукрашенные шарики, которые тогда были в детской моде. Родители, как водится, привозили по воскресеньям всякие мелкие подарки, и они тоже вышли на рынок.
В конечном счете, те мальчики и девочки, у которых был дефицит моих денег, стали предлагать купить их за реальные франки, потому что хождение настоящих франков было запрещено той самой Кирой Васильевной, которая как-то очень тщательно и странно помыла меня в банный день. Этот банный день застрял у меня в памяти. Его картинки вперемежку с картинками из собрания сочинений Жюль Верна преследовали меня по ночам, не давали спокойно спать. Развитие капитализма в советском лагере в Манте привело к тому, к чему неминуемо должно было привести.
Во-первых, в моем банке появились реальная французская валюта, причем во взрослых размерах. Любовь к Жюль Верну, которая впоследствии переросла в порочную практику писательства, помешала мне во взрослой жизни стать миллиардером, собственником футбольных команд, золотых копий, алюминиевых заводов. Однако я понял механизм денежного счастья. У всех было мало денег, а у меня — много. Я мог в каждую минуту нарисовать новую купюру хоть в сто тысяч франков, но я уже понимал, что такое инфляция и старался держать себя в руках.
Капитализм, однако, поощряет не только учение Маркса, но и — Фрейда. Когда у меня появились детские деньги, я стал иначе посматривать на детишек, которые бегали по территории нашего лагеря. Разные резвые мысли крутились у меня в голове.
Наконец в какой-то июльский день, когда мы собирались идти купаться на Сену, недалеко от тех мест, которые изобразили импрессионисты, особенно Моне и Ренуар, ко мне подошла девочка по имени… господи, как ее звали? Вот имя Киры Васильевны я запомнил навсегда (и, может быть, она еще живет), а вот та девочка… у нее потом папа погиб на той самой автостраде, которая ведет из Парижа в Мант, уже в следующем году, но тогда… как ее звали? Кажется, Света, ну да, Света, и вот Света подходит и говорит: одолжи мне твои франки! Я хочу купить у подружки купальник. — Я говорю: — Сколько? — Она мне ужасно нравилась, эта Света. У нее папа работал в торгпредстве. — Пять тысяч! — Что? Так много! — А ты нарисуй! — Ты что, не знаешь законов рынка? — А мне и не надо. Дай пять тыщ! — Когда отдашь? — Как приедут родители. Настоящими, если хочешь. — У меня тоже настоящие. С моей подписью, — обиделся я.
Но деньги дал. Проходит воскресенье, погода прекрасная, черешни созрели, я поймал Свету за руку как настоящий банкир и говорю:
— Я с тебя даже проценты не беру. А ты даже в мою сторону не смотришь.
— А у меня нет денег, — говорит она. — Ни твоих. Ни родительских. Они не привезли. Нету денег.
— Ну ладно, — говорю я кисло, по-банкирски.
И пошел. Тут она меня догоняет. Глаза блестят черным блеском.
— А хочешь? — говорит. А дальше молчит.
Проклятый капитализм.
— Что хочешь?
— Не понимаешь? Пойдем в сад, рвать черешни.
— Пойдем.
— Дашь десять тыщ?
— Как это десять?
— Ну пять ты мне уже дал… Еще пять.
Я молчу.
— Чего молчишь?
— Ничего.
— Я тебе всё покажу.
— А если увидят?..
— Там трава высокая. Не увидят.
— Ну, пошли.
Приходим к старой черешне с желтыми ягодами. Мы немножко порвали ягод. Я держал желтые ягоды в руках. Она была в джинсовых шортах и фиолетовой футболке. Пионерка в американских джинсах. Я говорю, оттягивая развязку:
— Какие у тебя клевые шорты. Американские! Любишь Америку?
— Ой да! И эта футболка — тоже американская!
— А я люблю американские машинки. С клыками. Они выдвигаются при аварии.
— Врешь!
— Честное слово. Я сам видел!
— Я, — говорит Светка, — за три тыщи снимаю футболку, а шорты с трусами — за семь.
— Договорились.
Она быстро сняла футболку.
— Но тут же ничего нет! — разочарованно сказал я.
— Уже чуть-чуть есть! — возразила она.
— Чуть-чуть не считается! — сказал я.
Она покрутила попой, сняла шорты, осталась в трусах. Тогда еще все носили белые трусы. Это сейчас одинаковых женских трусов не найти, даже стринги и то все совсем разные, а тогда были только белые трусы. И у мужчин тоже. Только не в СССР. Там, в стране летающих в космос собак, всё было устроено по-другому. Стоит Света в белых трусах в высокой траве и смотрит на меня. А я — на нее. Время идет. Летит время. Скоро охрипший горн позовет на обед. И вдруг она, не снимая трусов, говорит мне: