Уже давно погасли огни рампы, мы пошатались еще немного по театру, зашли в директорский кабинет, выпили с собачьим режиссером еще бутылку красного собачьего вина, и режиссер объявил, что хватит тянуть, пора ставить богоборческую пьесу, назавтра он будет подписывать со мною собачий протокол о намерениях. Мы бросились втроем друг другу в объятья, и теперь я, в свой черед, объявил, что так просто мы не уйдем, хотим продолжения, хотим гулять до утра. Но собачьи уборщицы уже намылились убирать режиссерский кабинет, и нас вынесло в конечном счете на улицу, и мы стали топтаться, не зная, что делать.
Но все-таки выпить еще захотелось, и мы двинулись к собачьему режиссеру домой, а жил он неподалеку. Мы купили вина, поговорили снова о драме собачьего гуманизма, забежали высунув языки на четвертый этаж и уселись, как водится у нас, по-собачьи на кухне. Там мы снова стали есть сырое мясо, потому что в театре сырого мяса было мало, а потом стали жрать собачью водку, запивая ее собачьим вином и дорогим, моим любимым кошачьим шампанским. Разговор пошел откровенным донельзя, мы все втроем поняли, что божественная собака собак не отвечает нашим представлениям о счастье, даже если большинство дурных наших псов обожают кумира и лижут ему холеные яйца.
Но как изобразить эту божественную недостаточность собачьими способами, как найти смысл нашей собачьей жизни?
Моя жена, золотистая сука, вдруг осмелев сказала, что театральные методы нашего собачьего режиссера устарели не меньше, чем мантры собачьих грез, что все надо ставить иначе, не по-собачьи. Наш режиссер терпел-терпел, да как вскинется, нажравшись собачьей водки:
— Что это значит, не по-собачьи? Мы — собаки, и как нам еще ставить, если не по-собачьи? Зачем, какого хрена распредмечивать собачий театр?
И он так треснул рукой по столу, что стаканы разлетелись в разные стороны. И тогда моя золотистая сука заявила ему, что он никогда не поставит мою революционную драму, потому что он болен и хил. И режиссер снова треснул кулаком по столу, и я понял, что он всерьез, даже по пьяни готов отстаивать основные собачьи ценности, а моя сука только подкусывает его. И тогда я схватил мою суку за талию, развернул ее задом к великому режиссеру и задрал ей праздничное собачье платье.
— Бей, — говорю, — ее по собачьим булкам, если она хочет опорочить собачий театр!
Он так удивился, уставившись на ее собачьи стринги и ее озорные чернявые чулки. Он так удивился! А я говорю:
— Что уставился? Бей смелее!
И в доказательство моего собачьего тезиса сорвал с нее собачьи стринги. Он прямо так и охнул, заскулил.
— Наклонись, сука! — крикнул я верной жене.
А он:
— Да имею ли я право на все это смотреть? Как же я могу смотреть на это, если ты, великий собачий летописец, создан собакой собак для прославления нашей стаи!
Произносит нехилые речи, а сам ошалел от зрелища молодой собачьей промежности.
А я говорю ему:
— Все ты врешь, паршивый кобель! Ни хрена не поставишь ты, трус вонючий, мою революционную драму! Только воздух нашего времени портишь!
А он:
— Обязательно поставлю, клянусь своей креативной жизнью, а пусть она только передом развернется, бритая она или стриженая, мечтаю понять!
— На, — разворачиваю, — любуйся! Стриженая! Золотистая! Лучше суки в мире не найти!
— Да, — говорит, — прямо как на картине Леонардо да Винчи. Честное слово! Пойдем на кровать.
Нас, пьяных, понесло на кровать, и там все закружилось, я всего не помню. Помню только, что это была настоящая собачья свадьба, как описано в лучших произведениях нашей собачьей классики. Я орал, проклинал, хватал его за хрен. Моя сука же стояла по-собачьи, без всякого стыда. А он засовывал палец в самую глубину и орал на весь дом:
— Я достану до самого ее дерьма!
Я был потрясен его кладоискательством. Она скулила, виляла хвостом и снова скулила, когда он пердолил ее, навалившись всей своей свалявшейся шерстью. Мерзавец, его собачье семя ворвалось в ее маленькую почти что щенячью щель!
Как ворвалось оно, так он и захрапел, поперек кровати, в одном носке. Мы с моей молодой женой разбрелись по комнате, собирая рваные шмотки, испепеленный лифчик. Вышли, вывалились на утреннюю улицу, бегущую на работу. Побитые и счастливые, потерпевшие и победители, триумфаторы, бледные хозяева собачьей жизни.
— Ну теперь, говорю, есть хотя бы шанс, что он поставит мою революционную пьесу.
— Конечно, поставит! Куда денется!
— А ты не боишься? Родишь от него щенят!
— А ты согласен их воспитывать?
— Шутка?
— Шутка!
Пришли домой, легли спать, перед сном вспомнили, что у него какой-то уж очень лиловый собачий хрен, посмеялись и — спать. А в середине дня я просыпаюсь, смотрю, моя сука не спит, красится прямо в постели.
— Ты чего это?
— Надо, говорит, пойти его навестить. Проверить, объясниться.
— Ты о чем?
— Он мне на ухо сказал, когда пердолил, чтобы я взяла чемодан и стала с ним жить.
— Правда, что ли?
Она красила губы.
— Ну, да. Я пойду, мне надо с ним поговорить.
— Он тебя снова будет пердолить!
— Ну и что? Попердолит, а тут и ты придешь. И мы с тобой скажем, что у нас счастливая жизнь, что я не буду собирать чемодан, что остаюсь с тобой.
— Но подожди, — сказал я. — Зачем же ты идешь с ним пердолиться? Давай пойдем вместе!
— Он этого не поймет!
— Как не поймет?
— Он хочет меня пердолить. Когда он будет меня пердолить, тут я ему на ушко и скажу, что я хочу быть с тобой. И он мне поверит!
Я смотрел на мою верную суку и не находил слов. Она была самой верной из всех моих жизненных сук, она хорошо разбиралась в философии собачьих переживаний, лучше нее было трудно найти, невозможно. Таких сук больше не бывает. Ну прямо картина Леонардо да Винчи!
Она намазала губы и сказала:
— Ну, я пошла. Приходи, родной! Купи только по дороге собачьей водки.
76. Селфи на Красной Площади
О. встретила меня на Красной площади после моей первой встречи со Ставрогиным. Хотя мы с ней об этом не договаривались. Она стояла, прислонившись к ограде Василия Блаженного.
— Ну как?
— Хорошее начало, — сказал я.
Она бросилась меня целовать, прижиматься. Я почувствовал ее крепкие груди, и мне снова стало неловко.
— Давай сделаем селфи! На фоне Василия, — она вытянула руку.
Она стала рассматривать, что получилось.
— Давай еще! Я закрыла глаза, а ты открыл рот.
Она снова вытянула руку.
— Улыбаемся!
Она бросилась рассматривать.
— Смотри! Мы — прекрасная пара!
— Покажи! Ну, ничего. Но я себе не нравлюсь. Лицо какое-то толстое…
— Ерунда! Пока тебя ждала, смотрела на площадь и думала: «Какая же она бесстыжая! Она все рассказывает без всякого стеснения».
— Что — всё?
— Я встала на колени, приложила ухо к брусчатке и услышала ваш разговор с этим как его… Ставрогиным. Не все, конечно, но местами…
Я пожал плечами. Несмотря ни на что, я все-таки ходил туда ради нее, и мне была неприятна эта девальвация моей встречи в верхах.
— Рано радоваться!
— Как он?
— Внешне? Ну он скорее похож на Караваджо. На того, кто написал «Мальчика, укушенного ящерицей». Бурный, но притворяется тихим. Противный тип.
— А картины Караваджо там висят?
— Смеешься! Я старался решить твой вопрос.
— Знаешь, почему она бесстыжая, эта площадь? Потому что она пустая! Вот возьми Этуаль в Париже. Там водоворот машин. А здесь даже курить нельзя.
— Почему пустая? Вон сколько туристов!
— Это — манекены! Они собраны для восхищения. Парады — тоже для восхищения… Но я вру. Я только маленький отрывок вашего разговора слышала. Подошел мент: — Вы чего в странной позе стоите? — А я стою раком, — она расхохоталась. — А что, нельзя? Я слушаю, что говорит мой брат. Вы мне мешаете!
— О боже! — воскликнул я.
— «Встаньте немедленно!» Смотрит на меня подозрительно.
— Почему ты сказал Ставрогину, что я не ведала что творила? Я ведала!
— Ну и что мент? Потащил в отделение?
— Нет. Сказал, чтобы я так больше не делала.
Мы зашли в ГУМ и сели в кафе с видом на площадь.
— Я хочу мороженого, — сказала О. — Шоколадного! Но это не значит, что я люблю анальный секс.
— Ну и шуточки! — сказал я как старший брат.
— Хотя я люблю анальный секс.
— Я тебя прошу больше не подслушивать наши разговоры.
— Так я уже обещала менту больше не стоять раком… А иначе не слышно! — Потом вдруг добавила: — Сейчас модно быть на Западе русским фашистом.
Я помолчал и сказал:
— Моя Шурочка мне изменила.
— С кем? — с интересом спросила О.
— С режиссером.
— Фу, банальность! — ужаснулась О. — Если хочешь, можешь изменить со мной.
— Я смотрю, ты насмотрелась русского порно. Там ведь главная тема — инцест?
77. Мой Голливуд
Я вам расскажу историю моих отношений с Голливудом, а вы решайте, я прав или нет.
Это случилось в начале 1990-х, когда мой роман «Русская красавица» перевели на разные языки, и он вдруг стал мировым бестселлером.
У меня уже появился американский агент из нью-йоркской конторы «Уильям Моррис». Майкл был вице-президентом компании, но потом я узнал, что там все агенты — вице-президенты, потому что никто из серьезных авторов не хочет иметь дело с мелкими служащими. Рост вице-президентов отмечался в компании чистым доходом, который они приносили агентству, никто не парился насчет качества книг.
Майкл мне позвонил в Москву. У него был торжественный голос. У него всегда в разговорах со мной был торжественный голос, но на этот раз голос был еще более торжественным, чем обычно. У меня только что в большом американском издательстве вышел роман, на него обратили внимание, я стал молодоженом на американском книжном рынке.
Майкл торжественно объявил мне, что мной заинтересовался Голливуд и что большие люди хотят со мной встретиться. «Эти большие и модные люди, которые сделали фильм „Танцы с волками“, предлагают встретиться с тобой, — сказал Майкл, чтобы никому не было обидно, на полдороге между Москвой и Голливудом — в Лондоне. — Ты можешь с ними встретиться?» Я быстро привык к тому, что меня уже считают большим мальчиком и интересуются, хочу ли я на полдороге встретиться с Голливудом, и я сдержанно сказал: