шлось смириться со второстепенной ролью помощницы.
Однако в 1909 году у Ленина треснули все устои. Инесса Арманд с густыми волосами, пахнущая духами, подмышками, половыми губами, в шляпе с красными перьями была сама по себе Революцией. И если та, русская, социальная мечта под названием Революция, гнила где-то в далекой России, то здесь в Париже Инесса подменила собой мечту. И подменила настолько удачно, что, к ужасу подпевалы-Крупской, могла даже побеждать в спорах с самим Лениным.
Они стали жить втроем. Как Мережковский с Гиппиус и Философовым, как чуть позже Маяковский и многие другие… Это было время разрешенных адюльтеров, бурных романов на стороне, когда все спали со всеми, обещали не ревновать, но стрелялись из ревности и стреляли от собственного бессилия.
В сексуальной среде Серебряного века Ленин выделился как революционер-любовник, кто изменил одной Революции и адюльтерил с другой, у кого было свое представление о свободной женской любви, о пошлости поцелуев без эрекции, о торжестве мимолетной страсти над угрюмым браком. Арманд не только была практиком, но и теоретиком женской свободы. Она вообще была как глоток шампанского: вечный праздник и брызги энергии.
Поначалу она боялась Ленина, который был, действительно, крутым революционером, опасной бритвой, но они быстро поняли, что оба крутые, и никто им не пара.
Их праздник продолжался в Польше, где они, как и в Лонжюмо под Парижем, снова жили втроем. Но почему-то Крупская все больше болела, и глаза у нее вылезали из орбит от ужаса не только базедовой болезни. Однажды Ленин, который не был либералом ни в политике, ни в жизни, отправил Арманд с партийным заданием в Петербург, практически на верный арест. Так и случилось. Ее выкупил за большие деньги первый муж, и Арманд снова вернулась в Европу. К Ленину.
Ленин спорил с ней по поводу свободной женской любви не столько из принципа, сколько из ревности. Я не знаю, какой у них был секс, но Арманд писала, что у нее в жизни только со вторым мужем было единство сердечной дружбы и страсти. Ленин тут явно проходил по списку сердечной дружбы, и, видимо, это его глубоко задевало. Молодых кандидатов в любовники у красавицы-блондинки Арманд всегда хватало.
Ленин не выдержал перегрузок и расстался с Арманд. Та поспешно уехала из Кракова. Крупская вздохнула с облегчением. Но Ленин не выдержал и отсутствия Арманд. Он вернул ее, обливаясь в письмах нежностью. Если бы не было Октябрьской революции, Ленин был бы разгромленным революционером-любовником (она бы его бросила на фиг). Но случилось иначе, громыхнуло на всю страну.
Вместе с Крупской и Арманд в одном купе Ленин едет в пломбированном вагоне, с большими деньгами от германского генштаба, навстречу русской революции. Он побеждает в схватке с противниками, становится диктатором, и первый раз смело смотрит на Арманд сверху вниз.
При этом он звонит ей из Кремля по вертушке, беспокоится о номере ее калош, едет с ней в Разлив, наконец, встречает Новый год — только с ней, без Крупской. Полный крах семьи. А Арманд, назначенная в ЦК главой Женского отдела (главная, получается, женщина России, а Крупская всего лишь зам. Луначарского) начинает заниматься женской революцией.
Она проводит — при поддержке Ленина — многие реформы семейной жизни. Пора легких гражданских браков, никаких церемоний, когда можно расписаться сразу же и развестись немедленно, в секунду. А можно и так жить, без брака, меняя партнеров. Полная десакрализация брака. Европа еще долгое время не отважится на такие реформы.
В рамках трудового кодекса Арманд проводит закон о равных зарплатах мужчин и женщин. Она одобряет Коллонтай и Ларису Рейснер, которые (как всем известно) говорят о сексе как о стакане воды: захотел — выпил — забыл. Но все-таки до идеи обобществления женщин, о чем шумели в местной печати владимирские коммунисты, дело не дошло. И дойти не могло. Декрет о сексе, в отличии от декретов о мире и земле, не прошел. Да и не мог пройти. Там много было нового рабства, а не женской свободы. Да и двенадцать принципов секса, которые выдвинула Коллонтай, только на первый взгляд кажутся революционными. Это, скорее, новое комсомольское ханжество, и только требование отказаться от ревности кажется в духе времени. Арманд была слишком умна, чтобы не заниматься очевидной дурью. Ее основательные реформы семейной и сексуальной жизни были с трудом преодолены в сталинские годы.
Она до них не дожила. Ее, реформатора русской женской доли, пианистку, блестяще игравшую для Ленина Бетховена и Шопена, случайно на тот свет отправил тот же Ленин. Ну, случайно. Он был готов на все, чтобы Инесса была рядом. Когда в 1918 году она уехала во Францию по делам русского экспедиционного корпуса, и ее там арестовали, Ленин пригрозил расстрелять всю французскую миссию, оказавшуюся в Совдепии, и французы выпустили Арманд. В 1920 году она, истощенная работой, нуждалась в отдыхе, просилась снова в Париж, но бдительный Ленин уговаривал ее ехать в Норвегию или еще куда, где спокойнее. В конце концов он убедил ее ехать под крыло Орджоникидзе в Кисловодск. Она отоспалась, отъелась, но на Кисловодск напали белые, и ее вывезли на Кавказ, где — в печально всем известном теперь Беслане — она заболела холерой и умерла в Нальчике.
Для ее московских похорон был сделан уникальный белый катафалк в духе модерн. Ленин с закрытыми глазами, полными слез, с Крупской, которая поддерживала его, шел шатаясь за гробом (они в последний раз были втроем). Похоронил он свою любовь в кремлевской стене.
Может быть, это и были истинные похороны самого Серебряного века, который дал жару русской плоти? Одна Революция съела другую, и революционер-любовник, разорвав оковы отечественного брака, вскоре отправился в свой мавзолей.
— Но это был уже символ новой эры, — промолвила Карина Хрусталёва, снимая с себя последнее, что на ней было — черные носки.
40. Шок
О. кинула меня прямо сразу после суда, когда я пошел ее поздравлять, а она там крутилась в коридоре с адвокатами. Она сказала:
— Ну спасибо, но это не ты. Твой Ставрогин — сволочь и мудак, а мои адвокаты тонко действовали через правительственного либерала Д., — тут она назвала фамилию тщедушного системного либерала, попавшего в правительство.
Этим она меня срубила под корень. Я просто так и рухнул. Это было одно из сильнейших переживаний жизни. Красная площадь мне отомстила! Я и вида не подал, что О. меня срубила под корень. Стоял-улыбался тому, что ее не закрыли.
Но внутри этот шок разложился, распался на странные фантазии. Совсем не политического толка. Я — не политик. Я не хотел наказать О. Но мне очень захотелось что-то с ней сделать. Что-то.
41. Диссиденты и патологоанатом
— В Бога, действительно, трудно поверить. Бог дал человеку слишком мало доказательств своего существования. Ну, какие-то крохи есть, но доказательств принципиально не дал. А кровавый режим — вот он. Лезет из кожи вон, вылезает из телевизора, кричит свои позорные кричалки. Так как же его не возненавидеть?
— К чему это ты? — поморщился я.
— Ты никакой не диссидент! — заявила моя сестра О. — Ты радикальнее диссидента.
— В смысле?
— Ты — патологоанатом отчизны.
— Бред!
— Почему бред? У властей, конечно, тоже есть подозрение, что она сдохла, и некоторые хотят соскочить и бежать далеко, но их хватают, сажают, а другие дрожат. А самые глупые считают, что подмороженная страна — отличное дело!
— Ну, подморозить — не убить…
— А ты, брат, как муравей, бегаешь по трупу. Это уже пост-Россия, той, прошлой, нет и в помине. И чтобы ее воскресить, нужно чудо. Но где его взять?
— Что ты несешь!
— Ты черпаешь сюжеты из этой трупной жизни, ищешь причины смерти. Но ты не призываешь всех стать патологоанатомами. Это не практично. Было бы глупо выйти к людям, как на картине Иванова, и крикнуть:
— Ребята, вы живете на трупе!
Они бы тогда хором:
— Да пошел ты на хуй!
О. помолчала и добавила:
— А труп кричит: я лучше всех!
— Помолчи!
— Не нравится? И верно: зачем освобождать труп? Режиму я уже давно не ставлю отметки, хотя есть еще такие поддиссиденты, которые все удивляются, а как же так? Почему онитак плохо себя ведут? Но это — особая профессия — удивленцы. Сосуны новостных лент! Девки-удивляки и парни-удивленцы.
— Не морочь мне голову! — отмахнулся я от страшных слов моей сестры О.
42. Под сенью мировой глупости
Мы взяли с О. Артура-Горемыку, его густоволосую красавицу Алину, погрузились в наш внедорожник и поехали куда глаза глядят. По дороге мы видели разоренные дурью города, замученные идиотизмом деревни, пораженные глупостью трупы. Мы бежали из Москвы. Москва златожопая. Началась известная форма русской жизни под названием скитание.
В Германии глупость выродилась в обращении к нацизму-light. Европа искала вакцину от глупости, но не находила и вымирала, как от чумы. Французы по всей стране развесили баннеры La bѐtise tue — «Глупость убивает». В борьбе с глупостью они ввели электронную бюрократию. Страна остановилась. В парижском аэропорту «Шарль де Голль» не было ни единого человека. Самолеты стояли молча. Это было удивительное одиночество самолетов.
Французы были изумительны. Примерно половина из них готова была сотрудничать со смертельной болезнью. Но как? Как можно проявить свойственный им коллаборационизм? Вторая половина раскололась. Одни стали исповедовать философию отчаяния, другие каждый день выходили на демонстрации и упрекали правительство в бездействии. Глупость косила всех без разбора. Парижане умирали от глупости прямо на мостовой, но они делали это с достоинством.
Итальянцы снова стали богобоязненны. Испанцы под шумок эпидемии глупости просрали страну: от них отскочили и баски, и каталонцы.
Вдруг промелькнуло сообщение, что израильские врачи уже пробуют на мышах вакцину против глупости.
Мы попытались прорваться в Америку. Меня как «борца с глупостью» пригласили на конгресс в Нью-Йорк. Бедный Нью-Йорк! Он особенно жестоко подвергся нападению глупого вируса. Смертность превысила все мрачные ожидания. Пришлось перед больницами прямо на улицах устраивать военно-полевые морги. Нью-Йорк во время эпидемии глупости ушел в себя. Люди стали много пить (хотя там всегда много пили), вести беспорядочную жизнь. Выступая на конгрессе, я сказал, что глупость была всегда свойственна Америке не в меньшей степени, чем России. Мой американский опыт свидетельствует: американцы глупы по-умному. Американская глупость приносит свои плоды, в то время как при русской глупости плоды не созревают.