ризнается: у нас такое писали не раз. Ничего нового. У нас был такой писатель Гюисманс… Дальше его интересуют безобразия нашей общественной жизни — чем красочнее их опишешь, тем лучше. Дальше — до свидания. Напоследок обязательно скажет, что любит Достоевского.
Приезжаешь в Германию с новой книгой. К тебе в гостиницу приходит немецкий журналист. Он уже прочитал книгу, вот он держит ее в руках, в ней куча закладок, подчеркнутые карандашом предложения, заметки на полях. Что? Он прочитал ее дважды! Он не доверяет первому чтению. Ему нужно прочесть еще раз и убедиться, что он всё правильно понял. Попутно он все про тебя прочитал, он знает твои интервью, твою биографию. Он знает твою биографию лучше тебя самого! Он должен обязательно поставить тебя в какой-то ряд, найти тебе прародителей в лице Джойса или Набокова. Он обязательно спросит про Солженицына и будет рад, если ответишь прохладно. О политике он будет стараться говорить объективно, ища во всем, кроме Гитлера, какой-то остаток правды.
Когда к тебе приходит итальянский журналист, ты сразу чувствуешь, что он сам бы хотел быть писателем, но у него нашлись причины, по которым он им не стал, но когда-нибудь он тоже непременно напишет роман. Он признается к любви к русской культуре и скажет, что его мечта — проехать по Транссибу. Он обязательно спросит, ездил ли я, и я признаюсь, что только от Хабаровска до Владивостока, и это скучно — сплошная тайга. Он будет много кивать, что бы ты ни сказал.
Когда к тебе придет американский журналист, то он тебе будет с напором говорить, что твоя книга ему показалась очень интересной, и я скажу: ну да, иначе бы вас не послали, и он смутится на секунду, но дальше даст понять, что есть много стран, которые лучше, чем Россия, и много писателей, которые лучше, чем я, но что делать? — приходится работать с тем, что есть в наличии.
Но хватит. Вернемся к французам.
Жил-был мой друг журналист Д. Французский журналист, с которым я познакомился во времена Метрополя. Впервые я его видел издалека на книжной ярмарке в 1978 году, осенью в Москве, и он мне показался небожителем. Страшным небожителем. Дотронешься до него, и тебя испепелит КГБ.
На следующий год — год Метрополя — он пришел в квартиру покойной мамы Аксенова написать о Метрополе. С маленьким длинным блокнотом. Мы стали с ним видеться. Он приглашал домой на Кутузовский. Готовил кролика. У него любимым блюдом был кролик. Кролик не прост в приготовлении. У Д. кролик всегда как-то неприятно пах. Но когда он уезжал, и французский посол устроил прощальный обед, Д. сделал мне бесценный подарок: к послу кроме меня был приглашен и Шнитке. Мы познакомились. Впоследствии родилась опера «Жизнь с идиотом».
Потом Д. приезжал время от времени в Москву. Мы виделись. Он верил только плохим новостям о России, но странным образом ее любил. Начались горбачевские перемены. Я стал ездить в Париж. Они жили с женой в седьмом округе — заявка на высшее общество. Но потом переехали на юг Парижа, возле парка. Я часто у них бывал. Он всегда, неизменно подтрунивал над женой. При гостях. Она относилась к этому с привычной растерянностью, не переходящей в панику. Он заболел — растолстел, обрюзг. Потом подлечился. Я встретил его в Берлине. Я выступал на очередной конференции «Восток-Запад». Я осторожно осудил не только Восток, но и Запад, сказал, что Запад живет кое-как, потеряв Бога. Мы куда-то пошли поесть, и Д. сказал, что я выступил хорошо, но причем тут бог? Он научился готовить кролика. Кролик перестал плохо пахнуть. У них всегда были вкусные сыры.
Вечер начинался с шампанского. Под меня собирались журналисты, которые были когда-то корреспондентами в Москве. Они тоже не допускали хороших вестей о России, приход Великого Гопника был доказательством их правоты. Я рассказывал им, что наши силовики похожи на борщевик. Такие же высокие, мощные, неунывающие. Журналисты хохотали. Россия по-прежнему волновала их.
Здесь не пили русской водки. Вечер заканчивался эльзасскими настойками. Здесь не было ни пельменей, ни щей. Ели только французское. Обожали русскую бестолковость, алогичность, глупость. Собирались и — хохотали.
Это были ценители. Журналисты, которые несколько лет просидели в Москве, понося сначала советскую власть, а потом антисоветскую. Помимо журналистов сюда приходили дипломаты, писатели, просто путешественники. Д. жаловался мне на необъяснимую тягу вернуться в Россию. Ночами он рычал и плакал: ему снились березки, в которых он запутался, как Лаокоон в змеях. Но чем больше он запутывался, тем сладостнее ему становилось, березовый сок стекал у него по ногам, березовые листья ласкали его полное обнаженное тело.
Постепенно сложился кружок. Кружок стыдился самого себя. Его участники в глубине души считали себя извращенцами. Они лакомились рассказами о русских странностях. Они нелогично и непроизвольно были вовлечены в красоты бездарности, прелести непотребства. Их каждый раз поражали миллионы русских абортов, тысячи брошенных детей — все это роилось в их сознании. Они кайфовали. Они никогда не хохотали так, как когда слушали рассказы о России.
Они с отвращением шли в русское посольство, их раздражало все официозно русское. Но они страшно боялись в начале 1990-х, что Россия изменит себе, двинется западным путем, и причин для хохота станет меньше. Они просили меня: только не перерождайтесь! Но их боязнь длилась недолго. Россия себе не изменила.
Я стал душой их общества. Когда я приезжал в Париж и звонил Д., он устраивал ужин.
— Мы больны русской болезнью, — признавался он.
Не только Д., но и остальным участникам кружка «русской болезни» снились сны самого безумного содержания, страшные, нелепые, в которых они общались с ментами, топорами, ломом, которым дворники отбивали в дипломатических дворах лед, горничными, таксистами, МИДом.
От меня требовались рассказы. Я рассказывал — они не хохотали только тогда, когда Россия вела себя более-менее по-человечески. Они не верили. Смотрели на меня с подозрением. Я не знаю такой другой страны, которая могла бы вызвать у них подобные реакции. Африка? Они слишком хорошо знали Африку, чтобы над ней хохотать. Китай? Тоже нет. Латинская Америка, Полинезия? — Ничего подобного. Им нужна была Россия, чтобы повеселиться от всей души. Над французами эта компания не смеялась.
Мне трудно представить Д., который бы сказал:
— Не обижай женщину, — как нередко говорят французы. — Ее и так обидит возраст.
Или:
— Почему француженки много улыбаются?
— Чтобы скрыть свои злые лица.
В один прекрасный день Д. побежал на заседание, вернулся — вдруг хлынула горлом кровь. Он потерял сознание. Жена растерялась, не сообразила, что надо делать. Потеряла время. Он умер по дороге в больницу.
После смерти Д. я прожил какое-то время в его квартире. Она была забита книгами, всякими журналами, которые падали на пол. Всего было слишком много. Борясь с падающими картинами, статуэтками, колоннами, цветами в горшках, я подумал, что для него русская глупость была той самой болезнью, которая должна была остаться на границе и не перешагнуть на Запад. Я же смеялся над тем, что связывает меня с цивилизацией. Порочный круг. Я согласен с моей немецкой подругой-журналисткой Керстин (она тоже бывала у Д.), что на Западе нет пронзительной экзистенции.
Д. был убежден, что души нет, что после смерти — ничего. Вот он был — вот его нет. Я пришел к вдове. Впервые я был в этой квартире днем. Из окна впервые увидел парк — обычно за окном было темно. Хороший вид. Фотографии внуков — их любимая дочь вышла когда-то замуж за армянина. За всю нашу дружбу я не слышал от него ничего, кроме вопросов о России. Умер французский журналист Д. — как будто лампочка перегорела. Ничего, вкрутят новую.
33. Транс
Король Побе — самый справедливый король. Он правит мудро в своей провинции, на границе довольно светской страны — Бенина и 100-миллионной бандитской Нигерии, которую все в Западной Африке боятся. Его подданные верят в разных богов, одни — в Христа, другие — мусульмане, остальные — вудуны.
— Не понимаю, кто тут у вас главный Бог? — спросил я короля.
— Бог — един, — гостеприимно ответил король.
Я привез королю, по его просьбе, большую бутылку шотландского виски и 50 штук шариковых ручек BIC для детишек. Король был тронут. Мы сфотографировались.
— Как мне вас называть?
— Зовите меня просто Кинг, — сказал король.
Я сидел перед Кингом на лавочке, а он сидел на троне в королевском дворце, немножко, конечно, похожий на председателя колхоза, но только совсем немножко. Во всяком случае, люди падали перед ним на колени и наш посольский шофер — африканец — тоже радостно упал и пополз.
— Кинг, вы смерти боитесь?
— Конечно, нет, — ответил король. — Потому я и король.
Они делают надрезы на ступнях, и змеи их не кусают.
— Ну что там у вас случилось? — спросил Кинг.
Когда и где двукрылый флеботом укусил мою спутницу, немецкую крэзи-журналистку Габи, кто теперь знает, но укусил, и она заболела смертельной формой полюдизма: тропической малярией.
— Ты похожа на трехзвездочный «Гранд Отель», в котором поселились непрошенные гости, — печально шутил я, глядя, как она умирает.
— Ты всегда недооценивал меня, — стучала она зубами от лихорадки.
— Ну, хорошо, на четырехзвездочный, — соглашался я.
Как в самом нежном колониальном романе ее взялись выхаживать африканская семья, родные и близкие Элен — уборщицы французского центра культуры в столице забытого Богом государства Нигер. Они кормили ее с ложечки геркулесом и натирали разными мазями.
Кровать Элен — четырехспальная. Вкус варварский. Голубой дневной свет. Большая бутылка «Джона Уокера». И какой-то черный мотоцикл — большая модель на серванте. Молодой длинноногий французский доктор вошел.
— Ну, раздевайтесь!
Несмотря на малярию, Габи стремительно обнажилась.
— Он залезал мне пальцем во все дыры, — божественно шептала Габи.