Неожиданно для всех пришел единственный олигарх, друг Великого Гопника, гражданин России и Сканданавии, г-н Федоров.
Он долго, в компании своего дружка-богача, но пожиже, кружил по комнатам Ерёминской квартиры, разглядывал картины на стенах (Ерёма собирал картины Зверева), потом как бы невзначай подошел ко мне.
Мы были незнакомы. Тут нас позвали в отдельную комнату к столу. За столом уже сидели офицер, атаман с нагайкой и семейство Ерёмы. Г-н Федоров с богачом пожиже сел с О. и семейством Ерёмы. Офицер, сильно смущаясь миллиардера, произнес путанный тост, атаман крякнул, мы выпили не чокаясь.
За стеной орали гости, уже звучала музыка и раздались первые женские визги. Я видел, что г-ну Федорову не терпится задать мне вопрос. Он сохранял верховное достоинство российского олигарха, но нетерпение рвалось наружу. Он сидел, закинув ногу на ногу, сцепив ладони на коленке. Он откусил постный блин, прожевал:
— У меня к вам вопрос.
— Давайте.
— Я под санкциями.
Я знал, что он находится под американскими санкциями, но это было так далеко от меня. А бизнес у него был как многоголовая гидра. Захватившая мало-помалу все на свете. От минералов и углеводов до спорта и санаториев, от благотворительности до виноградников Тосканы.
— Не могли бы вы мне помочь?
— Как?
— Чтобы американцы сняли с меня санкции. Это неприятно. Они мешают жить. Семья за границей…
Я посмотрел в его грустные глаза. Кого выдвигает в герои наше время? Встреться он мне где-нибудь в Челябинске на стадионе, я бы решил, что он местный завхоз. А он, заведя дружбу с Великим Гопником, сам гопник, старый любитель сидеть на корточках, создатель огромного капитала, много лет жил на Западе, вообще на родину не ездил. И он думает, что я могу щелкнуть пальцами…
Я щелкаю пальцами, и Белый Дом бросается ко мне со всех ног, и я говорю Белому Дому:
— Значит, так. Я хочу, чтобы с г-на Федорова сняли санкции.
— Но он же виновен в том, что поддержал агрессию…
— А меня это не интересует! Снимите с него санкции! Или может быть я не великий мировой писатель, который не достоин уважения Белого Дома?
— Достоин, достоин, — стал мелко кланяться Белый Дом.
— Не я ли писал статьи в «Нью-Йоркере»? И ваш президент Буш-младший был от них в восторге…
— Знаем! Знаем!
— А он, между нами, мало что читал, а меня читал!
— О да!
— Ну так идите и немедленно снимите санкции с г-на Федорова!
— Он вам кто? Родственник? Друг?
— Г-н Федоров мне никто. Вот почему я хочу, чтобы с него сняли санкции, освободили от этих ограничений. Ну сколько можно…
— Слушаемся!
— Идите выполнять!
Я обернулся к г-ну Федорову, но тут, почуяв недоброе, к нам бросился богач пожиже, с вопросом, о чем это мы говорим. Узнав, что о снятии санкций, он строго и недовольно сказал:
— Так санкции не снимешь.
Во мне проснулся ироник.
— Почему не снимешь?
— Ну, в общем попробуйте, — попросил г-н Федоров.
Он даже не был пьян.
— Давайте созвонимся на днях, — с серьезным лицом сказал я. — Обсудим подробнее что и как.
Г-н Федоров встал и сумрачно побрел к двери. Вот тебе и ПОНЯТКА миллиардера. Вот они — дворовые мальчики, которые живут теперь во дворцах на Воробьевых горах с панорамным видом на Москву.
— Ты отведай мои маслятки! Сама собирала, — подошла ко мне безутешная мать Ерёмы.
Я попробовал:
— Вкусные!
— Я знаю, вы были друзьями. Ерёмушка вас уважал. Он мечтал быть как вы.
Сестры Ерёмы сбегали в шумные комнаты и вернулись с порванными коричневыми колготками. Мочевой офицер решил приударить за О. и сказал ей, что готов на ней жениться.
— Ты понимаешь, — подсела ко мне О. — меня волнует вот что. Если взять и сравнить два порнофильма, русский и американский. В русском пожилая фальшивая медсестра приходит навестить больного алкоголика, у нее вялое тело, сиськи так себе, по ходу дела она напивается, раздевается и неуклюже в общем-то трахается. Со своим этим самым стетоскопом на шее. Но она дважды кончает с бордовым лицом, посылает оператора ответить по телефону, нарушая всю условность повествования, и на финал блюет на пол какими-то желтыми макаронами. А за этим фильмом — американский, где полнозадая медсестра в конце концов оказывается у бассейна, у нее все нараспашку, все видно, все красиво — и ничего. Резина! Или я стала патриоткой?
Мать Ерёмы прислушивалась к разговору и вдруг заметила:
— А ведь я всегда знала, что ты патриотка!
Кончилось тем, что мать Ерёмы, Дарья Васильевна, вместе с молодой вдовой уснула в пустой ванне, с недоеденной банкой масляток в руках.
Удастся ли расшифровать код бога, как это сделал Тюринг с военным кодом нацистов Энигма, или же коды будут меняться и маски превратятся в бесконечный маскарад?
Разгадка кода бога будет одновременно и окончанием нашей истории. Хуже того: сам смысл истории может оказаться весьма банальным. Полное разочарование! Не лучше ли вечная тайна?
10. Поэма
Это была поэма! Большая. В стихах! Она называлась «Дракон в тумане» — ну понятно — о природе власти.
В десяти главах, написанная честным четырехстопным ямбом, по образу и подобию «Евгения Онегина». О природе власти… А также о хаосе, криминальных красотах далеких 1990-х. Надо было обладать большим мужеством, чтобы написать такую поэму.
Деликатно пользуясь тем, что я находился в бесправном положении, совершенно беспомощном состоянии просителя и был вынужден всеми силами отмазывать сестру О. не только от Страны-Порнографии, но теперь еще и от балаклавского кейса, Ставрогин, хладнокровно всё рассчитав, попросил меня о маленьком одолжении: написать рецензию на поэму, только что появившуюся в красочном литературном журнале, который он, собственно, и придумал для своих литературных проказ.
— Рецензию для какой газеты?
— Да неважно.
— Для «Известий»?
Он поморщился:
— Этонашагазета.
— «Независимая»?
— Может быть.
— «Новая»?
— Вот это лучше всего.
Я позвонил в «Новую», предложил написать о «Драконе в тумане», но мне сказали, что у них о «Драконе» уже были две статьи. Тогда я сказал, что я напишу thearticle. Они хмыкнули и согласились.
Я понимал теперь, что я, видимо, смогу спасти О. от тюрьмы, но для этого нужно было сделать многоходовку: разыграть скандал с финальным примирением.
Как это?
Рецензия — сделка. Право на нетленку. Но если выдать право слишком поспешно — не сработает. Ну, есть два прочтения. Как прекрасная поэма и как драма графомана. «Зачем ему писать поэмы? — думал я. — Он и так Ставрогин. Или он не Ставрогин?» Но чем больше я думал об этом, тем больше понимал, что власть — не предел желаний. Приедается всё… Ставрогин сам подтолкнул меня к этой мысли:
— Мир существует только для души человеческой. Бог и душа — вот два существа. Все остальное — печатное объявление, приклеенное на минуту.
— Вы так считаете?
— Да. Но это цитата.
— Из кого?
— Неважно.
— Это мог сказать только русский поэт… Жуковский?
— Ага.
— Слишком высокая оценка человеческой души, — покачал я головой. — Слишком пафосная. Что с Жуковского взять? Романтик!
— Вы, конечно, либерал, так считают все, и я в том числе, — задумчиво произнес Ставрогин. — Но вы какой-то странный либерал, — озадачился он.
— Я — ученик маркиза де Сада, — скромно представился я.
Впрочем, теперь, когда идет эпидемия глупости, и панические сообщения о ней разлетелись по всему миру, мне захотелось спасти не только О., но и все человечество. Я сказал Ставрогину:
— В Москве свирепствует эпидемия глупости.
— Она никогда не заканчивалась, — засмеялся он.
— Люди умирают на улицах.
— Происки американцев. Возможно, они используют против нас биологическое оружие.
— Но случаи этой болезни зафиксированы и в Европе.
— Ну, что-то у американцев пошло не так. Или им надо чем-то пожертвовать для правдоподобия.
— Но у них самих чудовищный рост заражений и смертей.
— Значит, промахнулись, — расхохотался Ставрогин. — Вот уж кого мне не жалко! Кстати, у меня с ними встреча. А что? Давайте пообщаемся вместе.
Вот ведь везде секреты! Он уже все знал об эпидемии, но со мной играл в дурака. Наш разговор о «Драконе в тумане» задержал двух статусных американцев в предбаннике на пятнадцать минут. Ставрогин сам пошел открывать дверь безмерного кабинета с извинениями.
Американцы вошли в кабинет. Посол бросился мне на шею. Это был мой давнишний знакомый по временам перестройки. Ставрогин недоверчиво посмотрел на наше объятье. Второй американец был выше посла по званию. Они пришли по поводу эпидемии.
Ставрогин был виртуозным переговорщиком. Он предложил американцам вместе бороться с эпидемией глупости.
— Но ведь Кремль ее не признает!
— Ну как сказать. СМИ не рискуют писать всю правду об этом. А мы не хотим паники.
— Это проблема не меньше, чем терроризм.
— Кстати, вот кто придумал ей название, под котором она существует в мире, — Ставрогин довольно грубо ткнул в меня.
Американцы потупились.
— Почему вы не желаете называть так называемую эпидемию русской болезнью, как это делают ваши свободные СМИ?
Американцы растерянно посмотрели друг на друга.
— Но дело не в названии, — атаковал Ставрогин. — На самом деле как раз западная демократия стала детонатором эпидемии глупости. И знаете почему? Вместо репрезентативной демократии у вас включили прямую демократию — и понеслось.
— Есть вопрос по Украине, — сказал тот, кто был рангом выше посла.
— По Украине? — полуоборот Ставрогина. — Такой страны не существует. Это видимость. Нам пришлось придать части этой видимости характер реальности.
Американцы ушли ни с чем. Уходя, посол не стал меня обнимать. Он, видно, подумал, что у нас со Ставрогиным заговор. В каком-то смысле так и было. Я бы, наверное, быстро задохнулся, если бы мне пришлось вести такие переговоры. Не зря Ставрогин переключился на поэзию. Когда закрылась за американцами дверь, я сказал: