— Что будем делать? — спросил я.
Пустой вопрос. Его нужно в нашем подъезде задавать каждый день. Зимой, потому что дверь подъезда не закрывалась, взрывалась батарея, стоял туман. Летом, потому что всю ночь играли на гитаре. В лифте пол был весь в крови. Из почтовых ящиков по ночам выворачивали слабенькие замки и вытаскивали все содержимое. Иногда по праздникам, приняв пива, исполнители песен выпадали из окна-транспортира.
Что делать-то будем?
— Мы — люди пьющие, — пояснил Великий Гопник хрипловато.
У меня когда-то была мечта: если будут деньги, куплю старую московскую квартиру, расселю коммунальщиков, сделаю ремонт так, чтобы проступил оригинал московского жилья в стиле «модерн». Я купил возле Плющихи квартиру дореволюционного врача. Можно было даже догадаться, где находился его врачебный кабинет, в котором он принимал больных.
Я сделал все, как хотел, но в шаговой доступности оказался не со стилем «модерн», с его бронзовыми шпингалетами и дверными ручками, а с коммунальщиками. Граждане Москвы, они пили, блядовали, по привычке ходили на выборы. Внучка в темных очках устроила в их квартире притон. По вечерам у меня над головой падали ее клиенты, как спиленные деревья. Падали и падали.
Ночью я проснулся от диких криков. В наш подъезд ворвался ОМОН, взломали соседей сверху, квартиру номер 32. Всех выволокли. Оказалось, дочка с розовыми волосами задушила подушкой Великого Гопника, хромого инвалида с палкой. Из-за денег. Выяснилось, что коммунальщики продали свою дружную квартиру, вот-вот собрались разъехаться по спальным районам, но Великий Гопник лег поперек их планов своим трупом.
Он лежал на продавленном топчане с гордым лицом чемпиона не то двора, не то Европы по восточному единоборству. Взгляд у него был такой же остекленевший, как у живого.
Хозяйка притона, внучка в черных очках, держала на руках большую рыжую кошку, при этом ухитряясь на кого-то кричать по мобильному телефону. Рядом на полу валялась та самая подушка. Дочка-убийца рыдала так, будто убила не она. Она никак не могла сообразить, как менты догадались, что это она задушила папашу. А сам задушенный Великий Гопник, и его вдова в коротеньком халате, и заплаканная дочка с пышной прической, и бизнесвнучка со связями в блядском мире, и какие-то мужики в растянутых майках и черных трусах, и молодой следователь с рулеткой, и бывший геолог Юрий Дмитрич, и дед с георгиевской лентой, и санитары в меховых шапках, и черный, как воронья стая, ОМОН — всё это была одна большая народная семья, которая весело, как будто под хмельком звала меня:
— Иди к нам!
85. Понятка
К нам!
К нам!
К нам!
Национальное сознание России из квартиры № 32 оформилось в ПОНЯТКУ. Гопники взяли власть. Они ее никогда не отдадут, потому что кому еще отдавать?
Мы все — гопники. Мир перевернулся вверх дном. Мы бьем по дну, как по барабану. Тарам-там-там! Все вместе мы представляем собой Великого Гопника. Гопник в гопнике живет, гопником погоняет. Мы — закономерный результат отечественной истории.
В Москве на Воробьевых горах подготовляется памятник Великому Гопнику. Все вместе мы, как пчелы, выделяем из себя мед индивидуального Великого Гопника. Он — крутой. Мы его уважаем.
Гопничество стало религией России, всосало в себя православие, империю, все прочие коллективные дела: «Черную сотню», рабочий класс, Ленина, охоту и рыбалку, селедочный, вкусный запах мохнатки. Гопники — чемпионы. We are the champions, my friend… Наша главная страсть — победа. Мы своих не сдаем.
Они не любят шибко умных. Они — вежливые ребята, но их напрягает извиняться, и они редко говорят спасибо. Им нравится глумиться, издеваться над врагами и не только. Они не щадят поверженного врага.
У гопников есть свои амазонки — гопницы. Они тоже не знают, что такое извините. История гопничества тесно связана с приключениями понятки.
Понятка родилась от негарантированной жизни. Понятка включила в себя негарантированное земледелие, негарантированную собственность, негарантированную семью. Понятка стала подменой сознания. Она вывернула сознание наизнанку.
Понятка — фильтр. Абстрактные понятия не проходят через него, застревают. Абстрактные слова — над ними издеваются. Под подозрение взяты любые идеи. Понятку тошнит от абстрактных слов. Свобода, ответственность, право — она блюет. Выборы — ну вы чего, это, братцы, собачье говно!
Понятка мутирует с течением времени. Хотя не меняет своей сущности.
Петр Первый боролся с поняткой — не сладил.
Понятка — приговор, патент на отсутствие будущего. Если понятка разлетится, заменить ее будет нечем. Понятка и власть находятся в уникальном состоянии. Власть паразитирует на ней, понятка паразитирует на власти. Скорее всего, главным паразитом оказывается здесь все-таки понятка.
Понятка одомашнивает мир. Сложности — на помойку. Имена становятся кличками и кликухами, очищаются от чести и совести. Мишка — кореш, Варька — сука. Можно одомашнить и американцев — они станут пиндосами, их тогда проще убивать. Вообще-то чужого никогда не поздно замочить. Ведь ты, парень с поняткой — как человек с ружьем.
Понятка — лимита не только имени, но и понятий. Остается мякиш, остальное долой как ненужное и пустое, остается ПОНЯТКА, которая тупо нюхает мир.
Понятка стала матрицей поведения, с ней хорошо дома, неуютно в чужих местах.
Понятка снюхалась с поняткой. Гирлянды, летучие мыши поняток.
Есть мохнатка — волосатый жук, а есть понятка — это ведь тоже жук, особое, дворовое устройство мозга. Понятка неразделима с мохнаткой, они тыкаются друг в друга, обнюхиваются, как собаки.
Между начальником Росгвардии, моим шофером Мишей и гаишником есть нестерпимое родство поняток. Только они разбрелись по чинам и в душе друг друга называют клоунами. Понятка — ушибленное темя, именно в ней развивается сталиновирус — вирус любви к Сталину.
Понятка — защитный дальтонизм мозга, паралич ума. Зима шансона. Лето сапог, далекого крестьянского прошлого. Понятка не различает масштаба событий. Гвоздь в стене важнее заграничных революций, рыбалка и гудящий телевизор — наш пещерный век — век понятки.
Понятка доверчива в своих подозрениях и подозрительна в своей доверчивости. Из подозрительности понятки лезут лопухи заговоров. К понятке липнут страхи. Она питается конспирологией.
Понятке подай врага, как собаке — мяса.
Понятка — защита организма от ужаса мирового закулисья. Понятка жаждет беспорядка. И порядка. И вновь беспорядка — так без конца.
Для нормального сознания понятка — патология, для понятки нормальное сознание — аномалия.
Понятка ищет понимания, внимания. Она не осуждает воровство. Она балдеет от уважения, как от водки, но не верит в него. Она лишена сочувствия, но наполнена бормотухой жалости. Понятка — ну это не рыцарь мохнатки!
Понятка — пивасик. Колл-центр зоны. Табачный дым до небес.
Понятка бесспорно способствует распространению глупости. Но считать ее причиной нынешнейэпидемии глупости— это надо еще доказать.
Идите к нам, умники, не критикуйте, не взыщите, мы — люди пьющие. Жизнь махнет хвостом, и вы прибьетесь к нам, как нечистоты — к берегу, ну так чего стоите, идти недалеко, я же говорю: один шаг — шагайте!
86. Цвет грейпфрута
Милый Боря, по всему миру теперь твоим именем называют площади и бульвары. Лет через 60 и у нас в Москве назовут твоим именем Васильевский спуск. Но, помнишь, однажды в Италии мы с тобой поехали на озеро Комо, и ты уплыл куда-то и не вернулся. Час прошел. Я ходил по берегу. Когда вызывать полицию? Вдруг ты приплываешь и, мокрый, говоришь:
— Люблю далеко плавать. Пошли пить вино.
Чтобы загладить свою вину, ты заказал в простецком ресторане бутылку пижонского Sassicaia — это революционное вино, созданное на основе каберне в 1968 году энологом-бунтарем Джакомо Такисом, нарушителем запрета на использование в Тоскане международных сортов.
Ты и сам был похож на Sassicaia.
Всякий раз ты приходил ко мне домой с новой барышней модельного вида и дорогой бутылкой. Модели сидели с длинными волосами, в сапогах, в коротких юбках, плотно сжав колени и губы. Иногда, буквально на мгновенье, обнажались розовые стринги, которые были обречены на роскошную ночь.
Однажды у меня в коридоре на дне рождения родилось понятие либеральная империя.
Оно не прижилось. Рекламные баннеры, зовущие жить, как Европе, отталкивали народ.
А вот если бы ты тогда утонул, в чем я был совершенно уверен, назвали бы твоим именем площади и бульвары по всему миру? И что важнее: загробное тщеславие или девочки, девочки, девочки в розовым стрингах?
Последний раз я видел Немцова на дне рождения у Р. На кухне большой жратвы он сказал, обращаясь ко всем, что многие годы раздумывает над тем, что я написал в крохотном рассказе Автопортрет писателя в пальто: «И вот вошел я в пальто цвета хуя».
Какой же это цвет?
В дискуссии приняли участие многие гости. Дискуссия перебросилась на другие страны. В Берлине одна француженка сказала, что это цвет грейпфрута.
Я встретил его возле лифта на студии какого-то иностранного телевидения. Он спросил:
— Как ты думаешь, когда меня посадят?
И всякий раз, когда мы встречались:
— Меня посадят?
Я говорил, что перед ним стоит очередь. До него так сразу дело не дойдет.
Через несколько лет, когда он уже как политик вышел на улицу, времена поменялись и розовые стринги исчезли из моей квартиры, я сказал:
— Впереди тебя есть пара человек. Ты во втором ряду.
Он обогнал всех.
Его убила архаическая сакральность матерного слова. Когда в Киеве он сказал ебнутый в применении к Великому Гопнику, я подумал, что он перешел в первый ряд. А он мне красочно рассказывал, что его хотели сначала судить за оскорбление верховной власти, а потом прикусили язык: как на всю страну запустить историю про ебнутого царя?
Борис был очень доволен, что всех перехитрил.