Красная площадь предстала передо мной во всем своем величии. Государственный ресурс подбросил меня и швырнул на брусчатку. Окровавленный, я увидел, как из Спасских ворот с гиканьем на коне скачет Великий Гопник. Голый по пояс, играя торсом, он бросился в мою сторону. Краем глаза вижу, лошадь у него медного цвета.
Я — бежать. Спрятаться, зарыться, затаиться за Лобном местом, но Великий Гопник перескочил через него и накинулся на меня.
Я увернулся, покатился по брусчатке, прыжками добежал до Василия Блаженного.
Ночь. Пустая площадь. Василий Блаженный блестит всеми куполами, как небесный Иерусалим.
Василий Блаженный раскрыл руки — я думал, он прикроет меня объятьями, но он принялся ловить меня для выдачи всаднику, и он бы поймал меня, если бы не был таким близоруким.
Тогда я рванул в сторону мавзолея. Я слышал, за мной со страшным цоканьем несется Он. Я завернул за мавзолей, побежал что было сил по большевистскому кладбищу. Запыхавшись, схватился за нагробный памятник Сталина.
Великий Гопник неожиданно сменил скакуна.
Теперь он несся со свистом на огромной розовой свинье.
Он наехал на меня, закричал, но рука с шашкой отошла в сторону. Наездник лихо соскочил со свиньи, схватил меня за ворот. Я недоуменно покосился на него. Он выхватил из кармана мобильный телефон. Свинья тем временем сбежала. С радостным хрюканьем понеслась к Спасским воротам и скрылась за ними.
— Сука! — зашипел Великий Гопник. — Сделаем селфи втроем с вождем!
— Пустите меня, — вырывался я.
Он надавил мне на грудь.
— Я — самый главный, — шипел он. — Европа — моя! Африка — моя! Америка — Северная, Южная — всё моё. Не веришь?
Я притих.
— Улыбайся! Чиз! — приказал Великий Гопник.
Я дрожал.
— Я кому сказал: чиз! — заорал он.
Я содрогнулся и мучительно испражнился улыбкой.
19. Дурак давку любит
Дурак на Руси в почете. Дураку легче жить. Дурак давку любит.
Я прочитал наши пословицы о дураках и задумался.
Мы сначала думали, что эпидемия глупости — это шутка. Мы думали, что глупость не может быть болезнью, потому что она полезна для жизни как гарнир. Но вот она пришла, и ее проявления пострашнее Альцгеймера.
Это издевательская болезнь. Она начинается с тотальных упрощений.
Мычание становится языком больного. Он не корова и не бык, но он уже и не homo sapiens.
Он все чаще и чаще начинает дико смеяться. Его рвет от приступов хохота. Cмеется к месту и не к месту. Смеется на свадьбе, ржет на похоронах. Хохот перекатывается на телеэкраны. Там тоже дико ржут. Считая по-прежнему себя королями, хохочут над всем и всеми, кроме себя.
Незаметно наступает полоса, говоря старинным языком, бесстыдства. Прокаженные глупостью начинают трахаться повсюду: в парках, подъездах, на улицах, в метро, на вокзалах — везде видны голые жопы и задранные в небо острые каблуки.
Начинается недержание мочи и кала — города превращаются в вонючие конгломераты. Человечество возвращается в средневековье. До этого фекального момента эпидемия глупости на Западе тоже не признавалась. Считалось, что этот легкий смех — следующий шаг человеческой цивилизации: после общества потребления — общество ржачки.
У больных глупостью начинают крошиться зубы, кости, отсыхать мышцы, гноиться кожа. Судороги, резкая потеря веса — бледно-зеленые скелеты шатаются по улицам в поисках непонятно чего. Там же на улицах они и умирают от глупости — хохоча, дрожа, мыча. Они уже не чувствуют себя королями. Они вообще уже ничего не чувствуют.
Финал — они лопаются, как воздушные шары!
Откуда пришла эта болезнь?
Как можно ей заразиться?
Ничего непонятно.
20. Яд
Мы с ним с глазу на глаз говорили и о политике, не только о личном, интимном, не только о попытке нас с Шурочкой отравить.
— Вот вы, глупая интеллигенция, ругаете Кремль как рассадник глобальной лжи и коррупции, — говорил мне доверительно Порфирий Петрович в Сочи, в пятизвездочной гостинице, в моем номере, во время кинофестиваля. — А ведь именно отвратительность ситуации дает вам всем пищу для ума и творчества. Вот убери недостатки власти, и вы захлебнетесь в ничтожности вашей жизни, завоете от тоски и перевешаетесь целыми толпами!
— Порфирий Петрович, — холодно возражал я, — но все-таки это не повод травить нас с женой неизвестным ядом!
— Никто вас не травил, — отмахнулся от меня Порфирий Петрович.
— Как же так? — недоумевал я. — Разве вы до сих пор не знаете, что нам в номер каждое утро стали поставлять стеклянные бутылочки минеральной воды? Мы их с женой с удовольствием пили и нахваливали администрацию, потому что пластмассовые бутылки были наполнены ну просто водой из-под крана…
— Ну и что? — пожал плечами Порфирий Петрович.
— А то, что на пятый день, под занавес фестиваля, когда мы, празднично приодетые, уже выходили из номера на заключительный вечер, Шурочка глотнула из горла стеклянной бутылочки… Глотнула и тут же выплюнула на ковер. Она побежала в ванную, у нее горели десны, язык, горло. Когда я понюхал эту чуть липкую бутылочку, которая пахла каким-то химическим цитрусом, у меня загорелся нос, и рука загорелась — ну, хуже, чем ошпариться кипятком.
— Вы уже в сотый раз мне это рассказываете, — сказал Порфирий Петрович. — А вы не подумали о том, что не будь бутылочки, мы бы с вами не познакомились и не вели бы душевных разговоров о пользе Кремля для творческой ненависти вашей глупой интеллигенции?
— Значит, вы захотели познакомиться с нами через бутылочку?
— Давайте на чистоту, — спокойно сказал Порфирий Петрович. — Одним врагом больше, одним меньше…
— Бросьте! — сказал я. — Ведь это делается для всеобщего устрашения. Чтобы все боялись…
— Нет, это вы бросьте! — продолжал не нервничать Порфирий Петрович. — Кого вы предлагаете бояться? Вас что ли?
— Не надо перевирать, — качал я головой, — не нас, а вас нужно бояться…
Я чувствовал, что он ловко затягивает меня в свои сети, и что на смену этим сетям грядут новые, еще более чудовищные снасти.
— Вот вы предполагаете, что вас пытались отравить ряженые казаки за ваши убеждения и конкретно за то, что ваша жена их снимала на видео, когда они кверху жопами разматывали красную дорожку для закрытия фестиваля. Верно?
— Верно, — согласился я.
— А вам не приходило в голову, что не надо было снимать уважаемых казаков в парадной форме, когда они разматывают красную дорожку…
— Значит, это все-таки они отомстили? — с надеждой спросил я. — Я же не хочу шума. Помните, я начал вообще с того, что, может быть, это уборщица случайно оставила на столике бутылочку для чистки унитазов… Если бы вы поддакнули, все бы свелось к уборщице. А так выходит, что это казаки…
— А так выходит, уважаемый В. В. (он ласково выговорил мое имя-отчество), что это не казаки… — Порфирий Петрович сделал паузу, — это вы сами решили отравить свою жену…
Я потерял дар речи. У меня от негодования задрожали губы.
— Губки-то дрожат, — с удовлетворением отметил Порфирий Петрович. — Сразу видно, что это вы.
— Но позвольте, — наконец вымолвил я, — с чего вы взяли, что я собрался отравить мою жену… Ведь я мог сам первым выпить эту бутылочку, которая стояла вот там, на полке возле мини-бара, а не она, она же красилась в ванной, выпить — и отправиться, как говорит мой брат Андрюша, в гараж. Мои московские приятели-врачи считают, что эта жидкость способна остановить действие почек или сердца — скоропостижная смерть.
— На бутылочке, уважаемый В.В., отпечатки ваших пальцев…
— Ну, конечно, — сказал я, — я же взял ее, чтобы понюхать, когда моя жена давилась от яда в ванной.
— Ей повезло, что она его не проглотила, — вскользь заметил Порфирий Петрович.
— Значит, вы согласны, что яд был смертельный.
— Вы выбрали яд наверняка.
— Порфирий Петрович! — взревел я. — Кто вас позвал? Кто позвал сотрудников безопасности отеля? Кто поднял кипеж? Я или не я!
— Вы. Что не удивительно, — сказал Порфирий Петрович. — Вы испугались, что жена сама начнет расследование и первой обратится к нам.
Я стал барахтаться в его сетях. Он это видел. Ему это доставляло удовольствие.
— С какой стати я должен был отравить любимую жену? — уже с чувством ненависти спросил я своего мучителя.
— Как вы верно сказали: любимую жену! Не просто жену, а молодую, страстно любимую жену! Она насколько вас моложе? На тридцать? Или больше? Я знаю, что больше, но вы сами скажите, на сколько.
— Если знаете, то и хорошо, — сказал я беспомощно.
— Ревность! — обронил Порфирий Петрович.
— Я отравил жену из ревности? — завопил я. — Да вы что такое говорите! Вы еще ответите за эти слова!
— Отвечу. Охотно, — улыбнулся Порфирий Петрович. — Вы хорошо знаете фестивальную жизнь. Все кружится, голова кружится, танцы, бары, шампанское. Когда ваша любимая жена пришла в номер позавчера?
— Когда? В восемь утра.
— И как вы ее встретили?
— Я немного рассердился. Я ее прождал всю ночь. У нее мобильный не отвечал.
— А вы говорите: казаки! — вскричал Порфирий Петрович. — Нет, наши доблестные казаки спят дома, а не в чужих номерах…
— Что вы хотите сказать?
Вот они: эти новые сети! Теперь он достал новые сети, и я уже бьюсь в нервущихся сетях.
— Ничего, — сказал Порфирий Петрович. — Давайте сделаем так. Вы ее позовите и поговорите, а я тут на балкончике тихонько посижу. Не для того, чтобы подслушивать, упаси бог, а чтобы вы в Абхазию не сбежали, к своим дружкам… Мы вас знаем…
Я позвонил Шурочке. Она должна была быть в спа. Она не ответила, по ее обыкновению. Она ненавидела мобильный телефон как поводок, за который мне можно ее дергать… Другое дело — ФБ. Она там жила. Казалось, что она вышла за ФБ замуж. Я дозвонился до дежурной по спа, и та сообщила жене о моей просьбе подняться в номер. Я ждал ее долго. Она любит копаться. Это меня обычно не раздражало, но на этот раз — да. Наконец, она пришла.