— Ну не врагами… — я стал возражать. — Хотя откуда вы это знаете?
Нина вздохнула:
— Недогадливый! Вы можете быть только моим помощником!
— Хорошо! — сказал я. — Я — уже ваш помощник.
— Нет, — упрямо сказал Колокольчик. — Вы еще не готовы.
— Я буду стараться, Нина. Мне, Нина, уже пора. Я пойду.
— Стойте! — сказала она. — Если вы хотите быть моим помощником, я предлагаю вам встретиться с вашей мамой.
— Я хожу к ней на могилу. Вот даже недавно был. В родительскую субботу.
— У нее к вам накопилось несколько вопросов. Вы хотите с ней встретиться?
— Вы о чем? — холодно спросил я.
— Я о том, — спокойно сказала Нина, — что ваша мама в девяносто лет покончила жизнь самоубийством в кремлевской больнице.
— Она была гордым человеком, — промолвил я.
— Но врачи ее вытащили из клинической смерти… Она отравилась снотворными таблетками… девятнадцать штук приняла ночью… потому что соседки по палате кричали на нее…
— Молчите! — взвизгнул я. — Это семейная тайна.
— А когда ее откачали, вашу маму отправили в реанимацию, и вы видели… ее там как будто распяли…
— Нина! — взмолился я. — Перестаньте! Это моя мама!
— А потом вы бегали с этажа на этаж, ловя главврача, потому что маму хотели упрятать в психушку…
— Не упрятали! — жестко сказал я.
— Вы везде теперь рассказываете о том, что она вас не любила… Верно?
— Она меня странно любила… ну просто очень странно!
— А если точнее? — сказала Нина.
— Я для нее постепенно становился всем тем, что она не любила… Мама сливала в меня, как в бак, все то, что ей было чуждо.
— Вот что, — сказала Нина, — если вы сейчас сядете в свою машину и поедете на дачу… у вас дача по Новой Риге?
— Ну, не дача… Такая загородная квартира, маленькая…
— Вот, — кивнула Нина. — Если вы сегодня ночью там будете, она к вам придет.
— Как придет?
— Вы хотите сказать, в каком виде? Увидите сами! Пока!
Нина упорхнула, скорее, как бабочка, а не как колокольчик. Я расплатился с официантом за воду из раковины, и он сказал:
— Большое спасибо! Приходите еще!
Я сел в машину, завел мотор и стал думать. Я выбрался на третье кольцо и поехал в сторону дачи… ну то есть этой своей квартирки. Я ехал по Новой Риге и думал:
— Если она придет, я ей скажу: извини. Извини, ну, потому что я проспал твою смерть.
А потом я скажу: от тебя осталась книга. Ну да. Твоя книга воспоминаний. Я недавно взялся ее перечитывать… Многое забыл… И вдруг я услышал твои интонации… и они были такие родные, они как волны прошли сквозь меня, и я… Ну в общем… Куда я еду? Какая-то дура, всеобщее посмешище… Бездарь! Ебаный Колокольчик! Куда я еду? Куд-куда! Я сам посмешище. Мама мне была такой чужой… до того, как она отравилась… Она считала меня чудовищем… Зачем я туда еду?
Я приехал в дачный поселок, погудел, лениво поднялся шлагбаум. Я проехал котельную, поднялся в горку, поставил машину на стоянке, вдохнул бодрый загородный воздух и почему-то пробормотал под нос фамилию Нины:
— Кошёлкина!
Я нажал в подъездной двери код 28, поднялся на свой этаж, на лестнице горела только одна лампочка. Я открыл ключом дверь в квартиру. Дверь скрипнула. Меня охватила жуть.
Эта жуть заболтала меня, мое сознание стало каким-то ватным.
Я включил свет в большой комнате. Там никого не было. Я прошел на кухню, везде по дороге зажигая свет. В кухне налил воду из-под крана, сел на старый венский стул, беспомощно расставив ноги, выпил воды. Всё было тихо. Стояла тихая ночная жуть. Оставалось заглянуть в темную спальню. Надо было открыть белую дверь.
Сердце чудовищно билось и ухало.
— Еду в Москву! — сказал я сам себе громко и решительно, стуча челюстью. — Еду в Москву!
С этими словами я открыл дверь. Она сидела на кровати. Сутулая. На плечах серый, не свойственный ей, шерстяной платок. Но она. Это была она. Она подняла глаза и смотрела на меня. Я кивнул и сказал:
— Мама.
93. Артур-горемыка и Алина
Артур был самым элегантным алкоголиком Москвы. Когда подкрадывался момент водочного безумия, он исчезал с радаров московской светской жизни, срочно отправлялся на Белое море, в Норвегию или в Канаду и там, запершись в сарае или в номере пятизвездочной гостиницы бухал по-черному днями и ночами (он утверждал, что на Севере бухать интереснее), допивался до оранжевых оборотней, лиловых ведьм с отвисшими сиськами. Обогатившись бухальной экзотикой, наговорившись всласть с нечистью, нарыдавшись в обнимку с медведем, Артур возвращался в Москву с приподнятым воротником пальто и, начиная жить с нуля, как Адам, прежде всего звонил Алине.
Если моя младшая сестра О. обладала философским складом ума и тела, то Алина была на все сто красавицей-извращенкой.
Тихоня, с горящими глазами, она любила напрашиваться на мордобой, участвовать в чудовищных скандалах. Она ходила на протестные акции не потому, что любила демократию, а потому, что ей нравилось, как менты ее свинчивают, лупят и тащат в автозак, как издеваются над ней в ментовке. Она любила в чужом городе ночью гулять по пустынным улицам и заброшенным кладбищам, сидеть в сомнительных пивнушках, нарываться на изнасилования. Она любила с диким криком кончить, когда ее насиловали какие-нибудь мерзкие твари: подростки, бандиты или отморозки, и те смотрели на неё с невольным уважением.
Она мечтала попасть в авиационную катастрофу и чудом остаться живой, она хотела родить урода и мучиться всю жизнь. Но больше всего она мучилась оттого, что Артур отказывался на ней жениться.
Алина организовала свой дискуссионный клуб «Безласк», была вдумчивым блогером. Она взяла у меня интервью. Несмотря на свой юный возраст, у нее было помещение на Патриках с баром и просмотровым залом. Папа у нее был богатым человеком.
— Пойдемте в буфет, выпьем чая или кофе… Марина! Сейчас подойдут израильские врачи, встретьте их, пожалуйста…
— Я с ними побеседую после нашего интервью. Какие у вас красивые туфли… Где такие можно купить?
— В Милане.
— Вы — ходячая провокация. Отличный повод для харассмента. Куда ни глядь — везде провокация. Ноги в черных чулках — провокация. Туфли — туда же. Эти черные кудряшки густые — провокация! Кофе? Американо? С сахаром? Нет. Интересно, вы бреете лобок или нет? Я сторонник стриженых.
— Я тоже.
— Извините, Алина, я задумался, у меня в голове целый штаб грязных мыслей.
— По-нят-ка. ПОНЯТКА. С ударением на Я. Верно? Что это?
— Это вирус.
— Не говорите загадками.
— Понятка. Мозговое приспособление для ограниченного восприятия действительности.
— Кто обладает этой вашей поняткой?
— Народ. Миллионы людей. Понятка — это такое удобное приспособление, как телеприставка.
— Я очень прониклась вашим голосом.
— Понятка, — засмущался я, — воспринимает только особого вида агитацию и пропаганду. Есть красная черта, за которой для понятки все становится чужим и ненавистным.
— У меня тоже есть понятка?
— По-моему, нет.
— Я очень чувствительна к голосам. В вашем я слышу молодость — мальчишку юного.
Я растеряно смотрел на нее.
— Я абсолютно серьезно. Из вашего голоса дует молодостью. Как из щели, а щель — мое любимое слово…
Я был сконфужен. И даже, кажется, покраснел.
— Я профи по части звуков, многими звуками брезгую… много прислушиваюсь. Не важно, кто что сказал. Важно, с какой интонацией. Знаете, вот иногда в голосе звенят деньги, например.
Я рассмеялся с облегчением.
— И только у нас есть понятка?
— У нас ее больше, чем у других. Она у нас историческое явление. Мы родились в понятке, как в хлеву. Понятка накрыла нас. Отчасти белорусов и украинцев. Но только отчасти, а нас целиком. Понятка — это понятийный аппарат черни, которую, приставляя к ней электропроводы, превращают в электорат.
— Ммм… Спасибо вам! Я даже не знаю, за что благодарю. Любой человек приносит в любую часть света с собой тупик. Но благодарность — замечательное, неискоренимое качество. А тупики — это весело. В их темных углах — секс.
Алина смеется, заливается, допивает американо, идет работать, ее на работе уважают и, по ее же словам, боятся.
94. Счастливая смерть
Я. Вы знаете, он умер! Мама, ты, слышишь, он умер! Он наконец умер! Мама, смотри, я пустился в пляс! Мама! Мама!
Мама. Но я ведь тоже умерла. Я уже давно на Ваганьково.
Я. Да-да, я понимаю, но ты послушай меня, он умер!
Мама. Что будет с Россией?
Я. Хуже не будет. Хуже некуда.
Мама. Его забудут через пять минут. Даже не похоронят по-человечески.
Я. Его никогда не забудут. Его невозможно забыть.
Мама. Я верю в прекрасную Россию будущего.
Я. Папа, ты слышишь меня, он умер!
Папа. Я тоже умер.
Я. Я знаю, да, но он же умер! Умер! Весь мир ликует!
Папа. Ну не весь. Что будет с Россией?
Я. Война немедленно кончится. Он умер сегодня — завтра конец войны.
Папа. А кто будет вместо него?
Я. Не важно!
Папа. Ты не прав. Без него Россия развалится.
Я. Ну может быть.
Папа. Так чего ты ликуешь?
Мама. Россия не развалится. Лучшие люди сядут за стол переговоров и договорятся.
Папа. А наш сын говорит, что развалится.
Я. Ну может и не развалится. Но мне такая Россия не нужна. Пусть развалится.
Папа. Так чего ты ликуешь?
Я. Папа, он наконец. Наконец. Наконец умер! Папа, это счастье. Да ну вас, родители! Спите!
Полковник Нарышкин (неожиданно подключается). Позвольте! Позвольте! Я — полковник белой гвардии Нарышкин. В Париже я не меньше двух раз в день сбегал по лестнице, несмотря на мою тучность, и бросался к газетному киоску на Больших Бульварах. Там продавалась русская газета «Последние Новости». Купив газету, я с трясущимися руками хватался ее читать. А вдруг Советская власть кончилась? Но нет… И вдруг однажды бегу к киоску и о счастье: Ленин умер! Ленин провалился в ад! Не верю своим глазам. А вокруг киоска уже группка русских, и все счастливые: Ленин умер! — Без него Советская власть не проживет и недели. Его некем заменить. Как вы сказали, Сталин? Вот это подходящая фигура. Грузин, прагматик, защитник частной собственности! Ребята, я вам говорю: через полгода пьем шампанское в Москве!