— Ну что, арестовали казаков-отравителей? — весело спросила она.
— Еще нет.
— А чего тянут? Этот бритый, как его, Порфирий Петрович, такой мудак!
Мудак сидел на балкончике и все слышал.
— Знаешь, — сказал я, — следствие считает, что это я тебя отравил.
— Идиоты!
— Из ревности. За то, что ты пришла в восемь утра.
— Кретины. И ты тоже!
— Но ты же пришла в восемь утра… сильно поддатая.
— Ну!
— Где ты была?
— В баре!
— Но бар работает до двух ночи.
— Ну потом мы компанией пошли в номер…
— Чей?
— К Вано.
— К этому грузинскому режиссеру, с залысинами…
— Сам ты с залысинами!
— … с которым ты кокетничала.
— Я не кокетничала.
— И кто там еще был, в его номере?
— Компания…
— Назови.
— Я не помню.
— И ты с ним не трахалась?
— Нет… А что, нельзя? Ты трахнул Нинку Буряцкую, а мне нельзя? Вано, во-первых, он хороший режиссер… И потом он мне столько ласковых слов сказал… сказал, как я пахну, ты мне такое никогда не говорил!
— Значит, ты с ним спала?
— Да.
— Кончила?
— Нет. Ты же знаешь: я с чужими мужчинами первый раз не кончаю. Я и с тобой первый раз не кончила!
— То-то я почувствовал, что ты странно пахнешь.
— Ну да. И сказал: ты пахнешь грузином! И я пошла мыться. А потом ты меня трахал, бил по щекам, кричал сука! Сука! И мы вместе кончили.
— Сука! — сказал я.
— Да, сука! — обрадовалась жена. — Да, я сука! Мне тридцать лет. Это возраст бешеного траха! Я хочу трахаться каждую минуту!
— Сука!
— А тебе это нравится. Это тебя возбуждает!
— А теперь меня закроютза то, что я хотел тебя отравить из ревности.
Она молчала. Я молчал.
— Милый, — сказала она, — нет оснований. Я с ним не трахалась. Я всё выдумала!
— Но ты пришла в восемь…
— Мы разговаривали о кино… Время пролетело незаметно. Впрочем, в половине четвертого я тебе послала смс: скоро буду!
— Ну, конечно. Я успокоился. Ты пришла в восемь…
И тут я подумал: странный у женщин дискурс. Они говорят не то, что на самом деле было, а выкладывают версии. Версии бывшего или небывшего, когда бывшее переходит в небывшее и наоборот… И вот пять минут назад все было окончательно бывшим, а теперь отменилось и стало небывшим. Самые страшные женские сети! Пострашнее, чем сети Порфирия Петровича. Этого бритого мудака!
— Порфирий! — крикнул я. — Идите сюда! Моя жена не спала с Вано!
Никто не отозвался. Я схватил жену за запястье и потащил на балкон.
— Больно! — крикнула она. — Пусти!
На балконе никого не было. Я даже под журнальный стол из коричневых витых веток заглянул. Прыгнул, что ли? Посмотрел с балкона… Вроде падшего тела нет… не лежит в субтропических кустиках… Порфирий Петрович исчез. Я повернулся к жене:
— Слушай, — сказал я, — скажи правду: ты трахалась или не трахалась с Вано?
21. Добрый Гопник
Когда диктаторы расправились с оппозицией и превратили своих министров, пропагандистов и начальников Церкви в крепостных угодников, открывается время диктаторской дружбы с детьми. Ленин ездил к детям на новогоднюю елку. Улыбчивый Сталин держал на руках на мавзолее белокурую девочку, которая много лет позже была моим преподавателем французского языка в МГУ и признавалась, что Сталин ей не понравился.
Теперь пришло время Великому Гопнику задружиться с детьми. Другие просто не стоят его дружбы и времени. В День знаний, 1 сентября, Гопник встретился в Калининграде с целой командой детей разного возраста. Дети продемонстировали прекрасную подготовку, они хорошо выучили свои роли.
Мы помним Великого Гопника, целующего на площади в Кремле маленького мальчика в живот. До сих пор непонятно, что это было. Но тогда это был еще недозрелый диктатор. Теперь он научился быть, вы знаете каким? — добрым.
Да-да, перед школьниками явился добрый Гопник, который говорил с детьми о любви, преданности, о помощи престарелым и детям-инвалидам, о том, что сила в правде. О политике, ну, совсем чуть-чуть. Он мимоходом лягнул Ленина за то, что тот отдал «русские» территории Украине, которая, по словам Великого Гопника, никогда не имела государственности и объяснил, что, защищая русский мир, солдаты теряют здоровье и многие гибнут. Вот это и была его сила в правде — действительно, много гибнут. В словах президента присутствовала философия мачо, которая требует от мужчины бороться до конца — непонятно, правда, конца кого?
Великий Гопник и с детьми остался верен себе, своей неискоренимой вульгарности. Он призвал школьников к трудолюбию, которое, оказывается, талант, нерезиновая попа. Маршак как-то сказал, что если в большом стихотворении появится слово «жопа», то из всего стихотворения запомнится только это слово. Видимо, и здесь из всей встречи запомнится толькорезиновая попа.
22. Орден Почетного легиона
Я люблю свою родину. Это у меня иррационально. Любят ведь, как мы знаем, не за что-то, а часто и вопреки, сквозь колючий снег, с похмелья, с возмущением, бестолково, с шапкой набекрень, пританцовывая или подавлено.
Что такое родина? Чем бы она ни была изначально, сейчас это гибрид, смесь страны и государства. Так зачем мне ее любить? У нас с ней несчастная любовь.
А другим, читаешь в газетах, смотришь в новостях, родина прямо все время дарит и дарит какие-нибудь подарки. То в генералы произведет, то народным артистом объявит. И при этом обязательно какую-нибудь медальку к пиджаку пристегнет. А иногда даже орден. Да не один, а несколько. И ордена прямо так и свисают.
Все в орденах на велосипедах ездят, несутся со страшной скоростью, а мы с Шурой стоим и провожаем их взглядом.
— Если тебя, дурня, не посадили, то это и есть твой орден, — говорит Шура. — Поедем лучше в лес. Там родина не так жалит.
Вот я в пятом классе влюбился в Таню Васильеву, и моя любовь оказалась безответной, так я однажды после уроков ее стал даже душить от отчаяния. Она посинела, но осталась, в сущности, жива. Только когда меня позже видела, у нее невольно вываливался язык изо рта.
Да, но родина — это вам не толстушка Таня Васильева в школьной коричневой форме. Родина — большая, и язык ее — великий русский язык, его не задушишь. Да и не очень-то хочется.
А тут, вроде бы ни с того ни с сего, звонит мне посол Французской республики и говорит сладким голосом, что Франция наградила меня орденом Почетного легиона.
Вот ведь отзывчивая страна! Я, конечно, хорошо отношусь к Франции, но все-таки она мне не родина. И я там на берегах Сены становлюсь кавалером высшего наполеоновского ордена, а моя родина молчит, стиснув зубы.
Узнав о том, что я получил орден, я испугался. Но я не моей родины испугался, не того, что она накажет меня за иностранный орден, хотя это тоже может случиться, а того испугался, что дальше не знаю, что делать. Уже вроде все сделано. Орден выписан. Скоро банкет. А дальше?
Ведь что такое орден? Особенно иностранный. Это же высшая концентрация суеты. Вот ты носишься, допустим, и всех агитируешь любить Францию, потому что не по своей воле ты там прожил какое-то время в детстве и поэтому ты всю природу видишь как сплошной, ничем не разбавленный импрессионизм, а Франция хватает тебя вдруг за воротник, поднимает над землей, ты болтаешь ногами, озираешься в ужасе, и Франция вешает тебе на грудь орден Почетного легиона.
И при этом дарит тысячестраничную книгу об истории этого великого ордена, о том, как его носить, как по завещанию нужно передавать его не жене, а сыну. Ну вот, пугливо думаю я, жена обидится. Это надо утаить, а то она сильно обидится, скажет, что ее Франция сознательно унижает.
На радостях я позвонил в Париж своим друзьям, старым анархистам. Франция вообще во многом состоит из анархизма, несмотря на свои ордена. Я позвонил анархисту Франсуа и говорю:
— Франсуа, я получил орден Почетного легиона!
Франсуа молчит.
Я говорю:
— Франсуа, ты меня слышишь?
Он мне на это:
— Я тебя не поздравляю.
Теперь я замолчал.
— У нас во Франции, — говорит Франсуа, — считается хорошим тоном прожить жизнь так, чтобы тебе не дали орден Почетного легиона. Короче, надо увернуться от него.
— Подожди! — говорю я. — Я же не француз. Мне твои французы дали орден издалека. А так у меня все в порядке. По правилам анархии. Я тоже постарался так прожить, чтобы моя родина мне никаких орденов не дала. Даже медальки не досталось.
Я сел и стал думать, как бы к моему ордену отнеслись родители, которые уже перебрались на Ваганьково. Как бы я их порадовал!
— Папа! — сказал бы я. — Пойдем на банкет. Я получил орден Почетного легиона.
А папа бы ответил:
— Как? Только сейчас? Ты же давно его заслужил!
Да, так бы папа и сказал, потому что он всегда был оптимистом. Он был по отношению ко многим вещам оптимистом, и ко мне, в частности, вместе с другими вещами, и это помогало нам жить.
А мама сказала бы:
— Что? Да французы с ума сошли! Они разве не читали, что ты пишешь? Орден Почетного легиона за такой стыд и срам!
Ну да, родина поддержала бы маму. Или скорее так: мама заговорила голосом родины. Они сговорились: мама и родина.
Орден, как пыльный мешок суеты, лежал у меня на ладони. Я хотел было от него отказаться, но подумал и назло всем не отказался.
23. Побег из морга. Рига. Чего не делать?
Среди сотен новых «мертвых душ», знаменитых журналистов и политологов, а также просто честных людей, которых тошнит от вранья, пожилой человек, мой друг, с которым я встретился в Риге, выделяется тем, что он-то и помог практически всем отъехавшим разобраться с самого детства, где добро и где зло.
На его книгах воспиталась Майя, теперь его требует читать перед сном Марианна. У него еще до войны возникла симпатичная квартира в Риге. Получился же теперь некий полуотъезд в знакомый город, где большинство населения говорит по-русски или просто являются русскими.