Диссиденты ответили однозначно:
— За немца.
— Если не за немца, то за еврея.
Русский жених оказался последним.
Я спросил Конвицкого, почему он не пишет мемуары.
— У меня нет памяти, — сказал писатель.
— Напиши книгу беспамятства.
Он сверкнул глазами, но книгу не написал.
Я разговаривал с Анджеем Вайдой о его жизни. Он сказал, что поляки спаслись как нация во время Второй мировой войны только благодаря костелу.
Я спросил:
— Когда ты последний раз был в костеле?
— В 1947 году, — подумав, ответил Вайда.
Однажды он меня по-настоящему удивил. Предложил написать сценарий для своего фильма «Катынь». На ступенях польского посольства в Москве. Я ему тут же рассказал мое видение фильма.
Пленные офицеры до последнего дня не знают, что их расстреляют, поэтому их жизнь в заключении довольно монотонна. Но я хочу ввести ясновидящего, который будет кричать, что нас расстреляют.
Сценарий сделал кто-то другой. Но мой ясновидящий там все-таки мелькнул.
60. Побег из морга. День второй. Граница
Каждый русский боится пересечь границу своего государства. Там его могут грозно спросить: кто ты какой? — и никакой ответ не удовлетворит пограничника. Война в разгаре, от Мариуполя уже ничего не осталось, а граница все еще находится на разболтанном замке, можно проскочить, хотя, похоже, вот-вот закроется, очистившись, как сказал тот же царь, от «пятой колонны», национал-предателей, иностранных агентов. На самом деле она освобождается от общечеловеческих ценностей, утверждая пацанские понятия превосходства нашего двора над всем миром.
«Почему я еду? — думал я, приближаясь к границе. — Врали всегда. Незатейливо и гнусно врали — ты не ехал. Вранье приняло репрессивный характер, объявило себя священной правдой — ты не ехал. А тут пришла ожидаемая, но все же невероятная война. И наш народ принял ее на ура. Но ты же знал, что он примет ее на ура? Догадывался. Да, подтвердилось то, о чем ты догадывался — стало быть, пора ехать».
От Петербурга до Выборга дорога как дорога, страна как страна, но ближе к границе машины словно улетучиваются, дорога — тишина. И вот, наконец, сама граница. Здание в стиле общественного туалета. Никакой торжественности, без флага. Обшарпанные стены.
Женщина в окошке с человеческой улыбкой посмотрела на меня, на мой французский вид на жительство, и это решило дело. Катю, Майю и Марианну пропустили по шенгенским визам как семейное сопровождение. Молодой таможенник с застенчивым видом заглянул под капот и в салон, вытащил сумки из багажника, проверил, не везем ли мы вместо запаски кого-то еще, и сам загрузил назад багаж. Ни провокаций, ни проклятий. Удивленные такой обходительностью, мы пожелали пограничнице, по своему виду деревенской тетке, поднявшей последний шлагбаум, хорошего дня и уехали из страны, которая от чистого сердца устроила Украине кромешный ад.
— На финской границе мы даже из машины не вылезем, — заверил я своих прекрасных девиц.
И сглазил.
На финской еврогранице с высокими, гордыми флагами нас приняли в общей сложности пять неподкупных молодых дедов морозов, позвали в чистый зал с кабинками для встречи с Европой. Первый бравый дед мороз в черном костюме робота с наушником в ухе, рациями, двумя пистолетами по бокам, в высоких черных ботинках, покрутив в руках мою французскую карточку ВНЖ, пустил меня в Европу, даже не поставив штампа — свой! Я прошел в зал. Шло время. Где же мои девицы? Я вернулся к ним и столкнулся с нарастающей проблемой. В смысле шенгенских виз было все в порядке, но их не пропускали, потому что они чистосердечно заявили, что едут со мной в Германию, а транзит российским гражданам через Финляндию, то ли вследствие войны, то ли еще по какой причине запрещен. Я объяснил бравому деду морозу, что мы едем по официальному приглашению Фонда Генриха Бёлля, но это оставило его равнодушным. Если бы мы хором сказали, что едем кататься на лыжах в Лапландию — у нас там знакомый владеет отелем — нас бы тут же пропустили. Не будьте слишком честными в Европе. Будьте честными, но следите за конъюнктурой. У нас в России практикуется ложь во спасение. В Европе лучше воспользоваться полуправдой, если хочешь жить хорошо. Второй, высокий дед мороз, перехватив паспорта моих девиц от коллеги, отвел их в комнату для перемещенных лиц. Ко мне вышел третий дед мороз, видно, постарше званием. Он попросил вновь мои документы — и не отдает.
— Мы должны отправить вас обратно в Россию.
У меня две души. Одна — русская, довольно свирепая. Другая — французская, возникшая от долгих общений с Францией, в результате которых я даже стал кавалером ордена Почетного легиона. Я обратился ко второй, улыбчивой душе, которая посоветовала мне быть предельно добродушным. Дед мороз положил передо мной брошюру каких-то пограничных инструкций, но французская душа шепнула мне:
— Не трогай ее ни в коем случае.
А русская свирепая душа подсказала:
— Звони скорее покровителям.
Я позвонил знакомому западному послу в Хельсинки, который ждал нас в гостинице на ужин. Теплым голосом объяснил ему ситуацию, он попросил передать трубку деду морозу. Тот умчался куда-то разговаривать с послом. Через минут десять унтер-офицерский дед мороз вернул мне трубку. Он сел рядом со мной на лавку и заявил:
— Я уважаю ваш background.
Что это значило, неважно. Но я увидел, что дед мороз потёк — стал подтаивать, но подтаять не значит растаять. Он все еще продолжал упирать на формальности. Тогда я позвонил моему финскому другу, который в тот день сам катался с детьми на лыжах в Лапландии и был крутым финским дипломатом. Унтер-офицерский дед мороз сначала ни за что не хотел брать трубку, но, узнав, что разговор будет на его родном языке, забрал мой телефон и вновь пропал. Он вернулся совершенно растаявшим! И другие, званием поменьше, как по команде, тоже растаяли и даже выпустили моих спутниц из легкой пограничной тюрьмы. Мы сидели на одной скамейке уже на финской территории, но паспорта были все еще у дедов морозов. Наконец, меня позвал в свой кабинет главный дед мороз, бритый офицер. Даже в растаявшем состоянии он затянул песню про запрет на транзит, но я тут включил свою русскую душу и сказал:
— Я как критик Кремля удивлен, что меня хотели отправить назад, на съедение.
Это было сознательное преувеличение. Впрочем, черт знает! Но как он обрадовался!
— Я не могу вас отправить назад, — заявил он. Документы проштамповали и отдали моим девицам.
— Уф! — тихо выдохнул я, но история не закончилась.
Новый дед мороз, работающий таможенником, заявил, что мы приехали не на тех шинах — без шипов! Я опять же, включив свою французскую душу, нежно ответил ему, что в Польше с шипами ездить не разрешено, а значит, что мне делать? Ищите попутчика! Предложения были одно глупее другого, но в конечном счете, потеряв кучу времени, я попросил вызвать для нас такси (до Хельсинки 200 км) и эвакуатор. Начальник бравых дедов морозов провожал нас. Я подарил ему свою книгу на финском языке. To dear Ari friendly, Viktor. Он был счастлив. Был ли он мной коррумпирован? На следующее утро к гостинице прикатил эвакуатор. Я сел за руль и радостно ездил по Хельсинки на шинах без шипов. Весь шинный гам на границе был формальной ерундой. Въезд в Европу, будь она неладна, обошелся мне (такси, эвакуатор) в 1100 евро. Я поздравляю великую Европу с ее тупым формализмом! Гоголь в «Мертвых душах» вопрошал, куда ты скачешь, тройка-Русь? Пора задаться таким вопросом Европе.
61. Ерофеев против Ерофеева
Я глядел себе под ноги. Мы молча ехали вверх. Обоим было ясно, что он лучше меня во всем. Он был более высокий, более красивый, более прямой, более благородный, более опытный, более смелый, более стильный, более сильный духом. Он был бесконечно более талантлив, чем я. Он был моим идолом, кумиром, фотографией, вырезанной из французского журнала, культовым автором любимой книги. Мы ехали в лифте в хрущобном районе, в хрущобе, вставшей на попа. Он сказал, глядя прямо перед собой:
— Тебе бы, что ли, сменить фамилию.
Я невольно взглянул ему прямо в лицо. Лучше бы не делал. Он стоял в пальто, в слегка сбившейся набок шапке, придававшей ему слегка залихватский вид, красиво контрастирующий с наглухо застегнутой белой рубашкой и ранней сединой. Лицо выражало легкую брезгливость и легкую беспощадность, вполне достаточную для мелкой жертвы.
— Поздно, Веня, поздно, — сказал я с отчаянным достоинством маленькой обезьянки (храброй участницы демократического движения, организатора альманаха Метрополь, уже автора «Русской красавицы»).
Я был сам во всем виноват. Я подставился. Зачем потащился в хрущобу слушать, как он читает только что написанную пьесу? Я же зарекся не знакомиться. Мне ужасно хотелось с ним познакомиться. Я не помню, когда прочитал «Петушки» в первый раз, где-то в начале 1970-х, но зато точно помню свой телячий восторг: Херес! Кремль! Поцелуй тети Клавы! Революция в Петушках! Хуй в тамбуре с двух сторон и стрельба в Ильича с женских корточек! — и свою первичную легкомысленность… отрешенность… подумаешь!.. я даже не обратил внимания… в отношении однофамильства. Меня с ним рано начали путать… мне было мучительно лестно… я отнекивался, смущаясь и радуясь поводу поговорить о его книге…
Вся квартира превратилась в ритуальную кухню подпольной культуры, почти (как оказалось позже) на излете: начался 1985-й год, — но прежде чем читать, Ерофеев пустил по кругу шапку. Молодое инакомыслие полезло по карманам в поисках трешки. Шапка наполнилась до краев. Кто сходит?
Вызвался я. Не без тайной детской мысли все-таки понравиться и оправдаться. У меня единственного была машина.
— Подожди только, не читай без меня, — предупредил я Ерофеева и уехал в советский винный магазин с неповторимым и незабвенным кислым запахом, который нюхала вся страна. Отстояв получасовую очередь, я купил ящик болгарского красного сухого и внес его в квартиру будущих друзей перестройки. Ерофеев читал, презрев нашу договоренность. Я растерянно остановился на пороге. Ерофеев прервал чтение и сказал извиняющимся голосом: