Эразм: Идет новое поколение, оно оплодотворит новую культуру.
Я: Paroles… paroles…
28. Баня
Однажды Маленький Ночной Сталин и Великий Гопник пошли в русскую баню. Отхлестав друг друга березовыми вениками, задымились на славу. Восстали все члены, они разоткровенничались.
— По-моему, ты похож на дрочуна, — присмотрелся к своему голому последователю Маленький Ночной Сталин.
— Что? — не понял Великий Гопник.
— Дрочил в юности?
— Чем это я похож?
— Лицо у тебя такое.
— Лицо как лицо, — с обидой сказал Великий Гопник.
— Как всякий мастурбатор, ты слишком часто обижаешься.
— Но мне теперь все доступно! Кого захочу трахну, кого захочу замочу. Я не представляю, как мир может жить, когда я умру. Я утащу всех в могилу.
— Зачем? — дивился Маленький Ночной Сталин.
Великий Гопник ушел от ответа, поменял тему разговора:
— Говорят, вы бросились в могилу за гробом вашей первой жены…
— Бросился. А ты бы не бросился? Онанисты не бросаются в могилы.
— Расскажите про 1937-ой.
— А что там случилось?
— Ну, репрессии. Много народа погибло.
— Надо было пустить гнилую кровь.
— Я так и думал, — мотнул шеей Великий Гопник.
— В конце концов все равно гнилая кровь победила.
— Как это?
— А у тебя разве не гнилая кровь?
Маленький Ночной Сталин заглянул в сортир и вышел оттуда с золотым ершиком.
— Совсем ты, парень, зажирел! — окропил он ершиком младшего товарища.
Великий Гопник принялся стирать с лица сомнительные капли.
— Это не мой ершик, — утирался он. — Тут все не мое.
— А чье?
— Я не знаю, — с готовностью отозвался Великий Гопник.
Маленький Ночной Сталин осмотрелся. Бассейн, купель, витражи, изображающие экстазы плодородия.
— Народ тебе этот ершик знаешь куда засунет?
— Не мучайте меня… — захныкал, как в детстве, Великий Гопник, а сам хмуро подумал: «То же мне моралист нашелся!» Он уже жалел, что пошел в баню с кумиром.
— У меня великая идея была, — провозгласил Маленький Ночной Сталин, как будто подслушал мысли младшего товарища. — А у тебя что?
— Сверхдержава. Иду по вашим следам. Но молодежь дурит.
— А ты бей! Не жалей! — вскричал Маленький Ночной Сталин.
— Я не жалею, — сказал Великий Гопник. — Но боюсь, что к вам они не вернутся.
— Как это не вернутся? — удивился Маленький Ночной Сталин. — Ведь у нас в стране все построено по сталинским принципам. Каждый начальник, даже не догадываясь об этом, мой человек. Каждый глава семьи хочет держать родню в кулаке. Куда я от вас денусь?
Маленький Ночной Сталин с досады бросил золотой ершик на пол, махнул рукой:
— Пошли еще попаримся!
29. Литературовед
Шурочка умеет включить интуицию и отличить хорошую книжку от плохой буквально по нескольким первым строчкам. Вот она берет и читает: Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.
— Что за бред! — возмущается Шурочка. — Говно какое-то. Кто написал? Неважно! Дрянь!
30. Наши разногласия
О. устроила арт-провокацию. Ее идея: Россия — большой труп. Россию нужно заморозить, чтобы не воняла. Государство занимается тем, что имитирует жизнь России.
Наши разногласия с либералами связаны, однако, не с оценкой режима, а населения.
Беда либералов в том, что они неустойчивы в своих мнениях о народе. Но эта беда лишь на первый взгляд. Именно неустойчивость в этом вопросе помогает им сохранять свой либерализм. Они считают, что народ достоин европейской демократии и честно борются за свободные выборы. Выборы, однако, оказываются нечестными. Но даже при нечестных выборах видно, что народ не хочет голосовать за демократию. Тогда возмущенные либералы обзывают его быдлом.
Значит, если ты не веришь в народ, то что тогда делать в политике? В конце 1990-х многие реформаторы, разуверившись в народе, ушли в цинизм — в сторону богатой частной жизни. Между мечтой и реальностью возникла тема просвещения. Долгосрочная и скучная тема. Особенно там, где нет исторических корней для демократии.
Потосковав пару месяцев и столкнувшись с новыми чудесами власти, либералы вновь начинают стремиться к освобождению народа. Невольный самообман. Но он спасительный для либеральной идеологии, иначе бы она не могла существовать.
Моралисты считают меня порнографом, порнографы — эстетом, эстеты — экзистенциалистом, экзистенциалисты — гедонистом, а гедонисты — моралистом.
31. Расстрел
Городишко Гао на востоке Мали — одно недоразумение. Он разлинован, как Манхэттен. В нем есть ресторан La Belle Etoile, но это не мешает ему быть захолустьем. В Гао самый рогатыйрогатый скот. Он не боится машин. Я потер воспаленные глаза. Ночная Африка — континент беспощадного неонового света. Обложившись керосиновыми лампами, я медленно перечитывал перед сном роман Достоевского «Бесы».
Арабообразный водитель сдал нас полиции на опасном в военном отношении участке дороги Гао — Неомей, возле границы с урановой республикой Нигер без всякого сожаления. В порядке аргументации против нас он привел наши паспорта, в которых не значились въездные и выездные визы не только из Томбукту, но даже из Гао.
— Да вы что! Вопреки всем уставам!
Сержант покачал головой.
— Да вы не простые пассажиры! Вы — журналисты!!!
Сержант сделал большие глаза и объявил нас врагами малийского народа.
— Ce n’est pas seˊrieux, с˛a, — пробормотал я фразу, оскорбительную для каждого уважающего себя африканца.
— Да у вас и паспорта фальшивые! — вдруг выкрикнул он мне в лицо, вращая глазами.
С каждой минутой он накалялся все сильнее. Он говорил, что у него нет никакой возможности держать нас под стражей, поскольку у него нет охраны и что самое разумное дело — нас умертвить и трупы отправить в Бамако на экспертизу. Он предложил мне согласиться с его проектом как наиболее гуманной акцией. До границы оставалось всего пять километров, и мне стало обидно погибнуть зазря.
Однако шофер Мамаду не хотел, чтобы я уезжал с тайным знанием, опасным для метафизической безопасности не только Сахеля, но и всей Африки. Если наш чернокожий проводник Сури симпатизировал нам, то Мамаду был воплощением ненависти. Когда он отошел пописать, а сержант пошел к проезжавшему грузовику, чтобы украсть дрова на костер, Сури шепнул мне, что с Мамаду нужно поговорить на языке африканского братства.
— У Африки пока нет будущего, — заметил Сури, человек двух миров.
«Отчего шофер плох? Отчего хорош Сури?» — взгрустнул я.
С точки зрения мусульманства, Мамаду писал еретически, потому что он писал стоя, а не сидя на корточках. Пописав, он немедленно совершил омовение члена из пластмассового чайника с веселенькими полосками и повернулся в нашу сторону, цинично застегивая штаны.
— Мамаду, — сказал я, — предложи сержанту деньги.
— Я не твой раб, — отвечал араб, — чтобы выполнять твои команды.
Я видел, как сержант, зевая, ушел за рожком «калашникова», чтобы нас расстрелять.
— Мамаду, — сказал я, — в этой истории есть только два раба: она и я. Вот тебе моя братская рука. Выручи.
— Я спросил небеса и Бога, — сказал Мамаду, — и они мне ответили: нет!
Вернулся сержант с автоматом. Вид у него был свиреп и ленив. Скотоводы — равнодушные убийцы.
— Ну что, пошли? — сказал он.
Мы зашли за угол дома. Сержант выстроил нас у белой бетонной стенки. Габи стала презрительно улыбаться. Она схватила меня за руку. Казалось, это ее успокаивало. Я стал тоже кое-как подражать ей в презрительной улыбке, хотя мне не очень хотелось держаться за руки. Женская любовь не боится смерти, не то что мужская. К тому же сердце мое в то лето принадлежало Лоре Павловне.
Сержант поднял дуло автомата. Мамаду с удовольствием встал в стороне, изображая любопытную толпу. И тут вдруг зазвонил в кармане мой мобильный. Сержант был не против, чтобы я ответил.
— Здравствуйте, — раздался на том конце мира звонкий женский голос. — У вас есть минутка? У нас в ресторане «Минин и Пожарский» на проспекте маршала Сокологорского появились свежие средиземноморские устрицы. Белон! Номер один и номер два! Приезжайте!
— Я в Африке, — сказал я, глядя в дуло автомата, которое глядело на меня.
— В Африке? Значит, вы не в Москве? Хорошего дня! — прокричал голос и рассоединился.
Габи тем временем демонстративно глянула на часы: ее всегда раздражало, что я с кем-то посторонним говорю по телефону в ее присутствии.
Сержант щелкнул затвором. Как водится, сцена расстрела обросла ненужными жанровыми деталями: блеяли овцы, кукарекали петухи, вдалеке прыгали дети, было жарко.
— Подожди! — к нам со всех ног бежал Сури. Вид у него был растрепанный. — Расстреляй лучше меня!
Сержант в недоумении оглянулся.
— Твоя бабушка — сестра моей бабушки! — кричал Сури. — Застрели меня!
— Какую бабушку ты имеешь в виду? — заинтересовался сержант.
Они заговорили о чем-то своем.
— Mon amour, у меня красивые волосы? — спросила Габи.
Никогда в жизни я не встречал более отвратительных волос.
— Шпрахлос! — ясно ответил я.
Мамаду грязно выругался. Швырнул ключи от джипа на землю и пошел в сторону своей родной деревни. Я выдержал паузу.
— Сколько? — стараясь держаться хладнокровно, спросил я сержанта.
— Почему ты меня никогда не целуешь? — молвила Габи.
Мы сторговались на сумме, равной примерно пяти долларам США.
32. Русский кружок в Париже
В Париже сидишь в издательстве и ждешь журналиста. Редакторы тебе несут в пластмассовом стаканчике кофе, за стаканчик трудно ухватиться… еще один горький кофе… Журналист опаздывает. Приходит с независимым видом. Признается с порога:
— Я вашу книгу не успел прочесть — не было времени. О чем она?
Его надо гнать! Но издатель будет недоволен. Краткое содержание. Француз слушает тебя с угасающим интересом. Не успеваю закончить, как он п