В спальне, чтобы нас ничто не отвлекало, она включала белый шум.
Она прочитала Красавицу и сказала, что не будет ее печатать. Тебе надо ее существенно переделать. Как? Написать от третьего лица!
Я уехал в полном отчаянье.
Но неожиданное солнце улыбнулось мне.
Иван Набоков (кажется, племянник) ушел в Париже на повышение в издательство «Ашетт». А если бы не ушел?
На его место пришла ироничная американская красотка, широкая кость, Найна Солтер. Ниночка! Дочка американского писателя Джеймса Солтера — из круга Хемингуэйя.
Маленькая птичка в очках на золотой привязи, Люся Каталя — редактор русского отдела издательства — рассказала ей об отвергнутой Русской Красавице.
Ниночка отдала ее на 5 внутренних рецензий. Две были отрицательных, три — положительных. Русская Красавица протиснулась в перевод.
Только начали переводить — переводчик Красавицы умер от СПИДа.
Только напечатали в Париже в обложке от Эгона Шиле, Люся Каталя чуть нас с Найной не убила в своем подземном гараже: она с размаха въехала в стену. Некоторые нашли в этом подставу Фрейда, рука распухла, треснула кость, я долго ходил в зеленом парижском гипсе.
Русскую Красавицу купили вмиг 14 лучших (или одних из лучших) издательств мира.
Для них издательство Albin Michel устроило обед в честь Русской Красавицы на франкфуртской ярмарке. Ко мне подошел Иван Набоков и поздравил с гениальной книгой.
С Ниночкой мы долго не расставались. На ужине дома у Люси (когда все уже выздоровели после аварии) мы сидели, счастливые, окруженные знаменитыми завистниками: певцами, философами, писателями. На нас с завистью посматривали Окуджава и Мераб Мамардашвили. Мы были выше песен и философии.
В честь нашей любви Ниночка назвала свою гончую собаку крепким русским женским словом из пяти букв. Собака носилась по Тюильри, возле Лувра, Ниночка звала ее громким редакторским голосом, русские туристы, стоя в очереди в музей, ошарашено смотрели на собаку.
В России Красавицу приняли в штыки. Одна рецензия была хуже другой. Это оскорбление русской культуры, пощечина русской женщине, грязная порнография!
Это был мой первый роман — было от чего прийти в ужас.
Роман быстро перевели в разных странах. В Голландии он стал национальным бестселлером номер один. Мои издатели Мишель и Лекс, счастливые по уши, вроде нас с Ниночкой, любовники-геи, водили меня по Голландии, как слона, зарабатывая на мне деньги.
В одном маленьком городе в книжном магазине выстроилась маленькая очередь. Я подписывал книгу.
Ко мне подошла девушка лет двадцати. Она сказала по-английски:
— Господин Ерофеев, я прочитала вашу книгу. Она мне понравилась. Но у меня есть вопрос. Почему в вашей книге нету секса?
Безымянная девушка спасла мне жизнь.
Если в России книгу сочли порнографией, а в Голландии не нашли в ней секса, то кто прав?
Никто.
Я стал равнодушен к мнениям критики и читателей.
Прошло много лет. Недавно в Пензе ко мне подошла уже взрослая русская девушка. Лет пятидесяти пяти. Вот, говорит, купила вашу Красавицу и подарила подруге. Если ей не понравится, дружить с ней больше не буду.
А вы говорите, что в России нет движения.
Страдая запором, он сидел на толчке не первый день, не первую неделю, не первый год, пока сам 24-го числа не слился в унитаз.
Моя жопа пахнет земляникой.
53. Мамино письмо
Витя,
Я хотела сказать тебе то, о чем пишу. Но нет сил. Я буквально заболела после этого вечера в нашем доме. Напрасно обвиняешь меня в поджигательстве («керосин!»). Папа давно вынашивал мысль, что «скажет все», когда выйдет книга.
Впрочем, ты все равно не поверишь мне, ты никому не веришь, потому что нельзя верить тебе самому, ни верить, ни доверять.
Я мучительно думаю о том, когда, отчего милый маленький мальчик, которого так все любили, превратился в человека, способного на поступки, которые иначе, как страшными не назовешь. С легкостью забрать все что пригодится из рукописи отца (ссылки на рассказы за столом — чушь: отрывки выписаны дословно). С еще большей легкостью продана мать: передано папе то, что я говорила тебе доверительно (тут ты п(р)осчитался: я обо всем этом говорила ему самому).
Предательство и низость! Других слов не подберешь. Как ты будешь с этим жить среди порядочных людей? Впрочем, ты выбираешь себе подобных. Я с ужасом обнаружила, что в действительности представляет собой твоя сожительница, которую ты зовешь «женой». Наглая девка, позволившая себе наброситься на твоего отца — всеми уважаемого человека! — и орать на него. И ты это допустил. Больше видеть я ее никогда не желаю! И предвижу, как ты еще хлебнешь горя от нее.
Ты иногда позволяешь себе говорить на людях (передачи), что талант проливается с небес. Но с небес проливается и кара. И за предательство она неотвратима. Ты еще убедишься в этом.
Мне очень больно, и я ломаю голову, пытаясь понять, откуда возникли в тебе эти качества. Ведь не было ничего подобного в нашей семье. Мне мучительно жаль тебя. Других слов я не подберу.
54. Сожитель
Великий Гопник был несколько смущен и даже прижал уши, когда к нему подселился Маленький Ночной Сталин. Он, недоверчивый, насторожился поначалу, но после просёк — это судьба! — и стал, понятное дело, гордиться своим сожителем, учился у него, подавал чай, как половой, когда тот засиживался ночами, клялся в верности. Сам же Маленький Ночной Сталин добродушно относился с своему последователю, Великому Гопнику. Он понимал ограниченный горизонт его мыслей, видел пристрастие к роскоши, но кто ж не без греха? Ведь главное не в роскоши, а в том, что Великий Гопник — социально близкий, он — наш, никогда не подведет, потому что ему и подводить-то нечем.
55. Мама и поэт Евтушенко
31 марта 1966 года на Зеленом Мысе, самой западной оконечности Африки, в Дакаре, прекрасной столице Сенегала, открылся грандиозный праздник. Под предводительством сенегальского президента, поэта и философа, Леопольда Сенгора, начался всемирный показ негритянского искусства под названием Негритюд.
Африка заявила свое право быть равной среди равных в мировом параде цивилизаций.
В Дакар съехались сотни гостей. Они созерцали духовные подвиги африканских народов. Спектакли, выставки, концерты, поэты, магия вуду, там-тамы, иконостасы ритуальных масок из черного дерева, женские одеяния бубу, которые в пляске взлетали выше пупков впадающих в транс танцовщиц.
Негритюд! Весело, божественно, непристойно, маняще, первобытно и возбуждающе.
Сотни гостей пребывали в состоянии культурно-сексуального шока.
На великое празднество из страны Советов прибыли два поэта. Один — верный помощник партии, Евгений Долматовский. Другой — ну, просто Евгений Евтушенко.
Моя мама обожала его свободолюбивые стихи.
Евтушенко в те времена был куда больше, чем Евтушенко. Он был знамением времени, пророком, борцом, красавцем, бабником, страстным любителем снежков, футбола и шампанского. Он хлестал французское шампанское на дакарском празднестве с таким размахом, что мрачно-иронический Долматовский шутил: Евтушенко разорит президента Сенгора, и тот пойдет по миру продавать свою золотую президентскую цепь.
Моя мама обожала шестидесятников, была верна журналу «Новый мир», синевато-сероватая обложка которого уже сама по себе пахла либерализмом. Под ней прославился Солженицын, под ней укрылась целая группа подрывной, эзоповой литературной критики. При этом мама была супругой чрезвычайного и полномочного посла Советского Союза в Сенегале и Гамбии, моего папы Владимира Ивановича Ерофеева. По дороге из Сенегала в Москву она, останавливаясь в Париже, покупала книги Набокова.
А тут сам Евтушенко явился в Африку, и они немедленно влюбились друг в друга.
Мама с детства обладала поразительно чистой душой. Ее можно было бы назвать новым вариантом Татьяны Лариной. В отличие от предшественницы, она жила в бедной, несчастливой, растрепанной семье. Ее дед был священником, моя бабушка Серафима Михайловна — счетоводом. Она рано разошлась с моим дедом — он вроде бы был художником-богомазом, но уж точно — запойным пьяницей.
Мама была запойной читательницей, запойной мечтательницей, она красиво поселилась в хоромных книгах русских классиков и при этом уже в четырнадцать лет знала «Декамерон» и «Тысячу и одну ночь».
Как вы, читатель, помните, она не раз говорила мне, что в русской провинции можно встретить замечательно чистых людей — я думаю, она прежде всего имела ввиду, не отдавая в том отчета, себя. А также своего деда-священника, который в 1930-е годы уехал из Новгорода жить в заброшенную деревню, чтобы не повредить семье, и присылал родным в город грибы и клюкву — они в те годы голодали. Он был первым покойником, которому мама поцеловала руку на похоронах — этот поцелуй тяжелой, холодной руки остался у нее на губах на всю жизнь.
Большой океанский корабль «Россия» (в нацистском девичестве у этого судна, рожденного в Гамбурге в 1938 году, было имя «Patria») зашел в дакарский порт с подачи моего отца, чтобы советская делегация, где были свои танцоры и актеры, могли бы на нем поселиться во время Негритюда. Папа с развевающимися на ветру еще не седыми волосами принял рапорт бравого капитана, потому что в сенегальских территориальных водах главным начальником советской флотилии был советский посол. Капитан отдал папе честь, а затем они перекусили черной икрой, запили ее водкой, и мама тоже перекусила на корабле. Черной икры было очень много, она была мягкой силой советского строя, и поэтому во время Негритюда на корабле «Россия» побывало несметное количество народов, и все без исключения полюбили Советский Союз, капитана корабля и моего папу, который отвечал в этих краях за славу нашей родины.
Евтушенко и Долматовский тоже бросили якорь на корабле «Россия», в прошлой своей жизни грустном свидетеле нацистской капитуляции. Несмотря на разницу политических взглядов, они оба любили черную икру и несомненно дополняли друг друга в качестве советской поэзии того времени.