Не простили ни слова, ни радости хитрости.
Он не учел, что в тюрьме за такие слова убивают. А здесь — вон! — всё это тюрьма. И здесь тюрьма, и там тюрьма. А сама по себе тюрьма — помещение для пыток.
Они чудовищно ненавидели друг друга, он и Ставрогин. Я говорил Ставрогину, что надо бы Борю назначить мэром Сочи, и он как ответственный человек успокоится и будет работать. В качестве примера я приводил Чернышевского, про которого хорошо отзывался Розанов, укорявший правительство в том, что оно не смогло использовать его неуемную энергию. Ставрогин слушал и молчал.
А Боря как-то сказал, что Ставрогину он может позвонить только один раз, в самом крайнем случае. Когда Борю ненадолго сажали за марши, Ставрогин распускал слухи, что еготамопустили.
Перед лицом бесчеловечности каждый становится наивным. Мы проживаем самый бесчеловечный период русской истории.
Постойте, а Иван Грозный? Или Сталин?
Ну да, конечно, но этот все равно самый бесчеловечный, потому что это почти голая, почти ничем не прикрытая бесчеловечность. Там бесчеловечность объяснялась Третьим Римом или бесклассовым обществом, а здесь ничего, кроме географии и величия. Но и география, и величие достигаются прямо противоположным путем.
Да, но не с этим народом! Мы не китайцы!
На Западе мат выветрился, и обсценные слова превратились в вульгарную лексику подворотни, лексику, которая раздражает, возбуждает, в зависимости от обстоятельств, но не убивает. Русский мат остался оружием, это — посыл смерти и смертельного унижения. Если начальник ебнутый — он не начальник. Его надо или менять, или — мстить за оскорбление.
В случае с Немцовым Кавказ и армия едины. Они устроили настоящее шоу на мосту перед Кремлем. С проездом снегоуборочной машины. Ритуальное убийство зарвавшегося оппозиционера-либерала-еврея-ставленника Америки.
Не произнеси он этого слова, когда уже закончилась запись интервью в Киеве, но камера равнодушно или намеренно продолжала писать его эмоциональный off-records, и телевидение показало — он бы еще остался какое-то время стоять в очереди на арест.
Нравы африканского племени. Если тебе на базаре тыкают, не горячись, узнай сначала, есть ли на их языке слово «вы».
— Так что же, обманывать народ? — спросила меня Хакамада.
Чтобы взять власть, нужно обманывать. Либералы наши не научились. Вранье для них — монополия власти. Отпрыски интеллигенции.
Убийство Бориса Немцова обезглавило русскую оппозицию. Русские либералы пошумели, повозмущались, вышли с лозунгами «Герои не умирают» и успокоились через месяц. Запад угомонился еще быстрее. Герои умерли.
87. Апокриф
В течение 13 лет у меня на телеканале «Культура» была еженедельная телепрограмма «Апокриф». С 1998 по 2011 год. Мы выпустили около 500 передач об основных человеческих инстинктах, чувствах и ценностях. С каждым годом ее все больше и больше ненавидели высокие идеологи Великого Гопника. Летом 2011 года мне позвонил руководитель канала. В день смерти моего отца. Я думал: он узнал о смерти и хочет выразить соболезнование. Но нет. Он сказал, что моя программа закончилась. Ее придушили на радость Великому Гопнику.
«Апокриф» перед тем, как стать студийной программой, был бродилкойи приводил меня в разные места. Вот одно из них:
88. Надежда
— Пока, дорогая! — я стоял на пороге нашей московской квартиры.
— Ты куда? — крикнула жена с кухни, откуда клубился запах утреннего кофе.
— В тюрьму.
— Как в тюрьму?
— Во Владимирский Централ. Там открылся музей знаменитых заключенных.
— Ничего себе! Я тоже хочу. Возьми с собой.
— Опаздываю! Целую! В другой раз.
Среди многочисленных моих журналистских поездок по России эта была действительно незабываема. До Владимира от Москвы около ста километров на восток — казалось бы, пустяк. Но уже там наступает преображение. Это вечная, лишенная европейских декораций, голая, посиневшая от сибирских ветров Россия.
Я наконец разгадал тайну русской души. Вот как это произошло. Я подъехал к воротам Владимирского Централа, созданного по указу Екатерины II. Это типично немецкая тюремная застройка ХVIII века. Стояла ранняя весна или поздняя осень. Впрочем, ранней осени у нас почти не бывает — сразу снег. По тюремному уставу императрицы рекомендовалось наблюдать за заключенными «крепко и неослабно во всякое время», но обходиться с ними «человеколюбиво». При этом арестантов клеймили, вешали на шею тяжелые деревянные колодки, пороли. При Александре II отстроили дополнительный корпус — для политзаключенных. В 1864 году его заселили польскими повстанцами. Колодки заменили на легкие кандалы, в связи с чем в тюрьме открыли собственную мастерскую. Тогдашний владимирский губернатор хвастался, что местные кандалы лучше варшавских и питерских. В самом деле. Их используют до сих пор.
Часовой распахнул ворота, густо увитые, словно плющом, колючей проволокой, и два полковника быстрым шагом подошли к моему минибусу.
— Мы вас заждались! — сказали они с отменными, вставными, как челюсть, улыбками.
— Да-да! — подтвердили они, увидев мое замешательство. — Очень заждались. Давайте ваш паспорт!
Я вынул паспорт.
— С чего начнем?
С показа жопы. Как полагается. И потом на всю жизнь запоминается. Почему из всех унижений тюрьмы люди больше всего вспоминают: наклонитесь! Раздвиньте ноги! Разведите ягодицы! Почему наши люди так стесняются показывать свои сраки?
— Может, чайку с дорожки? Крепкого! — сказал блондин-полковник.
— Черного, с лимоном! — вскричал другой, черненький.
Они, как веселые озорники, пошлепывая меня по плечам, потащили пить чай. Кто сказал, что они звери? Они были приветливы, оживлены, гостеприимны.
— Может, чуточку коньячку?
Они уже вынимали бутылочку из шкафа, в котором было много всяких рулонов. Я слегка покачал головой.
После чая чернявый остался в офисе, а блондин, командир по культуре и воспитанию, затащил меня в свой кабинет, поменьше, тоже весь в рулонах. Стены — в спортивных грамотах, вымпелах. Кубок с красной звездой на подоконнике.
— Немного Истории для начала, если не возражаете, — ласково посмотрел на меня полковник. — Первая в России каторжная тюрьма, получившая название «Централ», была учреждена во Владимире после революции 1905 года. Содержались в ней, в основном, политические — террористы и революционеры всех рангов и мастей. После февральской революции 1917 года из Централа разом выпустили всех политических. В ноябре того же года пришедшие к власти большевики пообещали ликвидировать все тюрьмы, проклятое наследие царизма. Было даже принято решение о закрытии Владимирского Централа. Но очень скоро выяснилось, что у советской власти врагов видимо-невидимо. Камеры стали быстро заполняться анархистами, эсерами, меньшевиками, белогвардейцами, помещиками, священниками, крестьянами и даже представителями горячо любимого Лениным пролетариата. В начале 1920-х годов Владимирская тюрьма получила статус «политизолятора с трудовым отделением». Началось перевоспитание арестантов с помощью принудительных работ и культурно-массовых развлечений. В тюрьме устраивались религиозные диспуты, читались лекции, ставились спектакли, давал концерты арестантский симфонический оркестр. Лекторы и массовики-затейники исчезли, как только в начале 1930-х Централ стал особой тюрьмой госбезопасности. Последующие пятнадцать лет — «белое пятно» в истории тюрьмы. В 1941-м при подготовке к эвакуации (она так и не состоялась) уничтожили все архивные документы.
— Боялись немецкой расправы, — сказал я.
— Ну, не знаю, — слукавил блондин. — Тюремные служители мемуаров не писали. Да что там мемуары! Ветераны даже в разговорах с родственниками предпочитали держать язык за зубами, чтобы не нажить беды. Можно только догадываться, что здесь в 1930-е годы пытали и расстреливали заключенных, а по ночам хоронили на кладбище за тюремной стеной. Достоверно же можно говорить лишь о резком увеличении численности заключенных (до двух с половиной тысяч человек), из-за чего пришлось строить третий корпус…
Радостно открывались и закрывались замки. Было много решеток. Как в кино. Чистота голубых коридоров не поддавалась описанию. Мы начали с библиотеки.
Парень, похожий на Есенина, немедленно предложил прочитать мне свои стихи. Подошла полная женщина. Она были взволнована. Она трепетно вздыхала. Они с Есениным устроили маленькую выставку моих книг. Мне захотелось взять свои книги с собой. Мне стало не по себе оттого, что они выставлены во Владимирском Централе, как арестанты. Быстро начались откровения. Полковник растаял в воздухе. Полная женщина говорила мне, что она без тюрьмы не представляет себе жизнь, что она породнилась с заключенными. Они все — ее дети… В глазах у нее стояли слезы. Это были голубые русские озера слез.
И тогда во мне шевельнулась первая догадка. Я подумал: директор тюремной библиотеки, полная женщина с завитками светлых волос — прародительница этого космоса. Только я не знал еще, как и что мне делать с этой догадкой. А Есенин шептал мне в ухо, что сидит он тут за убийство, за убийство своей девушки, и вот уже из него полилась история, а директор библиотеки приобняла его и сказала:
— Я, когда в отпуске, скучаю по тюрьме…
— Помогите, — сказал Есенин, протягивая мне свои стихи.
Я подумал, что он хочет освободиться, а он сказал:
— Помогите мне их напечатать.
— Вы не поверите, — сказала библиотекарша, — но у нас тут в тюрьме был свой тюремный коммунизм, времена изобилия. Особенно 1960-е годы были для Централа золотыми. Появилось собственное производство. Шили хозяйственные и пляжные сумки, пользовавшиеся большим спросом; резали шахматы из дерева. Вот они, — кивнула на шахматный столик.
Белые и черные фигуры были мрачны и безнадежны.
— Завели механические мастерские, а в конце 1970-х построили три производственных корпуса, в которых работало до девятисот человек. Прибыль от производства доходила до 13 миллионов рублей. Снабжалась тюрьма хорошо. Но после того, как Советский Союз распался… — она произнесла «Советский Союз» так горестно, как будто речь шла о смерти близкого человека, — все изменилось после 1991-го. Свернули производство. Недофинансирование стало хроническим. Чтобы накормить, одеть-обуть заключенных, начальник тюрьмы и его замы буквально ходили с протянутой рукой. Тюрьма страшно задолжала поставщикам. Настал день, когда хлебозавод дал от ворот поворот. А что значит оставить зэков без хлеба? Пришлось обращаться за помощью к ворам в законе. На их деньги и закупили хлеб.