Мы с Элен млели. В комнате нашей гостиницы Элен собрала остатки завтрака, кусок багета и разорванный абрикосовый мармелад, в пластмассовую сумку, затянулась бычком и удалилась.
Тридцать шесть — тридцать девять. И опять через полчаса тридцать шесть. Так сердце долго не выдержит. Умирание Габи чудесным образом воскресило ее в моих глазах. Русское слово — чудесно; русское чудо — словесно.
— Путешествия… Чтение о них… бесконечно… — бредила бедняжка.
— Доктор! — бросился я за ним. — Она не умрет?
— Я сделаю ей укол в сердце. Она либо сразу умрет, либо продержится еще неделю.
— А дальше?
— Езжайте в Бенин. Ищите вудуна-исцелителя. Короче, колдуна.
— А здесь их нет?
— Здесь, в Нигере, военный переворот.
В самом деле, на каждом перекрестке стояли танки, и солдаты в зелено-черных беретах с ленточками держали наперевес огромные ручные пулеметы. Жизнь продолжалась, но как-то очень нервно.
— Вы даете мне право на укол?
— Я не ее родственник. Я просто… Она в бреду. У меня нет выбора. Конечно, колите!
Так я взял ответственность за жизнь Габи, этой совсем крэзи вуманс неразделенной любовью ко мне. Ив Бургиньон оставил меня в своем кабинете и вышел в процедурную к Габи. Его долго не было. Когда он вернулся, я взволнованно приподнялся и снова сел. На этот раз обошлось.
— Немного виски? — спросил доктор. — А знаете, Африка рванет через три-четыре поколения. У нее лучше будущее, чем у России.
— О, русские товары! — я вспомнил улыбающихся братьев Элен при голубом дневном свете комнаты. — Мы как-то приобрели русский радиоприемник. На лампах! Боже, что это была за вещь! Вы не умеете доводить дел до конца! Топорная работа! — братья Элен захохотали, кушая кус-кус своими чистыми пальцами.
Я попросил Элен узнать, как нам с Габи можно добраться до соседней страны — до Бенина.
По ночам я шатался по кабакам Неомея, наверное, самой горючей ночной столицы Африки. Кто был в тех притонах, кто плясал, резко выпив джина без тоника, под тамтам и электрогитары, тот знает запах африканского пота, помнит красоту неомейских проституток, их ритуальные шрамы на крепких ягодицах. От вяжущей страсти дымят и лопаются презервативы, как шины гоночного автомобиля.
Настал день отъезда. Элен проводила нас на площадь автобусного вокзала. Было много народу, пыли и мало автобусов. На крыше нашего микроавтобуса пассажиры привязывали за лапы кур и петухов. Птицы дико кричали. Габи села в автобус и тут же вырубилась. Я сел рядом с водителем. Своим видом — зеленая квадратная шапочка и черные очки — я вызвал бурную эмоцию у неомейских мальчишек.
— Каддафи! Каддафи приехал! — кричали они, указывая на меня.
Я посмотрел в зеркало заднего вида и признал, что действительно смахиваю на Каддафи. Мы долго стояли в пыли и в жаре. Наконец поехали.
Из военизированного Нигера на такси-брусс курями и баранами сменяющихся попутчиков, я прорывался к океану с прозрачной куколкой Габи на руках. Петухи шарахались и кукарекали на скорости. Шоссе местами было занесено песком. Долго стояли на остановках. Последней остановкой была граница с Бенином. Там протекала мелкая речка.
Я нес чемоданы. Мы с Габи перешли речку в брод. На другом берегу мы очутились в земном раю. Бенин! Вдоль прекрасной дороги стояли вымытые такси и стройные, чистые, как девушки, пальмы. Казалось, кто-то старательно подмел весь пейзаж, посадил цветы, украсил закат олеандрами. Мы сели в «Ситроен DS», белый, винтажный, комфортный, и внимательный черный таксист, надев фирменную фуражку, аккуратно повез нас на побережье океана.
Русский посол пригласил нас на обед. Габи сидела с пергаментным лицом. У нас оставалось три дня до предсказанной смерти Габи.
— 12 июня в день нашего праздника всегда идет страшный ливень, — рассказал за обедом посол. — Сезон дождей. Мало кто из гостей рискует приехать в посольство. Зато у французов 14-го июля, несмотря на сезон дождей, светит солнце. Французское посольство заказывает вудунского колдуна. Он приезжает из деревни, устраивается в сторонке на табуретке, и — стирает с неба тучи, как ластиком. Небо расчищено для фейерверков. Это повторяется из года в год, разгон туч внесен в расходную статью посольства, стоит пятьсот долларов. Мне неудобно попросить эти деньги у Москвы. Поднимут на смех.
Мы поехали к французскому послу. Встретились на вернисаже Ромуальда, крутого бенинского художника международного уровня. Не успел я открыть рот, прося посла помочь с шаманом, как тот немедленно представил меня Ромуальду.
— Транса нет, — сказал Ромуальд на веранде собственного дома в Порто-Ново с видом на мощный океан. Утром я спустился на пляж. Волны шли на меня высотой с двухэтажный дом. Я захотел помочить ноги всего лишь по щиколотки, но песок оказался зыбучим, вода — стремительной. Океан потащил меня к себе. Я едва выбрался.
— А как же колдуны? — спросил я.
— Транса нет. По крайней мере, в твоем случае.
Он чувствовал во мне какого-то метафизического конкурента и не давал восторжествовать над собой, хотя я и не думал вовсе об этом.
Ромуальд — полураспад Западной Африки, авангардистский банк червей. Он делает маски из отбросов: пластмассовых канистр и старых радиоприемников. Его message прост: нынешний афро-русский народ нафарширован западным мусором. Замаливая перед родиной грехи, мы с Ромуальдом рисуем океанский закат. Солнце падает за горизонт со скоростью мяча. Упав, оно еще долго испускает жемчужный свет, мягко переходящий в жемчужно-серый, в серебристо-серый, зажигается первая звезда, и небо темно-синеет, сине-чернеет… Русские сливают в чернокожих все свои дурные качества: лень, зависть, хитрость и т. д. Нет ни одной русской девушки, которая бы не боялась черных как класса. Положа руку на сердце, Россия — самая расистская страна на свете.
— Мы ого-го! — воскликнул Ромуальд, но вдруг сник. — Главные наши вудунские вожди коррумпированы. Деревня еще держится, а эти суки ездят с эскортом мотоциклистов.
Он сплюнул на пол. Океан шел стеной.
— Никуда из Бенина не поеду! Я не ходок по музеям! Я был тридцать семь раз в Германии. Мне нечего делать в Москве.
— Москва — самый интересный город в мире, — скромно сказал я.
— Ты ешь людей! — злобно развернулся ко мне Ромуальд. — Они хрустят у тебя на зубах. Ты выпиваешь их, как устриц!
— Он — царь. Не трожь его, — прошептала мне Габи, бледно улыбаясь Ромуальду.
Она напрягается, хочет что-то меня спросить.
— Ну говори, — шепчу я.
— Я знаю, что я умираю, — с трудом говорит она. — Сегодня мне приснился Жак Дерида. Я так люблю его. Ты, кажется, виделся с ним?
— Один раз. В Москве.
— Расскажи… давай…
— Мы обедали с ним и с его чешской женой. И вдруг он мне сказал во время обеда, что я мешал его преподавательской работе. Я даже растерялся. Как?
— А вот так, — сказал улыбаясь Жак Дерида. — Я преподавал в Лос-Анджелесе моим студентам, А тут вы, Виктор, приехали. Из перестроечной Москвы. И мои студенты бегали к вам на лекции слушать про новую русскую литературу.
Габи посмотрела на меня с таким чудовищным уважением, что мне стало страшно. Ей оставалось жить сорок восемь часов.
— Вот почему я здесь, Кинг, — закончил я свой рассказ. — Габи лежит в машине. Ей совсем плохо. Ромуальд связался с вами и сказал мне, что вы можете ей помочь.
Кинг быстро собрался в дорогу. Мы вышли из королевского дворца, поехали в дальнюю деревню на двух машинах (у него вместо номера надпись: Король Побе). Не успели отъехать, как король остановился, и мы купили ему три трехлитровых бутылки бензина. По дороге король забрал вышедшего на шоссе большого лохматого человека. Это и был колдун Абу.
В Обеле, так зовется деревня, граница между Бенином и Нигерией петляет среди курятников, алтарей и амбаров, между французским и английским языками. Жители этой потревоженной государственности поят Кинга, и нас заодно, болотной водой вместо хлеба с солью. Срочно чинят сломавшееся ночное светило, огромную лампу, которую вешают на дереве. Женщины дико вопят о начале церемонии.
Вокруг джунгли и темень немыслимая. Ритм трех тамтамов и рисовой супермешалки достигает космической частоты. Наконец, ударили в калибасы, и вся деревня бросилась в танец в позе перегнувшихся в талии ос. Габи лежит на длинной узкой лавке. Она отходит…
Абу подключает к церемонии еще двух помощников-колдунов в тонких трансвеститных платьях. На землю замертво падает первая танцевальная пара. Колдуны за ноги оттаскивают пару в амбар и кладут на земляной пол. Ритм нарастает. Вот падает вторая, за ней и третья пара. Колдуны тащат их за ноги в тот же амбар. Когда в амбар оттащили двенадцать пар, музыка становится более спокойной.
— Что с ними стало? — спрашиваю Абу.
— Я запустил их души полетать по небу, — отвечает колдун.
— Она умирает, — говорю я.
— Вижу, — кивает он.
— А меня нельзя запустить полетать? — решаюсь спросить.
— Можно. Но ты не местный. Ты не найдешь дорогу назад.
— Но нет! Запустите меня! Ведь если я полечу, конец всем сомнениям. Я обязательно вернусь.
— Разве тебе недостаточно, что их души летают?
— Нет. Ну, пожалуйста! Хотя бы пять минут!
Но Абу непреклонен. Впрочем, он все-таки готов заняться моей душой. Пока души местного населения носятся по небу, мне проливают на голову прозрачный напиток и всматриваются в судьбу. Сначала идет нижний ряд успехов и неудач. Затем — мое семейное будущее. Затем берут мою душу на более тонкий анализ, и я чувствую, как она вздрагивает в руках Абу.
В амбаре начинается какое-то движение. Мужчины и женщины, от которых на время отлетела душа, ворочаются, постепенно возвращаясь к земной жизни. Они выходят из амбара с пристыженными лицами, как будто сделали что-то неприличное. Впрочем, это может быть просто отсутствие понятной мне мимики. Абу выстаивает их в цепочку. Кинг подходит к узкой лавке, на которой лежит Габи в длинном легком черном платье. Колдун садится рядом с ним. Они выпивают по глотку виски. Абу машет рукой людям в цепочке. Двенадцать мужчин и двенадцать женщин по очереди подходят к Габи. Два второстепенных колдун