— Попечительский совет нашей оперы был сегодня на репетиции. Они нас финансируют. Они пришли в ужас! «Черный» поет Идиота! Понимаешь, у нас в Голландии это считается политически некорректным.
— Что??? — Я не поверил его словам, но он явно не шутил. Нужно было что-то предпринимать. В кабинете воцарилась тишина.
— Слушай… — подумав, предложил я. — Давай его перекрасим…
— Что значит перекрасим? — буквально завизжал Пьер Ауди.
— Давай его перекрасим в белый цвет, — спокойно закончил я.
— Идея! — согласился Пьер и воровато оглянулся, как будто мы шли на преступление. Видимо, Пьер не часто перекрашивал негров в белый цвет.
Ослепительное утро! В восемь часов утра я шел по солнечному коридору оперы. Я увидел Ховарда в гримерке. Он стоял совершенно голый, расставив ноги и вытянув в стороны руки. При этом он распевал арию из нашей оперы. Слегка смущенная молодая голландка поливала его яйца белым спреем.
— Привет! — он театрально обрадовался мне и стал шлепать ладонью по белой, еще не просохшей груди.
— Привет! Ты почему решил все закрасить белым цветом? — удивился я. — Ведь ты не поешь голым!
— Станиславский! — закричал Ховард. — Станиславский!
Так возник совершенно белый негр. В белом прикиде он прекрасно спел на утренней репетиции. Я был счастлив.
— Ну, как? — весело спросил я Пьера Ауди после репетиции.
— Зайди ко мне, — сказал Пьер.
Он запер на замок дверь кабинета, рухнул в кресло и посмотрел мне в глаза с отчаяньем.
— Что с тобой? — не понял я.
— Ты что, не видишь! — взорвался Пьер.
— А что?
— А то, что белым он выглядит полным издевательством над негром! Нам этого не простят! — Пьер окончательно потерял контроль над собой.
— Сквозь белую краску, — закричал он на меня, — еще сильнее проступает его негритянская морда!
— Ну, кто там будет разглядывать его нос или губы?.. — неуверенно высказался я.
— Как кто! — громыхнул Пьер. — Все! Весь зрительный зал! На премьере будет Королева!
— Но ему нет замены! — заявил я.
— Плевать! Я запрещаю использовать его в спектакле!
— Что теперь делать?
— Не знаю.
Мы погрузились в долгое молчание.
— Слушай, — наконец сказал я. — А давай наденем на него маску?
— Какую еще маску!
— Ну, какую-нибудь узнаваемую русскую маску!
Мы стали перебирать русские маски… Кроме Ленина, которого бы узнали голландцы, мы ничего не смогли придумать. Ховард вышел на сцену и запел в маске Ленина.
«Весь Амстердам» повалил на премьеру. Зал переполнен. Свободные голландцы, уверенные в том, что они в жизни уже попробовали все, что только можно было посмотреть, почитать, лизнуть и понюхать, взялись поначалу подбодрить русских своими доброжелательными аплодисментами. Посреди первого акта аплодисменты смолкли. Покровский опрокинул действие оперы в зал, превратив его в психбольницу, перемешал артистов и зрителей. На всю жизнь запомнился огромный длинный фаллос, который артисты несли через сцену на своих плечах, словно пародируя коммунистический субботник. Спектакль двинулся дальше в полной, пугающей тишине.
Именно тогда я окончательно понял, что опера — это самое вольное из вольных искусств. Здесь все позволено, потому что все условно. Эта условность обладает своей внутренней убедительностью. Здесь миф, как бы сказал Лосев, сильнее реальности, потому что он и есть реальность.
В антракте Королева Голландии Беатрикс, милая женщина с сильно залаченными светлыми волосами, дала прием с шампанским в фойе для избранной публики. Накануне мы с Ростроповичем ужинали у нее в Гааге во дворце, и, поскольку Ростропович знал всех королев, ужин был непринужденным. Я рассказывал незамысловатые истории о России, и королевская семья дружно хохотала. Мне показалось за ужином, что муж Королевы — дебил (или опасно болен), но не исключено, что я ошибся… Когда я подошел к Королеве в антракте, она с простодушным лицом сказала мне по-французски:
— Monsieur Victor, votre opera est trop dure pour moi.
— Votre Majesteˊe, — ответил я, с трудом осваивая дворцовый этикет, — le deuxieme acte sera encore plus dure.
Стоячая овация после премьеры длилась тридцать пять минут. Королева встала первой. Рядом с ней стояли мои родители. Стояли журналисты, приехавшие со всего мира. И простояла Королева все тридцать пять минут.
— Это — ладно, — сказал негритянский певец Ховард Хаскин, снимая с потного лица маску Ленина. — Может быть, это из вежливости. Посмотрим, что будет на втором представлении.
На следующий вечер пришли университетские профессора растерянного вида c растрепанными волосами, пришли обиженные, недовольные зрители, не попавшие на премьеру. Овация длилась сорок минут. Это был рекорд для Амстердамской оперы.
Неуверенно стоя на сцене, похудевший, сгорбленный, поседевший, Шнитке с совиным удивлением смотрел в зал на вакханалию успеха. Он еще не превратился в самолет, но уже полуотсутствовал в трехмерном пространстве.
98. Атомная бомба в конце тоннеля
Запад запутался в своем понимании России. Кто-то совсем не понимает Россию, кто-то, как немцы, не понимают Россию лучше других, но от этого ничего не меняется. Россия для Запада — огромная страна белолицых людей, которые создали великую культуру. Но эта великая культура, вечно сопротивлявшаяся произволу власти, является всего лишь прекрасным наростом на теле российской государственности. Судить о России по Пушкину, Чехову, Кандинскому, Стравинскому можно, но это большой самообман. Мы — потомки другой цивилизации, которая скорее всего не имеет истории, но похожа на волшебную сказку. В этой сказке, начиная с Московского царства, от Ивана Грозного до Великого Гопника, существуют стабильные роли — меняются только актеры. Вот царь — самодур. У него своя реальность, ни на что не похожая. В сказке хорошо видно, что на Руси нет государства. Есть государь, а государства нет. Зато есть царство, где свободен в своих действиях только сам царь. Есть, конечно, и собирательные герои. Знакомьтесь, Баба-Яга. Она пожирает маленьких детей. Это людоедство отрицательного персонажа, но она может быть и положительной героиней. Есть Кощей-Бессмертный, в него может превратиться и сам царь. А вот главный герой сказки — Иван-дурак. Он презирает рациональный подход к жизни. Для него жизнь — опять-таки потеха. Это суперп оложительный русский характер. Но он, однако, выезжает на улицу, лежа на печи и беспощадно давит мирных жителей — это вам ничего не напоминает?
На войне в Украине мы столкнулись с двойным апокалипсисом. Русская цивилизация рассматривает себя как людей света, которые сражаются с силами тьмы. Телевизор целый день рассказывает об этой борьбе. Большинство русских людей принадлежат к этой цивилизации и не заморачиваются по поводу войны. Идя по улицам Москвы, трудно поверить, что в соседней стране идет война. Все полны спокойствия. Смеются, курят, радуются весне. В московском стоматологическом кабинете я рассказываю двум девушкам на стойке в приемной, что Рига полна украинских флагов. Они в один голос:
— Какой кошмар!
99. Балаклава
О. уехала на свадьбу в Крым. Сказала мне:
— Давай! Приезжай!
Там собралась большая тусовка. В Балаклаве, где прошла свадьба, все было гибридно. Гибридными были гости. Гибридной — еда. Выпивка — тоже гибридной. Машины, яхты, одежда, часы, украшения — всё оттуда, но зато душа была чисто нашей.
Банкир, который когда-то был непримиримым врагом Ерёмы, явился с букетом из 101 красной розы. Министр, который когда-то объявил Ерёму графоманом, смотрел на него с обожанием. Модные журналистки, светская львица, кремлевские пресс-секретари, телезвезды, попы, издатели газет и журналов, джазмены, модельеры — все были тут как тут. Как после 14 декабря либералы, поупрямившись пару лет, пошли писать «Исповеди» и сдаваться царю по примеру Петра Вяземского, понимая, что это надолго, так и тут после 2014 года Ерёма стал центром притяжения бывших оппозиционеров, которые не захотели отстать от жизни, не согласились с тем, чтобы деньги шли мимо них.
— Что вы тут делаете? — с напускным ужасом спросил Никита Член.
— А ты, Член, почему здесь? — спросил я его в той же тональности.
— Говорю только вам: я здесь подрывник. Хочу одним разом отправить их всех к Константину Леонтьеву, — он рассмеялся. — Да и вас тоже в придачу… Вместе со мной, — как-то уже не пафосно закончил он.
— Ты прикалываешься, Член?
— Между прочим, я не Член. Моя настоящая фамилия Версилов.
— Да ты — настоящий подросток! — обрадовался я.
Враг-Ерёма, как и все, тоже был гибридным. То он орал, то он шептал, то душил друзей в объятьях, то иронизировал над ними. Напившись, он подвалил ко мне, обнимая О. растопыренными пальцами за задницу. Стал хвастаться. Он — рекордсмен по тиражам. У него огромное поместье, с псарней, собственным лесом, речкой, банями и медведем. Он фактически руководитель московских театров. Сериалы, фильмы, спектакли, своя программа на федеральной канале — все что угодно!
— Ну а что там у вас, в либеральных кругах? — почти добродушно спросил он, как бы невзначай протягивая мне руку для рукопожатия.
— Чего? — поморщился я, пожимая его руку.
— А, ты видишь! — вскричал Ерёма, — Мне твой брат тоже руку подает! Я их всех нагнул.
— Заткнись, — сказала О.
— А мы вот перед свадьбой первым делом заехали к моим друзьям на Донбасс. Гуляли до упада. Хотелось выбить из твоей сестренки либеральную пыль.
— Выбил?
— Не всю, — осклабился Ерёма.
— Мой муж — монстр, — кивнула О. — Он убивает людей.
— Я — майор. Мне можно, — засмеялся Ерёма.
— Да ты фейковый майор! — не удержался я. — Майор самопиара.
Ерёма вспыхнул, его лицо приняло свирепый вид.
— Я, — заволновался он, — сейчас докажу…
Он выхватил пистолет.
— Ерёма говорит, что он чувствует себя богом, когда убивает людей, — отреагировала О.
— Наверно, приятное чувство, — согласился я.