Как всякий уважающий себя гопник, Великий Гопник никогда не признавал своих ошибок по той простой причине, что он их никогда не совершал.
97. Антракт с королевой
Из окон Шереметьевского аэропорта я случайно увидел новенький «Боинг» Аэрофлота с надписью на борту: «Альфред Шнитке».
— Вот ты и стал самолетом, Альфред, — пробормотал я с улыбкой и с ужасом.
Жизнь — сборник цитат. С Лосевым я вошел в перестройку, с Альфредом Шнитке я ее для себя завершил, в 1992 году мы создали с ним оперу «Жизнь с идиотом».
С Альфредом у меня были доверительные разговоры.
— Чтобы найти Бога, говорил Альфред, не надо перелезать через стену, не надо сверлить дыры в ней. Я ищу Бога, когда сочиняю музыку. Ты ищи его в своей литературе.
Он написал, наверное, самую проникновенную рецензию на мои рассказы (сравните с «Идущими вместе» — какой простор мнений в России!):
«В который раз преподносит непостижимая жизнь этот мучительный подарок? Вероятно, не в первый. Однако и не в десятый. Но только в тот момент, когда вы открываете книгу Виктора Ерофеева, вы сразу испытываете тот двойной эффект соприкосновения с издавна знакомым, но совершенно небывалым, то потрясение от встречи с адом и одновременно с раем, совершающееся внутри каждого из нас, ту абсолютную непостижимость чего-то, казалось бы, совершенно избитого и банального. Не знаешь, от чего задыхаться — от возмущения кощунством сюжетов и характеров или от разряженной атмосферы замалчиваемой, но ясно ощущаемой мученической святости».
Когда я ему дал «Русскую красавицу» еще в самиздатовском виде, он высказался о ней после своего концерта. Это было за кулисами Большого зала консерватории. У него был огромный успех в тот вечер. Я подошел поздравить его.
— Надо не меня поздравлять, а тебя. Ты написал светлую книгу.
Лучше о «Красавице» никто никогда не отзывался.
Я его отговорил брать Ленинскую премию. Во время перестройки. Сказал, что неприлично. Жена злилась на меня. Ей казалось, что я его подставляю. Да и деньги, которые прилагались к премии, были немалые… Ей, может быть, хотелось бриллиантов. Тогда была повальная мода в высших музыкальных сферах на бриллианты.
Альфред Шнитке — единственный живой гений моей жизни, с которым я не только дружил, но и работал над совместной оперой. Наверное, сущностью его «я» было то, что он постоянно находился на границе двух или нескольких миров и был способен слышать и чувствовать их одновременно. Это не значит, что он жил в земной жизни с отсутствующим видом, но то, что он сопричастен другим измерениям, у меня не вызывало сомнений. Его совиный взгляд сочетал присутствие и отрешенность. Понимая, что он не совсем здесь и не совсем сейчас, он прибегал к исключительной вежливости, чтобы не выглядеть отстраненным и любопытным инопланетянином.
Мы тесно дружили. До такой степени, что дни рождения отмечали вчетвером: вместе с женами. До такой степени, что я смог убедить Альфреда отказаться от Ленинской премии (уже в перестроечное время), чтобы он не портил себе репутацию. Мне до сих пор не хватает общения с Альфредом.
Его предложение сочинить оперу по моему рассказу «Жизнь с идиотом» казалось мне поначалу моцартовским жестом легкомыслия. Наша дружба вызывала недоумение у большого количества интеллигентного и либерального народа. Во многом мы были антиподами. Но мы обменялись с ним верой в то, что каждому было дорого: он нашел на дне моей прозы «свет» (и сумел написать об этом кратно и точно, лучше всех), а я увидел в его «светлости» предвечный спор порядка и хаоса.
Впервые он слушал «Жизнь с идиотом» в публичной библиотеке на Пушкинской площади, куда пришел вместе с Геннадием Рождественским, вызвав культурный шок своим появлением у молодых людей очередной исторической оттепели, собравшихся на мое чтение. После чтения моя жена Веслава сказала Шнитке в полушутку, что в моем рассказе с бешено вращающимися масками любви, упирающейся в смерть, есть основа для оперы. Никто из нас обоих не подхватил эту тему. Я подумал, что после его работ с текстом «Фауста» и средневековой армянской поэзией все это крайне неуместно. Через какое-то время он позвонил мне с предложением.
— Это невозможно, — сказал я, польщенный, но сбитый с толку. — Я не представляю себе, кто бы мог написать либретто. Таких людей просто нет.
— Вот ты и напишешь, — сказал Альфред.
— Но я никогда не писал либретто, — возразил я, стесняясь добавить, что я вообще не большой друг оперного искусства.
— Именно поэтому у тебя получится хорошее либретто.
Я согласился написать черновик того, что в моем представлении может стать когда-нибудь с помощью Шнитке либретто. Я представлял себе, что мы, как Манилов с Чичиковым, будем пить бесконечные чаи и размышлять о прекрасном. К тому же, я уже купил в Америке свой первый «макинтош», и мне хотелось испробовать его в новом для меня жанре. Я не заглянул в какой-нибудь сборник либретто, даже не сходил в оперу — я написал за неделю фантазию на тему этого жанра и отдал ее Шнитке. Тот молчал несколько дней. Я уже решил, что напрасно взялся за дело: так можно убить не только оперу, но и дружбу. Не вытерпев, я позвонил первым:
— Прочитал?
— Да.
— Ну и как?
— Хорошо.
— Когда начнем вместе работать?
— А зачем? Все уже сделано. Теперь мне надо работать.
Так черновик стал окончательным вариантом. Опера писалась по заказу Амстердамского оперного театра. Пришла пора искать режиссера. Была возможность выбрать кого угодно, из любой страны: молодого авангардиста с модным именем или же знаменитого на весь мир мастера. Несмотря на нелюбовь к концептуализму, Шнитке принял самое концептуальное решение. Он предложил пригласить режиссера, который, по его словам, сделал триста постановок советских опер. «Жизнь с идиотом» в такой интерпретации озарится новым светом. Но согласится ли старик, Борис Александрович Покровский?
Мы отправились к нему на Кутузовский, как два робких, но хитрых школьника, решившие подбить учителя на сомнительный поступок. Покровский встретил нас и наше предложение с нескрываемым подозрением. Шнитке достал ноты, сел за пианино и сам стал петь начальные арии за всех героев и за хор. Это было настоящее чудо, но он быстро «сломался» и стал хохотать буквально до слез над каждым словом, как будто слышал его впервые.
— «Жизнь с идиотом полна неожиданностей…» — пел Шнитке и хохотал. Я никогда не видел Альфреда в таком состоянии. Он был поистине гением хохота. Энергию юмора в этом проекте он почувствовал, как никто, и я уже сам давился от смеха. От нашего коллективного помешательства Покровскому легче не стало. Он нас сейчас выставит за дверь, решив, что мы издеваемся! Вместо этого он, поразмыслив, взялся за постановку.
Альфред заканчивал оперу, уже уехав жить в Гамбург. Как-то, в гостях у моей подруги Маши Вознесенской, я взял в руки «Московский комсомолец» и прочитал сообщение, что он умер. Я застыл с газетой. Умер друг, и с другом умерла моя мечта — наша опера. Позже выяснилось: это — вранье. Однако тот третий по счету инсульт нанес Альфреду страшный удар — никто не верил, что он завершит оперу. Едва оправившись, он ее дописал.
Это удивительная по своей щедрости к словам опера. Альфред высветлил музыкой слова, и они стали похожи на город с вечерней подсветкой зданий. Что-то вроде больших бульваров Парижа. В результате именно щедрости Шнитке у оперы возникли два полноценных автора, редкий случай в оперном искусстве, и писатель даже чуть потеснил композитора (чем слегка уязвил его на жительской уровне честолюбия).
Финал вышел совсем не похожим на предыдущие части: если в начале — земные разборки, то прощание с жизнью героев написано тем, кто лишь на короткое время вернулся «оттуда».
В Амстердаме зеленели деревья вдоль каналов. Стояла весна 1992 года — скоро премьера.
В российской звездной команде стенографом был Илья Кабаков, дирижером — Мстислав Ростропович. Добавьте к ним самого Шнитке и Покровского. Это были львы, которые порой рычали друг на друга, потому что были слишком мощными и своенравными животными. Даже властная Галина Вишневская на их фоне выглядела скромной студенткой и помалкивала, особенно в присутствии Покровского. В тот момент я почувствовал фантастическую силу русского искусства — было странно, до какой степени государственная власть и история страны не соответствуют ей.
Ростропович позже скажет мне, что полтора месяца репетиций оперы «Жизнь с идиотом» были лучшим временем его эмигрантской жизни. Мы иногда с ним ужинали вдвоем в ресторане после работы. Однажды я его спросил — человека великой славы:
— Слава, а что такое слава?
Он ответил, почти не задумываясь:
— Слава — это как двугорбый верблюд. На один горб много кто может залезть. Но потом обязательно съедут вниз. Но если ты залез на второй горб, то это навсегда.
Некоторые критики убеждены, что «Жизнь с идиотом» имеет некий зашифрованный политический смысл и кое-где отличается жестокой пародией на Ленина. Более того, раз Идиот назван Вовой, значит, это — Ленин. Я не открещиваюсь от ленинских обертонов. Рассказ пришел ко мне вместе с этой темой в 1980 году, когда вся страна, словно предчувствуя, что она это делает в последний раз, праздновала юбилей вождя с невиданным размахом. Неповторимая ленинская фразеология в опере несколько раз возникает, однако акцент на Ленине в амстердамской постановке возник неожиданно, не по нашей со Шнитке инициативе.
Директор Амстердамской оперы Пьер Ауди — из семьи автомобильных Ауди? — был деловым и знающим человеком. Он полюбил наш проект. У меня с ним установились легкие дружеские отношения. Однажды, когда до премьеры оставалось не больше трех недель, он с озабоченным лицом попросил меня заглянуть к нему в кабинет.
— Есть проблема, — он прикрыл дверь кабинета. — У тебя в опере роль Идиота поет негр.
В самом деле, знаменитый американский певец Ховард Хаскин, звезда Метрополитен-оперы в Нью-Йорке, был негром. Фанатик нашей постановки, он, помимо своих арий, выучил всю оперу, которая исполнялась по-русски, наизусть и пел ее на разные голоса голландским официанткам в оперном буфете во время ланча.