Главное осуждение я бы схлопотал от тех, кто уже уехал или кто мне самому кажется одномерным животным, у которого за душой нет ничего, кроме инакомыслия.
В Париже был обычный мартовский книжный Салон, где наша скромная страна была главным гостем. Под это дело парижские издатели издали мою новую книгу.
Президент Франции пригласил наших писателей к себе во дворец. С тех пор они почти все вымерли — жизнь не шутит с людьми.
Мне заранее сказали, что Президент Франции взялся в своем дворце презентовать именно мою книгу — ну хорошо…
Я получил приглашение на очень толстой картонке, взял такси и приехал ко дворцу Президента. Дворец — кто не знает — возле Елисейских Полей. Парижский таксист совсем не удивился, что я еду к Президенту, а мои французские издатели даже не обрадовались, что Президент будет на камеры говорить на всю страну о моей книге. Вот такие они странные люди.
Я вошел. Наши с тех пор уже вымершие шестидесятники держались скученно и пили коктейли. Вид у них был потрепанный, но нарядный. Президента не было — он должен был сойти к нам громко, по-президентски. Тут кто-то сказал: Великий Гопник тоже будет — его не пустили в здание книжного Салона, не могли обеспечить безопасность, и он направляется к нам.
Люди из протокола решили нас выстроить в один ряд, но потом поняли, что они все-таки французы, и писателей в ряд не ставят. Нас просто сгруппировали, и стража сделала строгие лица.
Через минуту в зал бодрым шагом вошел долговязый и длиннорукий Президент Франции и его низкий друг, наш Великий Гопник. Они шли, нет, просто летели президентским маршем к трибуне — со стороны это выглядело диковинно. Вдруг я поймал на себе взгляд Великого Гопника. Он едва поспевал за долговязым, но с меня не спускал своих многоопытных глаз. Потом, словно одумавшись, он сбросил меня глазами, как пацаны сбрасывают пальцами выделения из носа.
Я был в недоумении. Мы не были с ним знакомы лично. Правда, напомню, первый раз я его видел в Кремле на праздновании христианского юбилея — 2000 лет. Он стоял на сцене неуклюже, припав на одну ногу — так стояли по всей стране капитаны дорожной милиции в ожидании нарушителей правил. И они появились. Сколько нарушителей спокойствия России он отловил уже на президентской дороге, от олигархов до Навального и его команды! Но тогда мы не познакомились.
Правда, года три до парижской встречи, как вы знаете, я написал ему открытое письмо, довольно резкое, хотя в пределах возможного.
Великий Гопник мне на письмо не ответил, да я и не рассчитывал на ответ. Он только как-то вскользь сказал на очередной пресс-конференции, что это дело между молодежной организацией и нами. Сотня тысяч против меня и Балуева. При этом уже в соответствующем издательстве начались обыски.
Вдруг всё, как в сказке, изменилось. Великий Гопник вызвал к себе в кабинет соответствующего министра и сказал, не глядя в лицо:
— Ты зачем писателей в тюрьму сажаешь?
— Я? — изумился перепуганный министр.
Он остался стоять на ногах — ему не предложили сесть. Но он все равно был счастлив. Он до этого ни разу не был в кабинете начальника. Тет-а-тет с богом. Тогда еще сохранялись иллюзии. Тот же министр говорил мне, возмущаясь «Идущими вместе», что, если меня за книги потащат в суд, он придет самолично и — он хлопнул пальцами об стол — дело с концом. Иллюзии еще долго сохранялись, таяли, но сохранялись, сохранялись и тут же таяли, как снег в январском Крыму.
— Иди! — усмехнулся Великий Гопник, не глядя на министра и продолжая что-то писать. — И писателей — понял? — в тюрьму не сажай!
Министр жутко обрадовался такому причудливому сталинскому нарративу. Возможно, именно в тот момент начальник впервые мистически слился с Маленьким Ночным Сталиным. Ведь тот на сей раз не отправился в Кремль, но прямиком устремился в наши души (игра слов, как вы догадались, с душем в родительской ванной комнате, да и с набоковской интонацией — правда, тогда не было горячей воды).
Министр подпрыгнул, как большой детский мяч, и покатился к генпрокурору. Обыски прекратились. Книжками перестали швыряться. Пьяный в доску министр рассказал мне чуть позже в Петербурге на юбилейном ужине телеканала «Культура» об этом чуде. У меня тогда еще не запретили «Апокриф»: руководительница канала, строго-милейшая Танечка П., довольно долго отбивала меня, сердилась, дулась, ругалась множество раз со мной по телефону, но программа о человеческих ценностях с толковыми гостями шла и шла, до 2011 года, когда ее прихлопнули на самом верху.
Но вернемся к письму. Это был уникальный для царствия случай, когда «либеральное» письмо оказало правильное воздействие.
Наверно, поэтому он меня и запомнил.
Французский Президент ловко вскочил на трибуну и стал, жестикулируя и радуясь себе, красноречиво рассказывать, как он любит русскую литературу.
Его русский друг в своей речи о любви к французской литературе был затруднен в словах. Он назвал Бальзака и через паузу Дюма. Все принялись хлопать, чтобы его поддержать, чем окончательно выбили из его головы фамилии французских литераторов. Он замолк и спрыгнул с трибуны, как кузнечик. Случайный кузнечик. Все гопники — случайные люди. Мы все в России случайные люди. И я тоже совсем случайный человек.
В это время Президент Франции подозвал меня: он сейчас скажет пару слов о моей книге на камеры. Там стоял целый взвод французских телекамер. Он попросил меня тоже что-то сказать, раз уж я говорю по-французски. Мы заговорили о моем отце, советском дипломате, которого Президент когда-то знал. Всё это было довольно мило, но у президентов, как правило, мало времени, и он стал на весь зал звать по имени нашего Великого Гопника.
Тот не откликался. Он увидел, что Президент Франции стоит со мной, и не захотел к нам идти. Но когда Президент Франции в третий раз выкрикнул его имя, он громко сказал:
— Я иду, господин Президент!
«Ничего себе, — подумал я, — француз к нему по имени, а наш к французу — господин Президент!»
Наконец, Великий Гопник подошел к нам и стал рядом, в полном отчуждении. В сущности, я был для него тем неприятным случаем, когда он вынужден был отступить, а гопники, тем более великие, не отступают, своих ошибок не признают.
Он расставил ноги, спрятал за спину руки и выглядел как телохранитель самого себя. По-моему, он охранял бурлящее кладбище своих комплексов. Мы с Президентом Франции перекинулись еще парой слов, и тут наш Великий Гопник сказал, метнув взгляд в мою сторону, сказал то, что я не могу забыть и сейчас. Он произнес хмуро и отчетливо:
— Почему вы с ним говорите по-французски?
Я охренел. Я всего мог ожидать, но только не этого. Охреневший, я ответил, не скрывая своего охренения: — Но он же Президент Франции!
В самом деле! На каком языке я должен был разговаривать с Президентом Франции? Нонаш, видимо, посчитал, что, как только он встал рядом с нами, мы принялись обсуждать его физические и моральные недостатки. «Ты посмотри, — говорил мне Президент Франции по-французски, — нет, ты только глянь на него…» — «Ой, не говори!» — горестно качал я головой.
Тут подскочили официальные переводчики. Президент Франции быстро сказал теплые слова о моей книге, я быстро что-то ответил, Великий Гопник не сказал ничего, но мы все пожали друг другу руки.
Вечером того же дня мне позвонили из моего московского гаража и попросили достать денег на его ремонт. Я удивился просьбе. На что директор гаража сказал:
— Мы всё видели!
— Что вы видели?
— Мы видели, кто вам жал руку по телевизору… Теперь вам никто не откажет!
В Елисейском Дворце на нашем рукопожатии история не прекратилась. Все повалили в сад сделать на широких ступенях общую фотографию. Когда сейчас смотришь на нее, видишь, что предыдущее поколение писателей вымерло, а нового не народилось — одни разрозненные люди.
После коллективной фотографии ее участники вдохновились единством места и действия и вышли в зал уже в расслабленном состоянии посторгазма-катарсиса. Время приема стремительно истекало, коктейли исчезли, гости двинулись через зал к выходу.
Я тоже — к выходу и тут смотрю: мимо меня решительным шагом проходит наш низкий Великий Гопник, опережает меня, разворачивается и… Встань передо мной, как лист перед травой! Перекрывает мне дорогу. Я буквально чуть не наскочил на него, едва затормозил, стою, молчу.
А свита, большая отечественная свита, окружила нас. На приличном все-таки расстоянии остановилась свита как вкопанная, и я слышу шепот:
— Он его реабилитировал.
Слушайте, да я и не знал тогда, что нуждаюсь в реабилитации! Времена-то еще казались воздушными, но свита знала, куда дует ветер.
Я понимал, что, если он молчит, значит ждет в соответствии со своим статусом, чтобы я первым начал. В те далекие времена уже много было наломано дров, и говорить нужно было, собственно, об этом… Я с первой минуты был против его правления. В сущности, это был мент. Если не хуже.
Я промолчал еще несколько секунд, и тут до меня дошло, нет, не взаимопонимания он хочет, он хочет большего, он меня вербует: нанимает в сообщники, ведь я вот с Президентом Франции в ладах, и ему бы пригодился даже не придворный, агосударственный писатель, который бы мог летать по международной арене, как дирижер такой-то (кстати, классный дирижер!) или как режиссер такой-то (Великий Гопник сказал на его похоронах, что тот в его — так и хочется поставить здесь храбром— сердце пребудет навеки). А сочинители? Есть, конечно, кое-какие жополизы, но не международная эта сволочь, а так — дворовая, как он сам.
Понимая, что больше молчать нельзя, а сказать-то, собственно, нечего, я обратился к Великому Гопнику, отчетливо заявив, что у нас в стране есть проблема с народной сказкой «Колобок»:
— У меня маленькая дочь, — сказал я, — и «Колобок» — первая сказка, какую я ей читаю.
Великий Гопник слушал меня внимательно.
— И каждый человек у нас в стране читает «Колобка» своим детям в первую очередь. И что получается? А то, что это трагическая сказка. Колобок гибнет. Причем бесславно. Русский человек на всю жизнь остается от этого с травмой.