Я часто заставал его смотрящим по телевизору футбольный матч. Я не болельщик. В отличие от него, я не мог сосредоточиться на игре. Запомнил, как однажды он сказал (речь шла о международном чемпионате) в своей манере, флегматично и весомо:
— Никак не могу заставить себя болеть за советскую команду.
Мы говорили о литературе, аккуратно примериваясь к вкусам друг друга. Примерка приводила порой к неожиданным результатам. Трифонов поразил меня: он не любит Андрея Платонова! Когда я, стараясь подавить свое изумление (Платонов для меня особенно любимый писатель), спросил, почему, его объяснение было на уровне журнала «Новый мир», который боролся с орнаментализмом в прозе и жаждал суровой строгости в суровой стране несчастий и подлостей. Я кивал Трифонову, но в душе отсоединялся от него.
Но помимо литературы было ощущение надвигающейся беды. Женская агитация в пользу эмиграции, построенная на запугивании Аксенова угрозой расправы, на отчуждении от него тех, кто не хотел эмигрировать, давала свои плоды. Трифонов вместе со мной внимательно следил за развитием событий. Но мы с ним обсуждали ситуацию почти что конспиративно, полунамеками, не ругая Аксенова, без открытой критики женской агитации.
Мы оба понимали, что Метрополь без Аксенова обречен на разгром. Мы обсуждали с Трифоновым рассказанный Аксеновым страшный случай, как его вместе с женой чуть было не уничтожил КАМАЗ в лобовом столкновении, когда они ехали из Казани, и только качали головами. Или история, как в качестве предупреждения в шину аксеновской «Волги» в Москве на стоянке воткнули нож. Мы снова качали головами. Мы понимали: это возможно, у нас все возможно, но все же…
Честно говоря, я не верил в эти истории, однако в метропольской компании (тех, кто курили дешевые сигареты и все мерзости жизни объясняли советской властью) и особенно в компании Майи было опасно сомневаться в них. Фома-неверующий, я стоял у нее поперек дороги на Запад.
— Витька… — говорила она мне, всегда быстро шевеля своими красивыми руками, куря, готовя мясо, шипя раскаленной плитой, благоухая киндзой и бальзамиком, посыпая салаты нездешними специями, угощая гостей. — Ну, как ты не понимаешь… — продолжала она (выпуская дым) на грани дружбы, нетерпения, предостережения.
«Господи, что за блядь…» — растерянно думал я.
Все кончилось на коричневой террасе трифоновской дачи в один прекрасный осенний день, когда мы беседовали, глядя на сырой трепет листьев, и вдруг появился Аксенов. Он поднялся к нам по ступеням узкой лестницы какой-то странной походкой, ему не свойственной, будто крадучись, и я, в тот год чувствительный к несчастьям, заподозрил неладное. После короткой словесной разминки, глядя исключительно только на Трифонова, Аксенов объявил, что вчера вечером был дома у Феликса Кузнецова.
Стояла роскошная осень, а мы были в жопе.
Война не вне меня — во мне. В мозгу нет ни единого угла, где можно спрятаться, укрыться. Вонь во рту. В ушах вой. Сердце — в пропасть. Яйца отрезаны перочинным ножом. Разорван на части. Запытан до смерти. В жену затолкали гранатомет. Завалы памяти — городов завалы. Я болен войной. Война больна мной. Книга больна войной. Это больная книга.
Кузнецов был не просто врагом, он строил свою политическую карьеру на нашем уничтожении. Аксенов приехал к нему с Майей обсудить условия своего отъезда. В качестве условий выставил вывоз всей семьи: вместе с Майей должны уехать ее дочка Алена, зять-теннисист и маленький внук Ванька.
Не скрывая радости, Аксенов сказал, что Кузнецов согласился на все условия и заверил, что ему разрешат уехать.
— Что же удивительного в том, что он согласился? — вымолвил я. — Ведь он на каждом перекрестке кричал, что ты делаешь Метрополь, чтобы свалить.
Аксенов сделал вид, что не очень понимает, о чем это я. Я замолчал. На моих глазах произошло великолепное предательство нашего дела.
Трифонов никак не прокомментировал слова Аксенова. Он только дал понять, что рад аксеновской возможности уехать из страны, за команду которой нельзя болеть. Но я уже достаточно хорошо знал Трифонова, чтобы заметить: он тоже был сражен. Разговор быстро свернулся.
Мы вышли на дорогу, чтобы разъехаться. И тут бежит фотограф, кажется, из «Литературной газеты». Можно вас снять?
Нашел время! Вот мы и снялись.
Я оглянулся. Роскошная осень. И снова мы в полной жопе.
В декабре нас с Поповым вторично выгнали из Союза писателей (нас как-то наполовину восстановили ранней осенью, под давлением пяти известных американских писателей: Артура Миллера, Джона Апдайка и др.). Началась афганская война, выслали Сахарова. Аксеновы улетели в Париж. Мы провожали их семейство в Шереметьево по заветам тех времен, как в крематорий, а они красиво летели на Air France первым классом, затем — в Америку. История Метрополя закончилась разгромом.
Много бледных поганок в лесу, торчат из травы, вокруг шишки, иголки, а эта выросла выше корабельных сосен, вымахала до самого неба.
Если все случайно, то почему ей не вырасти?
Или по велению Господа…
Как тут не впасть в мистицизм? Не поверить шаманам?
Напиться верблюжьей крови.
— Скажи, шаман!
Так бледная поганка становится бледным мистиком.
34. Жесть
Аксеновская эмиграция полна жести. Невольно подумаешь о карме. Разрыв с Бродским, с которым, казалось бы, еще недавно, в 1975 году, Вася пересек Америку на машине: эту поездку Аксенова в Америку с подачи Майи устроил, как ни странно, я, позвонив Александрову-Агентову, помощнику Брежнева, и я очень дорожил бензиновой зажигалкой, которую Аксенов привез мне из США. Бродский фактически зарубил публикацию «Ожога», но думаю, что причины разрыва были глубже. Бродский был (alas!) много глубже самого Васи. Горестные неудачи с другими книгами и Голливудом. Самоубийство подросшего Ваньки в Сан-Франциско (бросился с крыши небоскреба). Алкоголизм косоглазой красавицы Алены, которую Майя видела в американской перспективе женой миллионера, но вместо миллионера дело тоже закончилось самоубийством (уже в постсоветской Москве). Лютая расистская нелюбовь к «неграм» (которая рвалась из их семейных разговоров). Постепенное охлаждение самого западника к Америке, где он не нашел любимых им джазовых клубов — никакого рая.
Во время перестройки я был у Аксеновых в Вашингтоне. Наша дружба вроде бы продолжалась, мы улыбались, ели мясо, пили вино, но до прошлого не дотрагивались, словно оно было холодной жирной плитой. Потом дружба сама собою стала смеркаться.
В Москве, куда вернулись Аксеновы, мы практически не виделись. Полюс холода в наших отношениях настал после конгресса международного ПЕН-клуба в 2000 году, когда мы оказались в разных политических лагерях по вопросу второй чеченской войны. Аксенов и Попов заняли отдельную, патриотическую позицию, противопоставив себя мировому ПЕНу.
Я на этом не зацикливался. До тех пор, пока не встретился с Аксеновым в кафе на Кутузовском на какой-то литературной тусовке. Я улыбался ему и все еще считал, что дружба продолжается. Но он придвинулся ко мне и со свистом в зубах заявил, что, если я буду и дальше так себя вести (как? Из Аксенова снова вырастал, как гриб, уверенный в себе моралист), он объявит Попова настоящим создателем Метрополя.
— Хорошо, — примирительно пожал я плечами, видя всю нелепость затеи.
— Кроме того, — сказал Аксенов, — ты препятствуешь публикации книг Попова за границей, в частности, в Германии из-за его гражданской позиции.
Тут я вообще открыл рот.
Я так и жил некоторое время с открытым ртом (по отношению к Аксенову), но потом всё как-то само собой серенько распогодилось, и он приходил ко мне пару раз на мою телепередачу «Апокриф», где как-то сказал мне в гримерке: «Надо делать новый Метрополь»!
Да, лозунг времени.
А еще мы с моей второй женой (будучи на юге Франции) навестили их неожиданно в Биаррице, где они купили домик. Стояли невероятные туманы, и мы с Васей бегали рысцой по вечерам сквозь туманы, потому что в Биаррице всегда туманы, и они, говорил Вася, зря купили здесь дом.
Потом мы уговаривали Майю пойти поужинать в ресторан на набережную. Но она никуда не ходила. Была целиком верна трауру по Ваньке. Дала обет. Даже в самую худую забегаловку не шла. И только готовила на своей кухне, как всегда, вкусно. А в гостиной был целый алтарик, посвященный Ваньке. Волосы дыбом. Вася был каждодневным заложником траура. И было понятно: так долго он не выдержит.
Аксеновы вернулись в Москву. Их ждали новые страшные испытания. Бедный Вася, бедная Майечка…
А так красиво все начиналось.
После эмиграции Аксеновых я стал реже бывать у Трифонова на даче. Почти перестал. Тогда же я случайно встретил его предыдущую жену, которая как редактор щедро предложила мне написать книгу о пламенном французском революционере Жане Жоресе. В какой-то нерабочий момент добрая женщина рассказала мне о бывшем муже все, что рассказывает обычно брошенная жена: эгоизм, бездушие, мужская фригидность. Я не поверил, не находя подтверждений. Книгу о Жоресе не написал.
Но когда я написал рассказ «Попугайчик», очень хотел показать его Трифонову. Хотя колебался. Вспоминал его мнение о Платонове. Пока колебался, его как пулей убил тромб.
35. Дорогой Леонид Ильич
Дорогой Леонид Ильич!
Дорогой Леонид Ильич!
Дорогой Леонид Ильич!
Семья попала в черную дыру.
Дорогой Леонид Ильич!
Меня выгнали из Союза писателей, с работы в Институте мировой литературы — отовсюду выгнали, я сталбывшим писателем.
Папу тоже выгнали с работы. Он был послом СССР в Вене.
Выгнали. Из-за меня. Мама болеет раком груди.
Дорогой Леонид Ильич!
Дорогой Леонид Ильич!
Все рухнуло. Все прогорело. Ничего не осталось.