Актер занес руку и остановился в смущении. Бить или не бить?
— Стоп! — заорал я. — Ты неправильно играешь! Детство не знает компромиссов. Бей меня сильнее. Бей!
Здоровенный актер изо всей силы ударил меня. Я пытался защищаться. Я завопил на весь двор тонким голоском, но никто даже не высунулся из окна. А кто мог, собственно, высунуться? В этом серо-желтом дворе, где серая краска стен в разводах дождей переходила в желтую, а желтая — в серую, где углы домов и подворотни глумливо выглядели обветшалым кубизмом, стояла звенящая тишина. И только где-то высоко в темном небе тарахтел полицейский вертолет-надсмотрщик.
Всех жильцов по случаю игры выселили из квартир, и кто там притаился в опустевших комнатах, СБП или крысы, никто не знал. Впрочем, в некоторых окнах за занавесками для правдоподобия горел тусклый свет.
Актер колошматил меня со страшной силой. Генрих не выдержал, выскочил из подъезда, откуда через окно он наблюдал мое детство, бросился на помощь:
— Нельзя так сильно бить! — закричал он актеру с сильным от волнения акцентом, прижимая руки к груди. — Вы испортите лицо моему русскому другу!
Актер с недоумением глянул на Генриха и, бесцеремонно оттолкнув немца, продолжал уже с видимым удовольствием лупить меня.
— Я вызову полицию! — завопил Генрих, шаря по карманам в поисках мобильного телефона.
— Не порти мне детство! — заорал я на него. — Иди в подъезд!
Генрих повиновался.
— Ну что ты остановился? — обратился я к здоровенному актеру. — Бей!
Актер примерился и мощным ударом сбил меня с ног. Я грохнулся на землю, подняв столп пыли.
— Молодец! — сказал я актеру, очухавшись, поднимая голову и вытирая кровь. — Тянешь на Госпремию. Так… Кто там следующий?
Вместо ответа в темном дворе появилась пара: он и она. Уныло переругиваясь, они шли довольно быстро усталым шагом, желая поскорее добраться до дома и рухнуть. Он был какой-то ущербный, ему не хватало то ли глаза, то ли уха, как у Ван Гога, то ли руки, то ли ноги, хотя все у него вроде было на месте. Она несла ведро, в котором лежала серая, мокрая тряпка, как будто облезлая плоть речного поверженного монстра.
— Ты все мои деньги просаживаешь на свои гребаные лекарства, — сказала она мужу, останавливаясь возле меня, лежащего в пыли. — Мне надоело мыть подъезды ради твоих червивых потрохов!
— Чего ты несешь! — обозлился отец. — Я скоро вылечусь, вот увидишь…
— Скоро! Не верю! — она поставила ведро на землю и закрыла лицо руками. — Хоть бы ты сдох!
Отец пожал плечами:
— Придет время, сдохну, — примирительно сказал он.
— А ты чего тут разлегся? — вдруг разглядела меня мать. — Опять побили? Ну почему всем нравится тебя, сопливого придурка, бить? Иди домой!
Я не отозвался. Я почувствовал родной резкий запах материнского пота, и мне стало сладко.
— Не хочешь, можешь не приходить!
Она решительно дернула ведро за скрипучую ручку и двинулась дальше. Отец поспешил за ней.
Я поднялся на локте, посмотрел родителям вслед.
— Как живые… — вздохнул я. — Введите девчонку! Ольку! Пусть меня утешает.
— Любовная сцена, — возвестил на весь двор невидимый громкоговоритель.
В темный двор вбежала девушка, в которую я был когда-то влюблен. Она подошла ко мне, присмотрелась.
— Приветик! Ты чего тут валяешься?
— Здорово! Меня побили, — я шмыгнул носом.
— За что? — резко присела рядом Олька.
Она так резко присела, взмахнув легким платьем, что у нее между ног открылась белая полоска трусов, которая ярко сверкнула в темноте двора. Я заморгал от видения, шумно вздохнул:
— За что? За что? — передразнил я Ольку. — За то, что я маленький!
— Ну да, ты — Окурок! — согласилась она. — Но это еще не повод…
Она вдруг резко вскочила на ноги.
— Ты чего уставился? Трусов что ли не видел?
— Трусы-то я может быть видел, — я утерся ладонью. — А вот что там дальше, никогда.
— Показать? — с вызовом спросила Олька. — Трусы у меня импортные. Польские! — с гордостью добавила она.
— Покажи польские, — неожиданно сказал я толстым голосом. — Пожалуйста…
Я редко употреблял слово «пожалуйста», но тут вставил.
— Что, правда, показать? — Олька задрала платье.
Белые трусы ударили мне в глаза, как будто луч маяка в Кронштадте. Я весь напрягся. Олька была красивая, рослая. Тут снова из подъезда выпрыгнул Генрих:
— Я тоже хочу посмотреть!
Олька задумалась.
— Нет! — вдруг жестко сказала она, не обращая внимания на немца. — Ничего я тебе не буду показывать! Пусть тебе Валька показывает. Она всем у нас во дворе пацанам показывает за эскимо на палочке!
— Но Валька-поганка… она некрасивая!
— А ты думаешь, сам красивый? Урод!
— Не переходи на личности! — вдруг взвизгнул я. Слышать о себе как об уроде мне было невмоготу. — Хватит! Следующая сцена!
Олька гордой походкой ушла со двора. Генрих тихонько ретировался в подъезд.
— Перестаралась! — я посмотрел ей в спину. — Кто она такая?
— Мегазвезда! — подлетел ко мне на всё готовый пресс-секретарь Чучуев. — Играет в модных телесериалах.
— Пизда! — поморщился я. — Отправь ее… куда подальше… на Сахалин! Следующий номер! Нет, стоп, перерыв!
Ко мне бросилась медсестра промыть раны, но я отмахнулся. На дворе накрыли походный стол, чтобы я перекусил. Я сел на складной стул, позвал Генриха и оглянулся. Два официанта в белых смокингах несли во двор два серебряных подноса. Не успели они разлить по чашкам горячий чай, как я зарычал на них, брезгливо отталкивая от себя тарелки с бутербродами.
— Вы чего? Какую еще черную икру! Какой такой салат из камчатского краба! Издеваетесь! Разве я так ел в детстве! Несите гороховый суп! Картошку отварную, краюху хлеба без масла. Ясно?
Генрих поразился моей приверженности правде детства. Мы съели по тарелке горячего горохового супа, отрыгнули, трескуче, подражая русскому морозу, перднули и рассмеялись.
— Перерыв закончен, — снова перднул я, хлопая в ладоши. — Следующий номер!
— Следующий номер: мочилово! — торжественным голосом вякнул невидимый громкоговоритель.
— Мочилово? Это что? — не понял Генрих.
— Увидишь! — я напустил туману.
— А куда делась по жизни эта Олька? — поинтересовался Генрих. — Она дала тебе в конце концов?
— Ни хуя, — помрачнел я. — Вышла замуж за какого-то мудака. Живет где-то на рабочей окраине. Перебивается с хлеба на воду. А могла быть, дура, реально звездой первой величины!
Официанты спешно уносили посуду и стулья.
— Удачи! — Генрих хлопнул меня по плечу, тоже перднул трескуче и поспешил в подъезд.
— Актеров сюда! — я снова захлопал в ладоши.
Возникло замешательство.
— Всех? — спросил невидимый громкоговоритель.
— Почему всех? Тех, кто будет играть в следующей сцене!
Во двор быстрой деловой походкой вошли несколько молодых актеров лучших московских театров. Они уже были одеты в костюмы дворовых хулиганов, но, поскольку еще не вступили в роль, держались с элегантным достоинством успешных, востребованных артистов.
— Вот что, ребята, — заговорщически тихо сказал им я… — Ну привет! Рад видеть, — я похлопал по плечу, выделяя из группы, своего любимца, вихрастого актера. — Значит так. Эту сцену играем на предельном реализме. Никаких актерских понтов. Вы — волчата, которые превращаются на глазах в молодых и сильных волков. Здесь выковываются ваши ценности. Мои — тоже. Понятно?
— Понятно! — тихим хором ответили актеры.
— Ну давайте! — вдохновляющим голосом сказал я.
Актеры разбежались, чтобы занять невидимые стратегические позиции в глубине двора. Через минуту в подворотню зашел мужчина в простом черном костюме с папиросой во рту. У него был вид человека, который зашел пописать в чужой двор. Но я не дал ему пописать.
— Дяденька, — сказал я противно просящим голосом, — дайте папиросу. Курить хочется!
Прохожий удивился.
— Сколько тебе лет? — хмуро спросил он.
— Сколько надо, — хмуро ответил я с нагловатой улыбочкой.
Мужчина бросил взгляд на низкорослого паренька и решил, что я не опасен.
— Отстань! Дай поссать! — отмахнулся он.
— Не хотите дать папиросу, дайте двадцать копеек!
— Чего? — снова нахмурился мужчина. — У меня нет мелочи.
Тут следовал коронный номер городской шпаны, который я особенно любил.
— Как нет? — занедоумевал я. — Не верю. А вы попрыгайте! — и подошел к нему впритык.
— Чего?
Мужчина даже не сразу понял, чего хочет от него пацан. А когда понял, рассердился не на шутку.
— Да пошел ты! — рявкнул он и оттолкнул меня.
Едва удержавшись на ногах, я набросился на мужика с кулаками. Тот удивился. Схватил меня за шкирку, тряханул и бросил на землю. Я хотел было подняться, но прохожий уложил меня снова ударом ноги.
Я лежал в пыли, а прохожий справлял нужду. Вдруг я вскочил на ноги, заложил два пальца в рот и свистнул на всю округу. Прохожий еще не успел застегнуть штаны, как во дворе собрались пять рослых хулиганов в кепках. У одних кепки повернуты козырьком вперед, у других — назад, но лица у всех одинаково недовольные.
— Ты чего парня обижаешь? — спросил вихрастый хулиган.
— А чего он ко мне пристал?! — еще спокойным, но уже выдающий внутреннее беспокойство голосом спросил прохожий.
— Ты к нему приставал? — обратился ко мне другой хулиган.
Прохожий сделал попытку уйти, ему преградили дорогу:
— Ты куда?
— Я к нему не приставал, — честным голосом сказал я. — Просто папиросу попросил.
— И он тебя за это стал бить?
— Подождите! — вскричал прохожий.
— Мы подождем, — издевательски мягко сказал еще один хулиган, в кепке с козырьком назад. — Ну, говори!
— Он меня заставлял попрыгать…
— Зачем?
— Чтобы проверить, не звенят ли у меня монеты в карманах…
Общий смех, похожий скорее на хрюканье кабанов, был ему ответом.
— Чего вы смеетесь? Я правду говорю! — прохожий полез в карман, достал пачку папирос. — Угощайтесь!