— Мы вас прекрасно знаем… — пропела Приемная, и вместе с ней, казалось бы, весь мир пропел. Мир признал мою значимость и оставил меня в полном охуении гордости и растерянности.
72. Южновьетнамская Жар-птица
Мне завидовала вся золотая молодежь Москвы — дети членов Политбюро и Секретариата ЦК, министров и их первых замов, особенно Капа и Кузя, то есть те, кто скрывался под этими кличками, а также мой близкий друг Сашка Шауро, чей папа командовал всей советской культурой, и сама Фурцева была у него на побегушках.
Эти дети гоняли по Москва-реке на водных лыжах, ездили до усрачки в Париж и в Италию, смотрели на подмосковных дачах американские боевики и рассматривали сиськи в журнале «Плейбой». Они же ездили на сафари в Кению и снимались с жирафами и слонами. Они трахали маникюрщиц своих мам, и потом эти забеременевшие маникюрщицы куда-то бесследно пропадали, а они находили новых маникюрщиц, и те с каким-то монотонным занудством опять беременели и опять бесследно пропадали. Всё это заливалось подарочной водкой, французскими коньяками, всё это пахло американскими сигаретами, шашлыками и обязательной черной икрой.
Но ни у кого из них папа не был советским послом в Черной Африке, причем сразу в двух странах, Сенегале и Гамбии, так что их поднадзорные сафари в Кении были на уровне школьного туризма с соблюдением всех правил африканской безопасности. И когда я приезжал с сенегальских каникул, загорелый, как итальянский актер, и одетый, и причесанный, и научившийся морщиться не по-советски, то они, несмотря на всю свою статусность и заоблачную номенклатурность, на каком-нибудь дне рождения с непременным сентябрьским пикником под мелкий подмосковный дождь спрашивали меня с неподдельным интересом:
— Ну как? Ты ей вставил? Рассказывай!
У меня были безграничные возможности врать, меня уже тогда, студента МГУ, распирало от ранних писательских позывов, но весь ужас заключался в том, что врать не было необходимости. Жизнь обгоняла все фантазии. И когда Капы и Кузи, а также Сашка Шауро требовали от меня подробностей, я скорее тормозил, чем разгонялся, понимая, что их может разорвать от ревности. Уже вдали маячил конец советской эпохи и уже появилось завидное слово «трахаться», но никто не знал, чем всё это кончится, и всех волновал мой африканский роман.
— И чего, она нас ненавидит? — спрашивал Сашка Шауро.
Он хотел быть военным, служить во внутренних войсках и к тридцати годам получать не меньше 300 рублей зарплаты. А его папа как-то по-дружески предложил мне вступить в КПСС и после университета работать в отделе культуры ЦК. Это была аховая по тем временам карьера. А я связался с дочерью настоящего врага.
Нет, в Африке я завел роман не с какой-нибудь африканской певицей (какая же тут ненависть к нам!) или с внучкой русского князя, осевшего в Дакаре после революции (тут вся ненависть уже во внучке выветрилась). Нет, я влюбился в дочку посла Южного Вьетнама в тот самый момент, когда была в разгаре вьетнамская война, и шли бомбежки, пытки, бои на рисовых полях и в джунглях. В небе бились с южновьетнамскими тварями советские военные летчики, американцы давили пришедших под видом партизан солдат вьетнамского севера, как дождевых червей, а те мастерски, по-пластунски уничтожали американцев. Вся Америка выла от бед вьетнамской войны, а мы с ней нашли друг друга в еще очень тогда офранцуженном Дакаре, фешенебельном, развратном, готовом на всё.
Ее звали — постойте! — совсем не по-вьетнамски, а очень по-французски. Ее звали Люси. Ее папа был маленького роста, пухленький, в очках. Они были богатыми, он до работы послом был крупным вьетнамским бизнесменом, а звали ее по-французски, потому что Вьетнам был еще совсем недавно даже более французским, чем Дакар.
— Это неважно, — говорил Сашка Шауро. — Она как в койке?
Мы познакомились на приеме в резиденции посла ФРГ. Я пришел туда в узеньком галстуке. Тогда была мода на очень узенькие галстуки. А она была в длинном золотистом платье с короткими рукавами. Мы стали с ней пить джин с тоником, и она стала меня спрашивать о Москве. А я стал спрашивать о Сайгоне, и она отвечала так, как будто в Сайгоне все в порядке и нет никакой войны, а есть интересная театральная жизнь, ставят с большим успехом вашего Чехова. Мой папа подошел к нам и улыбнулся Люси. Оказывается, они были уже знакомы, и она была такая красивая полукровка, мама — француженка. И у нее каждый жест вызывал во мне какие-то чересчур бурные эмоции, и я даже подавился джином с тоником, и тогда папа сказал:
— Осторожно!
Но я не послушался. Я пригласил Люси в ночной клуб на авеню Пуанкаре, и поздно вечером каким-то обманным путем вырвался из советского посольства и помчался к Люси. Она была в коротком черном платье с очень выразительными голыми ногами. Я опять стал спрашивать о Сайгоне, о том, как они живут. И она сказала, что их семья живет в собственном доме, и там есть сад, и в саду много всяких тропических разноцветов и деревьев с похожими на красные ершики для чистки бутылок цветами.
— Здесь тоже такие есть! — обрадованно закивал я.
Мы снова пили джин с тоником, и она расспрашивала меня о коммунизме, но так, как будто между нами не было никакой войны. Но вдруг она оборвала меня и сказала, что ее папа запретил ей со мной встречаться. И мы стали смеяться до слез над нашими папами, политическими дураками, которые играют в глупые игры. К нам подсели две черные сенегальские проститутки, такие черные, что они были даже слегка фиолетовые, и они очень мило показали нам, что у них под юбками ничего нет, и мы сказали им: спасибо! Проститутки вдохновили нас на первый поцелуй, и потом мы целовались на диване в темноте, и у нее задралось короткое платье, и там тоже ничего не было.
— Брилась что ли? — спросил с оттяжкой Сашка Шауро.
Мы напились джином с тоником, потанцевали в полном мраке среди каких-то людей-теней и решили поехать купаться на океан. Для тех, кто не знает Дакар, скажу, что лучше всего ехать купаться на пляж в Н’Гор — там золотой песок и безопасно. Мы пьяно вылезли из клуба и залезли в ее «Ситроен 2CV» («Дё-Шево» — эта такая суперпопулярная малолитражка с винтажными культовыми формами. С вынесенными на крылья фарами). Люси сказала, чтобы я сел за руль.
Мы поехали по ночному Дакару. Сверкали ювелирные магазины и галереи с начищенными черным гуталином обрядными масками для туристов. Никаких полицейских мы не встретили и никого не задавили. Машинка была классная, со сворачивающейся брезентовой крышей, мне понравилась.
— Что, лучше «Чайки»? — спросил Сашка Шауро.
У него отец ездил на «Чайке» с номером 019, и Сашка говорил, что он — девятнадцатый по значимости человек в Союзе, но мы с Сашкой знали людей и покруче: мы гуляли с девчонками брежневского помощника с номером «Чайки» 007 — их папаша любил книжки про Бонда.
Приехав в Н’Гор, мы с Люси полезли голыми в воду и уплыли на остров, который, как язык, лежал посреди залива в полукилометре от берега. Там на острове, под карикатурно огромными, далекими молниями (был сезон дождей) всё и случилось, а вернее только началось. Честно говоря, я и не знал, что девушки так умеют трахаться, то есть это был переворот в моем сознании…
— Ну, расскажи теперь, как вы трахались! — возопил Сашка Шауро.
Около шести утра, когда еще была черная-пречерная африканская ночь, я позвонил в дверной звонок своего советского посольства, абсолютно опустошенный, одухотворенный, все волосы в песке. Дежурный посольства долго не открывал, а когда открыл, посмотрел на меня в священном ужасе: с одной стороны, я был сын высшего советского начальства в республике Сенегал и потому неприкасаемый. С другой, я нарушил все правила поведения советских людей за границей и должен был бы немедленно отправлен на родину.
— Подзадержались? — спросил он меня, студента МГУ, с квасной русской угодливостью.
— Было дело, — с удивительной неопределенностью ответил я и прошел мимо него.
На следующий день мой папа спросил:
— Где ты шатался?
— Ты не поверишь, — сказал я, — но она похожа на Жар-птицу, хотя я ненавижу весь этот глупый фольклор.
— Она? — спросил отец, поморщившись от семантического безвкусия влюбленного юнца.
— Она, — сказал я.
— Ты меня подставляешь.
— Мы не говорили про войну, — сказал я.
— Не было времени? — посочувствовал отец.
— Мне надо с ней встретиться, — сказал я.
— Последний раз, — сказал отец.
К вечеру к нам в квартиру зашел Николай Иванович Телега. Он работал в Сенегале представителем «Совэкспортфильма», но на самом деле был резидентом. Украинец, он до безумия любил дыни. И фамилия у него действительно была Телега. Телега позвал меня на балкон, который окольцовывал нашу квартиру, и сказал:
— Ее отец хуже, чем гестапо. Под его руководством мочат вьетнамских коммунистов по всей Африке. Понял?
— У них в Сайгоне идут пьесы Чехова, — сказал я.
— Пожалей отца, — сказал Телега.
Мы встретились с Люси в гостинице на улице Фош. В послеобеденное время. Она стояла и горела, как лампада. Она сказала, что имела неприятный разговор с отцом. Тот сказал, что твой папа — страшный тип, сталинист! Работал раньше в самом Кремле переводчиком Сталина с французского языка.
— Верно, — согласился я.
— I wanna hold your hand! — орало гостиничное радио.
— Папа сказал: это подстава, — сказала Люси, снимая узкие джинсы и активно шевеля враждебной Хо Ши Мину и всему коммунистическому миру сладкой попой.
— Мы с тобой в Африке. У тебя есть «Дё-Шево». Давай убежим в джунгли. Давай пропадем без вести! Будем жить с обезьянами.
— Ага! В баобабе, — сказала Люси, присаживаясь на корточки.
Для тех, кто не был Сенегале, скажу, что баобабы там с огромными дуплами. И эти огромные дупла самые реликтовые на свете.
— Бежим? — я схватил ее за черные жар-птичьи волосы.
— Сейчас потрахаемся и побежим, — покорно, по-восточному сказала моя полукровка.